VI
Камье сидел возле дверей за небольшим красным столиком с тонким стеклянным верхом. Слева от него незнакомые люди умаляли достоинства столь же незнакомых людей, в то время как справа шел на полутонах разговор по поводу интереса, который проявили иезуиты к мирским делам. В этой или подобной тому связи цитировалась статья, появившаяся недавно в каком-то церковном листке и посвященная искусственному оплодотворению — где, по видимому, заключалось, что грех совершался всякий раз, когда сперма была не-мужнина происхождения. В споре по данному ангелически-сексуальному вопросу принимало участие несколько голосов.
— Смените предмет, — сказал Камье, — или я донесу на вас архиепископу. Вы навязываете мне свои взгляды.
Что находится перед ним, он не мог различать ясно, в тяжелом от дыма воздухе контуры расплывались. Местами и временами выныривали, раскалывая дымку, неоспоримый жест, укомплектованный неопровержимой трубкой, конусообразная шляпа, фрагменты нижних конечностей и в особенности ступни, шаркающие и ерзающие, все равно что задницы, из одного мучительного положения в другое. Зато позади него была прочная старая стена, ясная, обыкновенная, голая, он чувствовал ее у себя в тылу, он приложился к ней затылком и потерся. Он сказал себе: — Когда придет Мерсье, а он придет, я своего друга знаю, куда он сядет? Сюда, за этот стол? Этот вопрос некоторое время занимал его. Нет, — решил он в конце концов, — он не должен, он, Камье, не вынес бы этого, сам не знает почему. И что потом? Чтобы лучше представить себе это, то есть что потом, после того, как Мерсье не должен присоединиться к нему в его уголке, Камье вынул руки из карманов, расположил их перед собой уютной маленькой горсткой и оперся на нее лицом, сначала чуть-чуть, затем всем весом головы. И видение не заставило себя ждать: как Камье видит Мерсье прежде, чем Мерсье Камье, вскочившего и спешащего к дверям. Ну вот и ты наконец, — кричит он, — а я думал, ты меня совсем покинул, — и он тянет его к стойке бара, или вглубь зала, или они сразу вместе уйдут, хотя это едва ли вероятно. Ведь Мерсье устал, ему нужно отдохнуть и подкрепиться, прежде чем куда-либо двинуться дальше, и у него есть, что сказать, что едва терпит отлагательства, и у Камье есть, что сказать, да, у них есть насущные вещи, которые нужно сказать друг другу, и они устали, им необходимо прийти в себя после этой долгой разлуки, и сориентироваться, определить более-менее, каково их положение, будущее у них светлое или темное, или только туманное, как чаще всего и бывает, и если какое-то направление чем-то лучше какого-нибудь другого, то в каком им предпочтительнее направиться, короче, необходимо сосредоточиться достаточно, чтобы затем стремглав пуститься, сама улыбка и ясность, в атмосфере обоюдных потворств, в сторону одной из бесчисленных целей, либо, иначе, воздав, опять-таки сама улыбка (но уже необязательно), должное этому порыву, восхищаться ими издалека, одной за другой, ибо они далеки. И затем что-то мельком замеченное, что могло бы быть чем-то не тем, чем ему быть положено, — да, не всякий день предлагается к распутыванию подобные хитросплетения важных тонкостей. Выложился полностью, за исключением воя. Разобравшись таким образом с непосредственным будущим, Камье поднял голову и увидел перед собой существо, которое лишь через некоторое время, столь велико было сходство, опознал как Мерсье, — отсюда путаница мыслей, не оставлявших его в покое (но зато потом какой покой!) вплоть до послезавтрашнего дня, с утешительным выводом в конце, что боялся он, настолько, что считал это невыносимым, не того, что почувствует своего друга рядом, а что увидит, как он переступает порог и преодолевает последнюю стадию огромного расстояния, разделявшего их с полудня.
Появление Мерсье вызвало в зале некое замешательство, что-то вроде тревожного холодка. А ведь компания состояла большей частью из докеров и моряков, да горстки акцизных чиновников, то есть из людей, которых нелегко, как правило, поразить своеобразием внешности. И тем не менее наступила тишина, голоса смолкли, замерли жесты, пивные кружки дрожали в руках, наклоненные до опасного предела, и глаза всех устремились в одном направлении. Тонкому наблюдателю, когда бы таковой имел место, но на самом деле не имел, тут вполне могли бы вспомниться отара овец или стадо коров, которых вспугнула какая-то непонятная угроза. Их тела застыли, они остановившимся свирепым взглядом встречают общего врага, и неподвижнее в этот момент, чем земля, на которой они пасутся. Затем все разом наутек, или во весь опор на незваного гостя (если слабый), или опять к своим занятиям, чем они там занимались: щипанию травы, жеванию, копулированию, прыжкам. Или вспомнились бы те ходячие больные, что заставляют всякую речь замолкать там, где они проходят, толпу расступиться и наполняют душу ужасом, жалостью, гневом, весельем, омерзением. Да, когда вы совершаете насилие над природой, вы должны быть чрезвычайно осторожны, если не хотите услышать — ату его! — или претерпеть помощь какой-нибудь отвратительной руки. На мгновение Камье показалось, что дело сейчас обернется скверно, и подколенные сухожилия у него напряглись под столом. Но мало-помалу раздался широкий вздох, все сильнее и сильнее, словно набегающая на берег плавная волна, чья мощь в итоге уходит в пену и гул, к радости детишек.
