– Ну и что? – ухмылялся молодой ученый.
Люди, к Попереке не дружелюбные, шипели:
– Невнимателен к товарищам. Бежит – как будто в заднице скипидар.
– А у вас его почему-то нет! – сверкал узкими зубами Поперека. – Ах, вы собираетесь жить триста лет? Да и насчет невнимания... напр-расно. Я вот заметил: у вас сегодня поцарапана мочка уха, неаккуратно брились? На штанине волосы. Выгуливали собаку? – Это всё – уже уходя.
– Шерлок Холмс! Вам бы в милицию пойти.
– Нет, поработаем в науке.
Он мог из кинотеатра выбежать через пару минут, если затащили на примитивный, как амеба, прогнозируемый насквозь фильм. Бывало, уходил из театра со спектакля по ногам, как Евгений Онегин, сердитым шепотом бубня “бездарности”. Мог заглянуть на выставку художника и тут же исчезнуть. Ему казалось: вокруг сплошь малоодаренные люди и нечего жечь время на вникание в их серость. Он тосковал по Новосибирску.
“Я и сам серость, так зачем ее множить?!” – бормотал он Наталье.
ТВ он больше не смотрит (если бы там состязались умы, ну, хотя бы как в ранних передачах “Что? Где? Когда?”...), его унижает пошлость, угнетают навязанные стране все эти гнусные шоу с южными мальчиками, хорошо знающими лишь русский мат, и истасканными женщинами с сигаретой в пасти, вся эта грандиозная имитация искренних исповедей о сексе с подставными людьми, готовыми за деньги на что угодно...
Человек достоин только гениального!
Да, но какие бывали и срывы!.. Как раз в год их второй с Натальей женитьбы (ему 34 года, ей 30) Поперека решил, что интересная жизнь кончена... пил неделю и надумал в ванной наложить на себя руки... порезал вены бритвочкой “Нева”... Раньше, в ИЯФе, талантливые работы делал, а здесь, в новом нищем красносибирском Академгородке, ничего невероятного не получается. Не хватает аппаратуры. Общения, зубастого окружения. Ждать, когда подъедет новая молодежь? Обещали Москва и Питер? Ничего, ничего уже не будет – в стране обвал... начало девяностых... каждый предоставлен сам себе...
Но, к счастью, его огромный темперамент не мог смириться с прозябанием. И он нашел занятие себе – и на пользу людям, конечно...
И понятно, любая больница для него – потерянное время. Бездарно потерянное. На четвертый день лежания в палате Поперека уговорил жену, с трудом бубня одно и то же и показывая пальцами нечто вроде квадрата:
– Пиеси фоки... нао... (Принеси фотки. Надо.)
– Уж не прощаться ли надумал? – усмехнулась она, все же понимая, что Поперека задумал что-то другое.
– Как Ленину... – хмыкает. При чем тут Ленин?
Притащила семейный альбом, поставила ему на колени и стала листать, взглядывая на него – он мигал: узнаю... бурчал:
– Ну, коечя... (Ну, конечно). Кия.. (Киря.) Ма-а... (Мама.)
Всех помнит.
– Гает пиеси...
– Газет? Не принесу! Тебе мало той публикации?! Нет!!!
Он молча смотрел на нее, взгляд сумрачный и непонятный, как у зимней вороны.
– Приведи сына.
– Сына? Пожалуйста.
Кирилл явился пухлый, все с теми же пошлыми усиками. На левой кисти вытравлено “Чечня”, на правой – звезда. А на груди у него, как помнит Поперека, – выколота группа крови – так у всех спецназовцев – B(III)Rh+, под плюсом капелька синяя. Сын рассказывал, что просил нарисовать на руке – врачи не согласились, руку же оторвать может.
– Пиет, – произнес отец.
– Здорово, – откликнулся огромный в сравнении с Петром Платоновичем сын. И мягко пожал руку.
– Можешь идти в мою квартиру, – сказал Петр Платонович.
Кирилл ничего не ответил, сел рядом и смотрел на отца. Может быть, раскаивается, что дерзил ему? Недавно, утром на кухне, как бы между прочим, брякнул:
– Вот придем к власти, мы вас всех, интеллигенцию, повесим.
– Кто мы? – не доверяя показной глупости, пробормотал отец, глотая чай и яростно шурша многослойной газетой.
– Мы, нацболы. – И румяный, с усиками под казачка сын покрутил ложечкой в чашке и с важным видом добавил, как бы даже процитировал напевно. – Не замараны черные наши рубахи.
– Что?! – Поперека вскочил, ухватил двумя пальцами сына за кончик уха. – Что ты плетешь, Киря?! – Даже задохнулся. И едва не вывернул мальчику с хрустом хрящик. – Ты понимаешь, что плетешь?!
Сын застонал, как в детстве, в нос:
– Отпусти! Чё, юмора не понимаешь?..
Жена вошла на кухню, строгая, серьезная:
– Дети... – Удивленно поплескала ресницами. – Укольчики сделать? Немножко сбавить давление?
