Ознакомительная версия.
— А чего вы удивляетесь? Этот мужик прав на все сто, даже на двести. В общем, нам столько не выпить, — коньяк шутил вместо Олега, но рокеру так не показалось. — Удивляетесь, что вам я, рокер, об этом говорю? — Он для наглядности стукнул себя кулаком в грудь, словно воскресший Кинг-Конг. Казалось, еще мгновение, и мы услышим душераздирающий призывный вопль этой гигантской обезьяны. Но обошлось. На Олега наехала очередная порция философии. — Скажете, я вам всю жизнь «тяжелый металл» гоню и должен быть «за»? — за что «за» он не уточнил. — А я, может, и был «за», пока здоровье было. Пока жареный петух не клюнул. — Олег еще раз обвел нас тяжелым металлическим взглядом. — Да только пришло и мое время. — Он устало опустился на табурет и обнял голову руками. Я уже было решил, что рокер уснул, но вдруг он резко уронил руки на колени, и я увидел, как по его небритой щеке скатилась слеза. — Понимаете, мотор забарахлил, потому и я тоже думать стал про то же самое, — Олег отрекся от падежей и склонений за ненадобностью, но речь его была не по-трезвому серьезна и грустна, — по молодости это никому не интересно, а когда припрет, то на тот свет ох как неохота переезжать, — и рокер в который уж раз за сегодняшнюю удивительную ночь разразился матерной тирадой, равной которой я еще не слышал. Она была вдвое затейливей и забористей прежних. Он умудрился одновременно упомянуть в ней и богов, и чертей, причем, одновременно. И даже зачем-то приплел сюда Кузькину мать, президента Клинтона и — страшно сказать — мать Терезу, видимо, спутав ее еще с какой-то матерью. Но, в общем, все прозвучало органично. После этого вторая блестящая слеза скатилась по щеке разгоряченного музыканта, но он не сдавался, и мы услышали еще более выдающееся сочетание совершенно не сочетаемых в обычной жизни слов: — И туды их в растуды, в бока и спину, и в рога, и в хвосты, пока здоровье не тревожит, никто этим вопросом — ик, — не озаботится — что вредно, — ик, — что полезно, — Олег мотнул головой, и икота, видимо, испугавшись, исчезла сама собой. Вздохнув, он вдруг сказал совершенно неожиданную вещь для человека, который полжизни провел в полной бесшабашности: — Жить, оно, конечно, тоже вредно для здоровья, но когда возраст подпирает, начинаешь на весь процесс по-другому смотреть. А жизнь такая приятная штука.
Наверное, это все копилось в нем не один год, но благодарные уши подвернулись только сегодня.
Рокеру, видимо, снова захотелось выпить. Он взял в руки бокал, на минуту задумался, и, видимо, вовремя сообразив, что коньяк к этой речи не может иметь отношения в силу ее просветительско-медицинского содержания, он добровольно налил себе томатного соку. Промочив пересохшее после длиннющего спича горло, Олег вдруг добавил трезвеющим на глазах голосом:
— Знаете, чем хорош рок? Тем, что, в отличие от «попсы», мы никогда не поем под фанеру. Рок — настоящая музыка. Без всякой фанерной примеси. Он может нравиться, может не нравиться, но рок — честная музыка. Будете смеяться, но и к попсе я отношусь вполне нормально. — Здесь глаза округлились даже у Гоши. Вот это заявление! Но Олег невозмутимо продолжал: — Я говорю о честной «попсе». А чем плоха хорошая музыка? Если у песни есть мелодия, которая приятна уху, или в словах присутствует смысл, кому от этого плохо?
— А как же «рэп», — пискнул тихо любопытный Гоша.
— «Рэп» — это не песня, — назидательно, безо всякой паузы, сказал Олег. — «Рэп» — это тоже отдельный подвид творчества, я его уважаю. Но это не песня. Понимаешь, песню — ее надо петь. Голосом. А «рэп» разве поют? — он внимательно посмотрел на Гошу, тот мотнул головой, но совершенно не понятно, утвердительно или отрицательно. Еврейские штучки. — Нет, — согласился с Гошей Олег, — «рэп» не поют, его читают. А значит, чистый вокал здесь ни при чем. И отсюда вывод — «рэп» — это отдельный музыкальный продукт. Продукт, понимаете. А не песня. Вот и называйте все своими именами.
— Слушай, а может ты просто цепляешься к словам? — Донна была очень заинтригована, и ей явно хотелось углубить тему.
— А вы как считаете? Разве не имеет значения, что все валят в одну кучу? Это тоже самое, что про стихи и прозу сказать, что это одно и тоже. Бред! — Олег добродушно оглядел нас всех, словно добрый дядюшка, который только что разделил наследство между всеми претендентами, и теперь наслаждался плодами своего труда. — Я думаю, что здесь принципиальный вопрос. От этого многое зависит. Например, если разделить все современное творчество на правильные разделы, то, наконец, можно будет навести порядок у всех в головах. Начать, хотя бы с этого. А то валят все в одну кучу и путают народ, — Олег вдруг снова резко погрустнел. — Но, видимо, я до этого не доживу. Это никому не нужно. Поэтому я пью. — И Олег наглядно проиллюстрировал нам, как именно он это делает. На этот раз томатный сок сиротливо остался стоять в высоком тонком стакане нетронутым.
Донна хмыкнула.
