Ни один мускул не дрогнул на лице Сергея Гурова. Хотя все-таки видно было, как ему это неприятно. В отличие от Василия Петровича А., которому было все равно.
Кто-то заболел, кто-то был за границей, кто-то в санатории. А лучший друг и соратник, генерал-полковник-инженер Ярослав Петрович Тарасов, этим утром скоропостижно скончался от инфаркта.
Никто не пришел отметить девятую годовщину смерти академика NN. За большим безлюдным столом сидели вдова и сын покойного. Еще была одна девочка, Оля Карасевич, дочка Генриетты Марковны, его многолетней лаборантки и ассистентки. Она пришла вместо мамы.
– Слава Тарасов даже не позвонил, – сказала Римма Викторовна, вдова. – Не можешь прийти – так хоть позвони! Объявись!
– Разные бывают обстоятельства, – сказал Алеша, сын. Он знал, что Тарасов умер, но не хотел сейчас об этом говорить. – Не злись, пожалуйста.
– Твой отец вытащил его из Омска. Дал целый отдел в своем институте!
– Все, все, все. Давайте лучше выпьем. – Алеша стал разливать. – Помянем.
– Да, – подняла рюмку Оля. – Выпьем за светлую память Анатолия Ивановича, большого ученого и прекрасного человека.
– Не чокаются, – предупредила Римма Викторовна.
Выпили. Разложили закуску.
– А почем ты знаешь, какой он был человек? – с набитым ртом спросил Алеша. – Не люблю весь этот пафос, извини. Вообще отец был сложный человек.
– Я его прекрасно помню, – сказала Оля.
– Вот как? – подняла брови Римма Викторовна.
– Он приходил к нам в гости, – сказала Оля. – Приносил маме всякие подарки. Мне дарил игрушки и конфеты.
– Анатолий Иванович был добрый, любил детей, – сухо сказала Римма Викторовна.
– Вот я и говорю: прекрасный человек, – сказала Оля.
– Выпьем еще, – сказал Алеша.
– Детки, у меня разболелась голова, – сказала Римма Викторовна. – Пойду прилягу.
Посидели, поболтали. Алеша открыл дорогой старый коньяк, рассказал, что это еще отцу подарили во Франции. Попробовали. Ничего особенного.
Он обошел стол, сел рядом с Олей. Положил руку на спинку ее стула.
– Наверное, смешно звучит, – сказал он. – Ты мне нравишься. Очень.
– Ты мне тоже, – сказала она. – Ничего смешного.
– Дай я тебя поцелую.
– Целуй, – сказала она и протянула ему руку.
Он притянул ее к себе, обнял. Она стала отбиваться, чуть не упала со стула. Вырвалась, отбежала к двери. Он подошел к ней, переводя дыхание. Схватил за плечи.
– Лешенька, проснись! – крикнула Оля. – Я же твоя сестра, ты что?
– Врешь! – закричал он.
На крик вошла Римма Викторовна.
– Мама, ты слышала? Мама, она врет? – спросил он.
– Прекрати, – сказала Римма Викторовна. – Олечка, он вам нравится, вы ему тоже, вот и хорошо, и выбросьте из головы эти глупости. Никакая вы ему не сестра. Я родила его от Славы Тарасова. Который даже не позвонил сегодня.
Она обещала позвонить в восемь. У меня родители были на даче, у нее – дома только бабушка: мы обо всем договорились. Она не позвонила. Я набирал ее номер, к телефону подходила бабушка, я бросал трубку. Был июнь, темнело поздно. Но в одиннадцать стемнело совсем. Я зажег свет во всех комнатах.
Вот уже четверть двенадцатого.
Снова набрал номер, попросил ее к телефону.
– Разве можно беспокоить девушку ночью? – ехидный старческий голос.
– Простите, пожалуйста, она мне срочно нужна…
– Она сказала, что будет очень поздно. Звоните завтра!
Решено: еду к ней, буду ждать у подъезда. Хоть всю ночь. Зашнуровал ботинки, плащ накинул. Прошелся по квартире, выключая свет.
Вдруг – звонок. Из прихожей бросился к телефону.
– Привет, прости, тут мы с ребятами собрались на озеро Сенеж. С Ленинградского, на последней электричке.
– Зачем? Какие ребята?
– Просто так, рассвет встречать. Наши ребята, ты их знаешь, ничего такого. Я завтра приеду и буду в твоем полном распоряжении. Ну, пока!
Последние слова резанули неправдой и опасностью.
– Постой! – закричал я. – А можно с вами?
– Ты не успеешь, – сказала она. – До завтра, пока, до завтра.
Ах так! Я вытащил из холодильника сыр-колбасу, бросил в сумку и еще пихнул туда шерстяное одеяло с лебедями, китайское.