— Что с тобой стряслось? — сказал Камье.
Мерсье поднял глаза, но пристальный их взгляд направлен был не на Камье и даже не в стену. Во что вообще на этом свете можно впиться вот так глазами? Очень хотелось бы знать.
— Господи, ну и лицо, — сказал Камье. — Ты словно прямиком из адских областей. Что ты говоришь?
Вне всякого сомнения, губы Мерсье пошевелились.
— Я думал, она одна, — сказал Мерсье.
— Тебя не били? — сказал Камье
И тут на них упала тень громадного человека. Передник у него едва доходил до середины бедер. Камье посмотрел на него, а он посмотрел на Мерсье, а он стал смотреть на Камье. В результате были порождены, хотя глаза и не встречались, образы в высшей степени сложные, позволявшие каждому самому получить удовольствие одновременно в трех разных вариантах плюс, по самым скромным подсчетам, в трех вариантах доставить удовольствие каждому другому, то есть в общей сложности девять образов, на первый взгляд несовместимых, не говоря уже о неразберихе фрустрированных возбуждений, теснящихся по краям. Добавьте сюда множество глаз, устремленных на трио, и будет, возможно, получено слабое представление об ожидающем всякого, кто окажется настолько сообразительным, что не разберется что к чему, и покинет свою темную камеру, и это безобидное помешательство, слабый проблеск каждую вторую эру или около того, сознание, что существуешь, существовал.
— Что будете брать? — сказал бармен.
— Когда ты понадобишься, мы тебе сообщим, — сказал Камье.
— Что будете брать? — сказал бармен.
— То же, что и раньше, — сказал Мерсье.
— А вас пока еще не обслуживали, — сказал бармен.
— То же, что и этот джентльмен, — сказал Мерсье.
Бармен посмотрел на пустой стакан Камье.
— Я забыл, что это было, — сказал он.
— Я тоже, — сказал Камье.
— А я и не знал, — сказал Мерсье.
— Постарайся, приложи усилие, — сказал Камье.
— Ты запугиваешь нас, — сказал Мерсье, — браво!
— А мы на это вроде как болт положили[37], — сказал Камье, — хотя на самом-то деле мы обделались от ужаса. Тащи опилки, приятель.
И в подобном духе, каждый говорил вещи, которых ему не следовало бы говорить, покуда не было достигнуто своего рода соглашение, скрепленное тошнотворными улыбками и лживыми любезностями. Возобновился рев (разговоров).
— Итак, насчет нас, — сказал Камье.
Мерсье поднял свой стакан.
— Я не это имел в виду, — сказал Камье.
Мерсье поставил свой стакан.
— Но почему бы и нет, в конце концов, — сказал Камье.
Так что они оба подняли свои стаканы и выпили, и оба сказали, в одно и то же мгновение или почти:
— За тебя! Камье добавил: — И за успех нашего… — Но завершить этот тост он не смог. — Помоги мне, — сказал он.
— Я не в состоянии подобрать слово, — сказал Мерсье, — или сочетание слов, которое бы выразило, что, как мы себе представляем, мы пытаемся совершить.
— Твою руку, — сказал Камье, — обе твои руки.
— Зачем? — сказал Мерсье.
— Чтобы я сжал их в своих, — сказал Камье.
Руки нащупывали друг друга под столом, нашли друг друга, сжали друг друга, одна маленькая меж двух больших, одна большая меж двух маленьких.
— Да, — сказал Мерсье.
— Что ты имеешь в виду да? — сказал Камье.
— Ты о чем? — сказал Мерсье.
— Ты сказал да, — сказал Камье.
— Я сказал да? — сказал Мерсье. — Я? Не может быть. Последний раз, когда я злоупотребил этим термином — это было на моей свадьбе. Нашей с Тоффаной[38]. Матерью моих детей. Моих собственных. Неотъемлемых. Тоффана. Ты никогда ее не видел. Она еще жива. Воронка. Все равно что болото трахаешь. Подумать только, что из-за этого гектолитра экскрементов я изменил своей заветной мечте. — Он сделал кокетливую паузу. Однако Камье был не в настроении подыгрывать. Так что Мерсье пришлось продолжить самому: — Ты не решаешься спросить какую. Тогда позволь мне прошептать тебе на ухо. Чтобы род человеческий продолжался по мере сил без моего участия.