— Вот у нас все так. Все — философы. Все знают, что надо делать, но не знают как. Даже я. М-да. — И она задумалась.
Тишину погрузившейся в философию кухни нарушили крадущиеся шаги. В комнату вкралась проснувшаяся «спичка». Она была совсем сонная, но, видимо, любопытство, свойственное детям, взяло верх. Я сам в детстве любил послушать взрослые разговоры, забирался под стол и засыпал там, убаюканный кухонными спорами, случавшимися на нашей четырехметровой кухне старинной родительской «хрущобы». «Спичка» примостилась на табуретке около Гоши — тоже детский инстинкт незащищенности, и Гоша заботливо подвинул ей тарелку с остатками бутербродов и свой недопитый чай. «Спичка» с благодарностью взглянула на своего благодетеля и быстро съела все предложенное. Донна молча смотрела на нее, не мешая процессу, а когда тарелка и чашка опустела, она, вздохнув, встала со своего стула и снова направилась к холодильнику. Я, как и в прошлый раз, опередил ее, и вскоре новая горка бутербродов лежала на тарелке, а рядом в чайнике весело закипала новая порция кипятка для чая. Донна порылась в шкафах и нарыла там халву, конфеты и австрийское печенье. Я его обожаю, оно просто тает во рту. Все эти сладости она самолично положила перед «Спичкой» и спросила:
— А как тебя зовут, детка?
— Олечка, — сказала «Спичка» и потеряла к нам всякий интерес. Халва, заедаемая австрийским печеньем — вот что волновало сейчас ее прелестную головку.
— Олечка, — вслед за ней повторила Донна. — Замечательно.
И мы все улыбнулись. Дети — это и вправду цветы жизни.
Девочка насытилась и теперь с благодарностью оглядывала нас. Первой тишину нарушила Донна.
— А ты откуда, Олечка?
Вопрос был слегка неожиданным, но я быстро разгадал замысел Донны. Звезда решила, что без откровений маленькой «Спички» наш кухонный ночной «Декамерон» не может быть полным. Ребенок быстро купился на заботливый тон доброй тетеньки и охотно поделился с нами подробностями своей коротенькой жизни. Эта трагическая повесть могла бы принадлежать перу Бернарда Шоу или, на худой конец, автору «Оливера Твиста» — его фамилия выскочила у меня из головы и теперь вертелась где-то между кончиком языка и средним ухом.
Девочка оказалась родом из Ростова. Детский дом, куда ее спившаяся мамаша сдала трехлетней малюткой, был пристанищем для будущей «Спички» почти десять лет. О, это хорошая закалка для будущего артиста! Лучшей тренировки для психики и нервов, чем воспитание в таком месте, просто не придумать.
Через два года пребывания в детдоме Оленьку нашла ее тетка, человек сердобольный, но очень слабый здоровьем. Тетка раз в месяц навещала племянницу. Когда та подросла, то и сама стала иногда забегать к тетке на огонек. Но там Оленьку тоже поджидали неприятности в виде ее двоюродной сестры, презлющей и прежаднющей, которая дико ревновала Оленьку к своей матери и злобно шипела на бедную родственницу, обзывая приживалкой и нищенкой. Через шесть лет тетка умерла, и сердобольных родственников у девчонки больше не осталось.
— Иду как-то по городу, вечер, лето, тепло, все окна вокруг открыты, из них музыку слышно. Остановлюсь, послушаю и дальше иду. И вдруг так мне тоскливо стало — столько окон вокруг светится, а моего окна нигде нет, никто меня не ждет. Совсем я одна на всем свете. Так у меня все внутри заболело, — Оленька сказала это таким тоном, что нам стало ясно — перед нами только тень ребенка, только его оболочка. А там, внутри — повидавший жизнь человек и, что удивительно, не остервеневший и не осатаневший от этой жизни. Ну, может быть, чуть-чуть с хитринкой, да и то с детской, наивной, на уровне «украсть конфетку». И еще Олечка с рождения была натуральной блондинкой, может, это все объясняло? — А музыка мне всегда очень нравилась, я еще маленькая была, как услышу, что где-то играют, то сразу петь начинала.
Когда Олечке стукнуло четырнадцать, и она поняла, что, в принципе, умеет петь, она сбежала из родных казенных пенатов, добралась на попутках до соседнего городка и оказалась в борделе. Там было тепло и тихо и никто не требовал документов. Протусовавшись там около двух лет и получив, наконец, паспорт — помог один весьма доброжелательно настроенный к девочке клиент — он же по совместительству начальник паспортного стола одного из районов этого благословенного города, — Олечка, как могла, искренне отблагодарила добродетеля, а на следующий день была такова. Сбежав из борделя, что свидетельствует о ее недюжинном везении и присутствии здравого смысла в ее юной головке, девочка направилась дальше, навстречу своей мечте. Ее путь теперь лежал в столицу нашей Родины. А где же еще с таким нетерпением ждут таланты со всех концов нашей почти необъятной страны? Олечка удачно сочетала в себе удивительную невинность во взоре и мозгах с не менее удивительной хваткой, свойственной обиженным жизнью людям. Они живут инстинктами, и именно это и выручает их во всех жизненных передрягах. Если бы не эти примитивные животные инстинкты, доставшиеся нам от наших пещерных предков, то и половины гастарбайтеров не доехало бы до Москвы.
Ознакомительная версия.
