— Ты так ничего мне и не рассказал, — сказал Камье.
Мерсье внезапно остановился, и это заставило Камье тоже внезапно остановиться. Если бы Камье не остановился внезапно, и Камье бы внезапно не останавливался. Но поскольку Мерсье внезапно остановился, пришлось Камье остановиться внезапно тоже.
— Ничего не рассказал? — сказал Мерсье.
— Определенно ничего, — сказал Камье.
— Что же тогда вообще значит рассказывать, — сказал Мерсье, — если считать, что я не рассказал тебе ничего?
Ну как, — сказал Камье, — отыскал ли ты его, как дела обстояли и все такое.
Мерсье сказал:
— Продолжим наш… — Он в затруднении указал свободной рукой на свои ноги и ноги своего компаньона. Последовало молчание. Затем они продолжили не поддающийся описанию процесс, имеющий некоторое отношение к их ногам.
— Ты о чем говорил? — сказал Камье.
— Сак, — сказал Камье.
— А из чего-то следует, что он у меня? — сказал Мерсье.
— Нет, — сказал Камье.
— Так что же? — сказал Мерсье.
— Столько всего могло произойти, — сказал Камье. — Ты мог искать его, но искать напрасно, мог найти его и опять потерять, или даже махнуть на него рукой, сказать себе: — Он не стоит того, чтобы с ним возиться, — или, — На сегодня довольно, а завтра посмотрим. Откуда мне знать?
— Я искал его тщетно, — сказал Мерсье, — долго, упорно, старательно, безуспешно.
Он преувеличивал.
— Я разве спрашиваю, — сказал Мерсье, — как именно ты дошел до того, что сломал наш зонт? Или через что тебе пришлось пройти перед тем, как ты его вышвырнул? Я прочесывал бесчисленные пункты, расспрашивал бесчисленных типов, учитывал невидимость вещей, метаморфозы времени, пунктик у людей вообще и у меня в частности насчет выдумок и вранья, желание нравиться и стремление вредить, а до того, и с тем же успехом, тихо себе сидел, не имеет значения где, все еще пытаясь выдумать против бесконечного приближения, шаркающих тапок, брякающих ключей лекарство чуть получше, нежели визг, перехваченное дыхание, скулеж, улепетывание[41][42].
Камье коротко сказал, что он об этом думает.
— Почему мы настаиваем, — сказал Мерсье, — ты, например, и я, задавал ты себе когда— нибудь такой вопрос, ты, который спрашивает так много? Должны ли мы разбазаривать последнее, что от нас еще осталось, в утомительности бегства и мечтах об избавлении? Ты ведь не подозреваешь, как и я, насколько ты, может быть, свыкнешься и с этим нелепым наказанием, и с тихим ожиданием палача, явившегося тебя разрешить?
Нет, — сказал Камье.
Они замешкались на границе большого открытого пространства. Пожалуй, это была площадь, грохочущая, в трепещущих отблесках, в корчащихся тенях.
— Повернем назад, — сказал Мерсье. — Такая очаровательная улица. Эти бордельные ароматы.
Они двинулись по улице в обратном направлении. Даже в темноте улица казалась изменившейся. Они — нет. Или вряд ли.
— Мне видятся далекие страны—, — сказал Мерсье.
— Куда мы идем? — сказал Камье.
— Никогда мне от тебя не избавиться? — сказал Мерсье.
— Ты не знаешь, куда мы идем? — сказал Камье.
— Что значит, куда мы идем? — сказал Мерсье. — Мы идем, и этого достаточно.
— Кричать не обязательно, — сказал Камье.
— Мы идем все равно куда, лишь бы там кровь не так стыла в жилах, — сказал Мерсье. — Мы пробираемся, прижимаясь к стенам, все равно куда, лишь бы там дерьмо лежало не таким толстым слоем. Мы набрели на улочку, каких — одна из тысячи, и теперь все, что нам нужно делать, это прохаживаться по ней из конца в конец, покуда она не станет не лучше прочих, а ты хочешь знать, куда мы идем? Где нынче вечером твоя чуткость, Камье?
— Делаю вывод, — сказал Камье.
И сделал, а затем задавал свои простые вопросы. Что занимало их, пока не кончилась улица. Тогда они опять единодушно повернули обратно.
— Мы слишком много болтаем, — сказал Мерсье. — Я выслушал и произнес, с тех пор как ты тянешь меня за собой, больше нелепостей, чем за всю остальную жизнь.
— Это кто кого тянет, — сказал Камье. Он добавил: — Может быть, время наших с тобой разговоров скоро закончится. Так что давай взвешивать дважды, прежде чем сдерживать языки. Ибо потом тщетно ты будешь обращаться ко мне, а я к тебе, ни меня ни тебя тут уже не будет, а будем мы в иных местах, и в положении ничуть не лучшем, или едва ли.
— Что за ерунда, — сказал Мерсье.