Пустая Садовая. Единственная машина шла не в ту сторону. Я загородил ей дорогу. У меня, наверное, была отчаянная рожа. Водитель развернулся через осевую (так тогда назвалась двойная сплошная). У Ленинградского мы были через десять минут. Я дал ему рубль – о, цены 1969 года! Заметался по вокзалу. Электричка стоит, спросить некого, двери закрываются, я впрыгнул наудачу. Прошел через вагоны, мимо сонных стариков и брезентовых рыбаков, и вот вдали голоса, компания с гитарой – и она посредине.
– Привет! Здорово, ребята! От меня не уйдешь! Веселые голоса, рукопожатия, глоток портвейна из горлышка, она сажает меня рядом с собой, шепчет:
– Я так рада, что ты успел. На такси, да?
– А как же, – говорю я.
Все на нас смотрят. Какое счастье, что я дождался ее звонка.
Мы катаемся на лодке, сидим на бревнах, кутаемся в мое одеяло, целуемся при всех, потом возвращаемся в Москву.
В электричке она кладет голову мне на плечо, и я думаю – какое счастье, какая удача, что я сумел поймать машину, что был везде зеленый свет, что я успел вскочить в последний вагон, я задремываю, судьба, судьба, судьба – стучат колеса. Вот она, моя судьба, спит на моем плече, а вот и я, хозяин своей судьбы, обнимаю ее смелой рукой.
Мы приехали ко мне. Два дня были вместе.
И всё.
Не судьба, наверное.
не пробуждай воспоминаний.
Да, это была она, он ее сразу узнал и вспомнил. Еще бы.
Она его страшно обидела. Его никто так не обижал. Она сказала:
– Я забыла, прости.
До этого она тоже обижала его по-всякому. Он ей звонил, чтобы пригласить погулять, а она все просила перезвонить попозже. Четыре часа, пять, шесть.
– Позвони еще через часок, ладно?
– А что будет через час?
– Я жду звонка. Если до семи не позвонят, тогда пойдем. Ничего себе! Но он стерпел. Она ему очень нравилась, и вообще жизнь – это не мятный пряник. Надо терпеть и добиваться.
Один раз он ее прождал всю субботу. А она сказала:
– Я забыла, прости.
Этого он не смог простить. С тех пор много лет прошло, и он всем всё легко прощал, от маленького опоздания до крупного предательства, но никогда не прощал, если забывали. Страшное слово. Не смог, старался, торопился, застрял в пробке, любимая собачка лапку отдавила – что угодно! Улыбнусь, хлопну по плечу – бывает, бывает, ничего, не бери в голову. Но если ты про меня забыл, то забудь про меня навсегда.
Он так ей и сказал в тот последний раз.
Она его не узнала. Наверное, и вправду забыла.
Она вошла в вагон метро вдвоем с мужем, они сели, на пустой скамье забившись в угол и прижавшись друг к другу. Она была очень плохо одета, стара, неухоженна, нездорова. Редкие травленые волосы вылезали из-под платка на морщинистый лоб. Муж был тоже стар, нездоров, уродливо одет. Полузакрытый правый глаз и нервный тик. Она сняла варежки, у нее были короткие усталые ногти. Расстегнула сумку на колесиках, достала бутылку с водой. Вынула из кармана тюбик с таблетками. Вытряхнула одну на ладонь, протянула мужу, прямо ко рту. Он слизнул таблетку, она дала ему запить. Вода пролилась на подбородок, она утерла его варежкой.
До следующей остановки было минуты две.
Сидеть напротив было невыносимо.
Он встал, отвернулся к двери, но все равно видел, как они молча сидят, вдвоем уцепившись за ручку своей сумки-тележки.
«Ага, – думал он. – Значит, это и есть мой счастливый соперник? Нет, наверное, тот тебя бросил. А это какой-то пятый или седьмой. Ай-ай-ай-ай. Ну, а я что? – Он оглядел свое отражение в вагонной двери. – Выгляжу приличнее. Но ненамного. Ну пальтишко заграничное. Ну портфель почти новый. Ну и все. Недалеко уполз, если честно…»
Злорадства не было. Хотелось объясниться, помириться. Может быть, извиниться.
– Вы сейчас выходите? – спросила она сзади.
– Нет, нет, пожалуйста. – Он отодвинулся и в упор на нее посмотрел.
Родинка у верхней губы. Тонкая переносица. Зеленые глаза.
Это была не она.
Четверг, пятница, суббота
Сидоров эту неделю болел и не ходил на работу. Днем в среду он прилег вздремнуть, а часов в пять проснулся от того, что в комнате кто-то был. Он осторожно приоткрыл глаза. У книжных полок, спиной к нему, стояла молодая женщина. Блондинка со среднемиленькой фигуркой. Она водила пальцем по корешкам книг. Сидоров помотал головой: сон, наверное. Он никому не давал ключи от своей квартиры, никогда.
Но она не исчезла. Продолжала ходить по комнате, видел Сидоров из-под ресниц. Вот она стала в профиль. И личико тоже миленькое. Лет двадцать пять, самое большее. Не накрашенная. В тонких очках. На столе стояла ее сумочка.
