Серега вспомнил, что не знает ихнего языка. Махнул рукой и пошел смотреть орудия пыток.
такая заметная часть тела.
Лена очень ценила своего мужа, но ей не нравился его нос. Длинный и тонкий, с большими, высоко вырезанными ноздрями. Перегородка видна, розово-коричневая такая. Особенно противно, когда насморк.
Лена не хотела, чтобы у нее родился ребенок с таким вот носом. Она так этого боялась, что разучилась беременеть. Не только от мужа, но и вообще, извините. Однако годы шли, и ребеночка все-таки надо было. Хотя бы посредством новейших медицинских процедур. А у мужа был товарищ, вообще друг их семьи, Кутя его звали, похож на этого артиста, ну, в этом фильме играл, где он с ней потом на поезде едет. Нордический такой блондин, красивый и курносый. Главное, что мама Лены была вылитый этот самый артист, как же его звали-то… Да! Рекс фон Зандов. Просто как родная сестра. Даже удивительно.
Можно будет сказать, что ребенок на бабушку похож. Ей нравились такие мужчины, как Рекс фон Зандов. В смысле, как Кутя.
Поэтому однажды она встретилась с ним на улице и с ходу сказала, что хочет ребенка от другого мужчины. То есть от него.
– Я же друг всей вашей семьи! – возмутился Кутя. – Я друзей не предаю!
– Раз ты друг всей нашей семьи, значит, и мой тоже, – нашлась Лена. – И потом, я же не в постель тебя зову! Дай мне пробирочку, и все дела.
– Как это? – не понял Кутя.
– ЭКО, – сказала Лена.
– В смысле Умберто? – спросил начитанный Кутя.
– Почти, – сказала Лена. – В смысле экстракорпоральное оплодотворение. Делают в специальной клинике. Недешево, кстати. Пробирку дашь, нет?
– Дам, – сказал Кутя. – Через неделю. А пока буду кушать мясо и не выпивать.
Лена чмокнула его в щеку и умчалась.
А Кутя позвонил ее мужу и рассказал ситуацию. Для красоты присочинил, что много лет как влюблен в Лену. Тот даже заплакал от такого благородства. Они решили: в назначенный день Кутя передаст Лене пробирку со спермой законного мужа, и все будет правильно.
– Ты только смотри! – сказал Кутя. – Кушай мясо и не выпивай!
Сказано – сделано.
Кутя, передавая пробирку, нежно поцеловал Лену и даже погладил ее по животу. Она смущенно оттолкнула его руку, но потом сжала его пальцы и долго так держала.
Родились близнецы. Оба якуты. Ну или буряты. Поди теперь разбери!
Муж, бедняжка, решил все сделать по науке. Гигиенично. Пошел в клинику, деньги заплатил, и там ему эту пробирку приготовили.
Бывает. Зато носы у ребят почти такие, как Лена хотела.
маленькая ночная серенада..
Четвертую неделю он сидел за столиком на террасе и смотрел на курортную толпу. Странно, как по-разному выглядят молодые и пожилые пары. Девушки – такие тонкие, с нежными умными лицами, а парни такие вульгарные, потные и плохо побритые, любители пива и футбола. И наоборот: красивые благородные старики, а с ними – тяжелые мещанки с глупыми прическами.
Он понял, что означают эти мысли, и громко засмеялся.
К нему тут же подошла официантка. Блондинка с натруженными от постоянной улыбки скулами. Он отмахнулся:
– Danke, danke…
– Bitte, – сказала она. – Или чаю принести?
– Соотечественница? – хмыкнул он. – Что, поговорить не с кем?
– Это вам, по-моему, не с кем поговорить.
– Ну садись, поупражняем великий-могучий.
– Здесь неудобно.
– Тогда заходи вечером. Жениться не обещаю, но на зимние сапожки заработаешь.
– Экой вы, барин, шаловливой, – сказала она, показывая свою непростоту.
Однако пришла. Вошла в незапертую дверь.
– Сапожек не надо, – сказала она. – Здесь зимы толком не бывает. А я вас сразу узнала, вы были депутатом, да? – Он кивнул. – По телевизору выступали. Я даже в вас влюбилась. На целых полчаса, наверное. Когда вы министру этот вопрос задали, помните? По всем каналам сто раз повторяли.
– В меня тогда все влюбились. На полчаса. А потом глухо.
– Ничего! – сказала она. – Мы еще про вас услышим!
– Не думаю. Понимаешь, меня понесло волной. Вынесло наверх. Потом волна схлынула, и я обратно с нею. Как соринка. Слушай, что тебе надо?
– Я смотрела вас по телевизору и думала: вот умный человек, он бы мне все рассказал. Как жить и вообще. И вот такая встреча.