Отец и сын, склонясь над столом, пыхтели и медленно краснели. Петр Платонович вновь сграбастал отброшенную газету. “Юмор”. Ничего себе юмор. Если шутишь, говори сразу, что шутишь, – и без того душа разорвана...
Сын принес в больницу отцу яблок. Он сегодня не надушился одеколоном – знает, что старший Поперека не любит конфетные запахи.
– Выглядишь ты, батя, нормально. А все-таки плохо, что ты ни с кем.
“В каком смысле?” – вскинул брови отец.
– Одинок, как волчара. Пора определяться.
– Да что вы все, спелись? Что, революция скоро?
– Скоро, – убежденно кивнул сын. – Ты можешь смеяться, но она будет.
– И что, в коммунисты идти?
– Да хоть в коммунисты. – И трудно было понять Попереке, шутит сын или серьезно говорит. У него, у Кирилла, характер еще круче, нежели у отца. От матери перенял лукавство, сохранив зычный голос и таранную уверенность отца. – Обрати внимание, ты один из самых знаменитых у нас ученых, а к тебе только родные тащатся. Потому что не знают, как к тебе относиться. А придут – ты еще и обидеть можешь.
Вмешалась, войдя в палату, Наталья.
– Ладно, сын, беги. Ему сейчас уколы будем ставить.
Явилась и медсестра, пышная и румяная, как большой снегирь.
Кирилл, чем-то похожий на нее, подмигнул ей и, немного кривляясь, выпятив живот, парадным шагом зашагал прочь. А подмигнул, конечно, чтобы родителей задеть – у него уже, как сам признавался, имеется зазноба. Узнать бы, кто. Он в городе почти не бывает. Неужто из милиции тоже человек? Не дай бог. Ему нужна нежная, нежная жена... он же контуженный, в него столько ампул церебролизина вогнали военные врачи, да и сама Наталья... у него в голове гематома... до сих пор случаются припадки эпилепсии...
Приход сына невероятно взволновал Попереку. Ему даже показалось, что в глазах слезы. Этого еще не хватало! Ты что, боялся, что он не навестит?!
Нет, тут что-то другое...
– Дай мне сотовый... – трудно проговорил Петр Платонович. И заметив удивление на лице жены, добавил твердо. – Надо!
Он прежде всего позвонил старому знакомому, которого лет семь не видел, но который, прощаясь с Поперекой, обещал ему по первой же просьбе любую помощь. Старый знакомый был обязан ему всем своим состоянием, но, увы, ныне оказался недосягаем. Секретарша отвечала, что он “на выезде”. Номер сотового отказалась дать. Потом трубку сняла другая секретарша, буркнула, что он улетел в Москву. А вечером мужской голос сообщил, что Выев только что вернулся из Сингапура и поехал в баню.
– А что передать?
Назвав свою фамилию и более ничего не добавив, Петр Платонович бросил трубку.
Однако, ни через час, ни через два господин Выев не откликнулся. Зато неожиданно, к ночи, в больницу пришел Вася Братушкин. Хоть и просил Поперека сотрудников не беспокоиться – он у жены под боком, дело интимное, мешать не надо – приход Василия Матвеевича был все же приятен. Попереке нравился этот прокуренный увалень в пятьдесят лет, со своеобразным юмором (под деревенского дурачка), несомненно талантливый человек, хотя и местной, красносибирской выплавки. Разумеется, тень соперничества все эти годы совместной работы не могла не витать над ними, но что же в этом худого? Разве что никогда они особо не откровенничали один на один. И друг у друга в гостях бывали только в связи с круглыми датами, делящимися на пять.
И в этом смысле визит Василия Матвеевича несколько удивил Попереку. Особенно первая его фраза, когда Братушкин постоял-постоял посреди палаты и как бы только что узрел коллегу, лежащего на больничной койке под капельницей:
– Ты что, так серьезно? – Странно спросил. – Вот гады.
Сел рядом и долго молчал. Лицо у его темное – такое бывает у шоферов в гараже, от мазута и сажи, вены вздулись на висках. Да и в самом деле, человек с работы. Он в свитере, в черных мятых штанах, в тапочках (переобулся на пороге).
– Но ты сам... ничего? – спросил Поперека. – Купаешься?
Братушкин – морж, плавает даже зимой в реке, незамерзающей из-за плотины ГЭС. Несколько раз и вся лаборатория присоединялась к нему, но после того, как Рабин схватил воспаление легких, коллеги больше не рисковали. Поперека, впрочем, никогда ничем не болел – ему некогда. Только вот нынче ни с того, ни с сего. А вернее, набралось – и того, и сего...
Василий Матвеевич угрюмо уставился в угол, но, когда он вдруг тяжело вздохнул, перевел дыхание, Петр Платонович уловил: водкой пахнет, человек выпил, перед тем как прийти в больницу. И это почему-то Попереку тоже тронуло. Может быть, Братушкина мучит то, что вот они, ближайшие сотрудники, не защитили своего завлаба...