— До такой степени едва ли, что я часто спрашиваю себя, — сказал Камье, — довольно часто, неужели здесь— то мы и имеем лучшую нашу долю, здесь и сейчас, без лишних хлопот.
— Если ты пытаешься взывать к моим чувствам, — сказал Мерсье, — тебе стоило бы быть поумнее.
— Не позднее, как сегодня, например, — сказал Камье, — я уже совсем было решился не приходить туда, где мы назначили встречу.
То есть, встреча у них была назначена.
— Забавно, — сказал Мерсье, — я боролся с тем же самым ангелом.
— Один из нас не выдержит в конце концов, — сказал Камье.
— Разумеется, — сказал Мерсье. — Незачем пропадать обоим.
— И это не будет изменой, — сказал Камье. — Не обязательно будет.
— Отнюдь нет, — сказал Мерсье, — отнюдь нет.
— Я имею в виду, если один покинет другого, — сказал Камье.
— Я тебя понял, — сказал Мерсье.
— Но есть вероятность, что и будет, — сказал Камье.
— Будет чем? — сказал Мерсье.
— Вот этим самым, — сказал Камье.
— Ну, безусловно, — сказал Мерсье. — Продолжать путь в одиночестве, брошенным или бросившим… Позволь мне оставить мысль незавершенной.
Они немного прошагали в молчании. Затем Мерсье сказал:
— Я чувствую запах бардака.
— Всюду темно, — сказал Камье. — Никаких фонарей никакого цвета. И номеров на домах нет.
— Давай спросим этого достопочтенного констебля, — сказал Мерсье.
Они обратились к констеблю.
— Пардон, инспектор, — сказал Мерсье, — вы, по чистой случайности, не знаете ли дома… как бы это сказать… публичного, дома терпимости, тут, в округе?
Констебль смерил их взглядом.
— Только чтоб гарантированно чистый, — сказал Мерсье, — ну, насколько это возможно. Нас ужасает, моего друга и меня, перспектива заполучить сифон.
— И вам не стыдно, в вашем-то возрасте? — сказал констебль.
— А вам-то что? — сказал Камье.
— Стыдно? — сказал Мерсье. — Тебе стыдно, Камье? В твоем возрасте?
— Проходите, — сказал констебль.
— Я запишу ваш номер, — сказал Камье.
— Наш карандаш у тебя? — сказал Мерсье.
— Тысяча шестьсот шестьдесят пять, — сказал Камье. — Год чумы. Легко запомнить.
— Слушайте, вы, — сказал Мерсье, — мы считаем, было бы ребячеством отрекаться от удовлетворения похоти всего лишь из-за небольшого ослабления в эротогенезисе. Не заставите же вы нас жить без любви, инспектор, пускай хоть раз в месяц, в ночь, например, на первую субботу.
— Вот на что уходят хорошенькие денежки налогоплательщиков, — сказал Камье.
Вы арестованы, — сказал констебль.
— По какому обвинению? — сказал Камье.
— Продажная любовь, — единственная, какая нам осталась, — сказал Мерсье. — Страсть и флирт — это для орлов вроде тебя.
— И уединенные наслаждения, — сказал Камье.
Констебль схватил руку Камье и выкрутил ее.
— Помоги, Мерсье, — сказал Камье.
— Пожалуйста, отпустите его, — сказал Мерсье.
Камье вскрикнул от боли. Ибо констебль, крепко сжав одной своей ладонью, размером с две, его запястье, другой влепил ему злобный шлепок. В нем просыпался интерес — не всякую ночь развлечения такого рода нарушали монотонность его стражи. Есть свои светлые стороны и у его профессии, он всегда это говорил. Он обнажил свою дубинку.
– Давайте-ка, — сказал он, — и без глупостей.
Той рукой, в которой держал дубинку, он вытащил из кармана свисток, так как проворен был не менее, чем могуч. Однако он не принял в расчет Мерсье (и кто мог бы упрекнуть его за это?) — и себе на погибель, потому что Мерсье поднял свою правую ногу (кто мог бы это предвидеть?) и нанес ею неуклюжий, но сильный удар по тестикулам (назовем вещи своими именами) противника (промахнуться невозможно). Констебль выпустил все, что держал, и рухнул, воя от боли и отвращения, на землю. Мерсье тоже потерял равновесие и болезненно приложился тазом. А Камье, вне себя от негодования, подхватил дубинку, отправил ботинком в полет каску и колотил по беззащитному черепу изо всей мочи, снова и снова, держа дубинку двумя руками. Вой прекратился. Мерсье поднялся на ноги.
— Помоги мне! — проревел Камье. Он яростно дергал за капюшон, зажатый между головой и булыжником.
— Зачем это? — сказал Мерсье.
— Глотку ему затыкаю, — сказал Камье. Они высвободили капюшон и опустили на лицо. Затем Камье возобновил свои удары.