Она села на подоконник. Окно было открыто. Пятый этаж. Снизу слышна была музыка и журчание толпы: пансион «Моцарт» стоял на самой эспланаде.
– Тогда уж лучше жениться. – Он встал с кресла, подошел к ней.
– Я тоже соринка, – сказала она. – Кому нужны две соринки?
– Мне, – сказал он.
– А мне – нет.
Она это очень твердо сказала.
– Тогда спой мне песенку! – заорал он. – Про бедных маму-папу! Про богатых красивых подружек! Про учителя, который тебя трахнул в девятом классе! Давай!
– Двести евро, барин! – осклабилась она. – И все ваши самомалейшие желания будут неукоснительно исполнены! Только не обманите девушку. А то у меня тут друзья. Могут заступиться, в случае чего.
На секунду он захотел получить все, что полагается на двести евро. Но испугался, что убьет ее, и сказал:
– Ты лучше иди. Сколько за пустой вызов? Полтинника хватит?
– Ладно, ерунда, – сказала она, не двигаясь с места.
– А твои друзья тебя не накажут?
– Я пошутила! – захохотала она. – А вы поверили и испугались?
Зря она смеялась, конечно. Тем более – сидя на подоконнике.
Его судили по законам той страны. Больше о нем никто никогда ничего не слышал.
Николай Ильич N. был ученый-сурдотифлопедагог и женился на своей ученице и пациентке, слепоглухонемой девушке Марфе.
Они хорошо жили. Марфа ходила по дому босиком, а зимой в носках. Она ощущала дрожь пола и мебели, и всегда встречала Николая Ильича, когда он приходил домой. В квартире все было устроено так, чтобы ей было удобно. Она сама мылась, причесывалась и даже маникюр себе делала пилочкой, а вот ногти на ногах ей стриг Николай Ильич. У нее были красивые ноги, тонкие лодыжки, крутой подъем и розовые пальчики. Николай Ильич вытирал ее стопы и целовал их. Марфа запрокидывала лицо и смеялась своим ненастоящим смехом. Она бесподобно любила Николая Ильича – как никто в его жизни.
Целыми днями она работала: печатала на брайлевской машинке статьи для таких, как она, слепоглухонемых людей. А Николай Ильич защитил докторскую, написал про Марфу две книжки и стал членкором Академии педагогических наук.
Однажды темным зимним утром он проснулся и понял, что устал. Устал от скупо обставленной квартиры, от вечной тишины, от разговоров посредством стискивания пальцев. Силы кончились.
Он повернул голову. Марфа спала. Темные очки лежали на тумбочке.
Он вздохнул. Она шевельнулась. Зевнула. Встала, потянулась, потерла затылок, пошла в туалет, держась за стену, за шкаф, за дверной косяк.
– Существо… – прошептал Николай Ильич.
Через месяц он привел домой свою аспирантку.
Они ходили по квартире рядом, шагая в такт, и громко разговаривали. Аспирантка была лихая и злобная девица, ей было забавно. Особенно когда Николай Ильич соблазнял ее при Марфе, которая сидела над толстой брайлевской книгой, иногда поднимая незрячее и глухое лицо. Аспирантка в голос смеялась.
Потом Николай Ильич пошел ее проводить. Предупредив Марфу на языке пальцевых касаний.
Когда он вернулся, Марфы не было в комнате. И в кухне, и в туалете, и в ванной. Подуло снежным ветром. Николай Ильич вбежал в спальню. Балконная дверь была распахнута. Обмирая от ужаса, он выскочил на балкон.
Марфа курила, закутавшись в одеяло.
Он вцепился пальцами в ее ладонь.
– Я все видела, – сказала она, отнимая руку. – Я вижу и слышу.
– Неправда! – крикнул он.
– Уже месяц, наверное, – сказала она.
– Зачем же ты скрывала? – Его била дрожь.
– Сама не знаю, – сказала Марфа. – Мне очень жалко.
– Мне тоже, – сказал Николай Ильич. – Очень. Они замолчали и стали думать, как быть дальше.
в шумном городе, на окраине.
Танька хотела учиться в институте. В хорошем, в настоящем. Чтобы потом устроиться на настоящую работу.
Она была не такая уж отличница, чтобы сдать экзамены на все пятерки и поступить на бюджетное место. Поэтому ей была дорога на платное обучение. И у нее были деньги, представьте себе. На книжке лежали. Бабушкино наследство, потому что она за бабушкой все последние годы ухаживала.
А потом заболел брат. Тяжелая, почти неизлечимая болезнь. Лечение очень дорогое и почти бессмысленное. Танька сама слышала, как доктор говорит с матерью. Она без разговоров и вопросов сняла деньги с книжки и принесла в больницу и заплатила в кассу. Иначе этот институт ей поперек горла станет, и вообще не будет в жизни счастья, потому что счастья за смерть родного брата не бывает.
