— Добрый вечер, доктор, вы хотели бы видеть родителей? Они в хлеву.
Она уже снимает фонарь, но Луи останавливает ее.
— Нет, я спешу. Слушай внимательно: Жильбера арестовали...
Алина зажимает рот кулаком, чтобы не закричать.
— Так что скажи отцу, чтобы он больше ничего и ни для кого не делал. Он ничего не знает, ничего не делает... А мне надо немедленно уезжать. До свидания, Алина.
Она не отвечает. Закрыв дверь, она садится у стола и, уткнувшись лицом в руки, горько плачет. Завтра, когда Жан-Поль появится в черной дыре у гипсовых разработок, она не посмеет поднять руку.
Уже совсем стемнело. Луи направляется к тропинке, ведущей на вершину холма.
— Возьми меня с собой, — просит Хосе, — возьми меня в маки, я сильный и умею стрелять, я не хочу больше возвращаться туда.
Туда — это в Бастиду, окна которой маленькими квадратами светятся между деревьями. Луи останавливается, трясет мальчика за плечо.
— Ты с ума сошел! А Матильда? Матильда совсем одна осталась, и вся работа на ней, и вообще она одна теперь в жизни — ведь она же знает...
— Это правда, — тихо говорит Хосе, но в его голосе слышится злость, — я обещал охранять ее. Но ты только подумай, как я смогу жить рядом с el Claudico и с той, другой, как я смогу видеть их, есть с ними?..
— Ты должен, Хосе. Вот сейчас вернешься и ничего им не скажешь. Ты будешь делать все, что попросит Матильда, будешь вести себя так же, как она, будешь охранять ее, помогать ей.
— Хорошо, дон Луи...
— Это еще не все: больше не ходи ко мне. Если меня не будут разыскивать, я быстро вернусь. Завтра, как всегда, ты пойдешь в школу. Сделай так, чтобы остаться на минутку наедине с учителем. Скажешь ему, что Жиля взяли, что все встречи отменены и он ничего не должен делать до нового приказа... Ты понял?
— Как — и учитель тоже? — Хосе, шедший, повесив голову, мгновенно выпрямляется. — Учитель?.. А я и не знал.
— Ты и сейчас ничего не знаешь. Поэтому не говори никому в Бастиде, что приходил предупредить меня. Заботься о Матильде и веди себя с Жоржем как обычно.
— Хорошо, дон Луи, но если Жиль не вернется, я убью el Claudico.
— Жиль вернется, — уверенно говорит Луи. — А Жоржа, когда немцы будут побеждены, мы предадим суду. Теперь иди.
Хосе медлит, потом, не оборачиваясь, быстро уходит.
Старуха Мари осталась одна на хуторе Валлеса. Она смотрит на яйца, которые не успел съесть доктор, и плачет. Луи было пятнадцать лет, когда она нанялась в семью Валлесов прислугой. Она помнит, как он играл со своим приятелем Жилем. Она помнит, как он учился, стал врачом, оплакивал смерть своих родителей, помнит, как он уходил на эту войну, которая, как она думала, кончилась вместе с его возвращением. Уже не в первый раз остается она одна в этом доме и ждет его. Мари никогда не боялась, однако в этот вечер она открывает дверь и зовет Тибюля. Она вообще-то не любит собаку, этого ублюдка, который пачкает ей пол своими грязными лапами и оставляет повсюду клочья серой шерсти.
— Ах ты страшила, — говорит она, — глупое животное. — И ласкает большую лохматую голову. — Наш доктор уехал, как видишь, а его друга Жиля взяли! Ты видишь, она еще не кончилась, эта война. Клянусь тебе, если б ты мог понимать, то был бы счастлив, что ты — собака!
Хосе останавливается перед дверью на кухне, вытирает лицо, стискивает зубы и, весь напрягшись, входит. Свет и тепло его поражают, словно в отсутствие Жиля должны были измениться не только люди, но и мир вещей. Тепло, как всегда, и пахнет овощным супом так же, как каждый вечер. Посреди стола дымится котелок. Матильда уже разлила суп. Она сидит и ест, низко пригнувшись к тарелке, — щеки ее раскраснелись от жара плиты, движения, как обычно, спокойны.
Жорж и Франсина едят, не поднимая головы.
— Откуда ты явился так поздно? — строго спрашивает Матильда.
— Я испугался тех людей, которые гнались за tio Жилем, — отвечает Хосе дрожащим голосом. — Я убежал очень далеко и возвращался медленно, потому что устал.
— Ну хорошо, ешь.
Хосе повинуется.
Франсина опускает ложку: она не может есть, лицо ее бледно.
— Надеюсь, они не причинят ему зла, — говорит она.
— Конечно нет! — пожимает плечами Жорж и, приподнявшись было, снова тяжело опускается на стул. — Они ему абсолютно ничего не сделают. Я разговаривал с майором Вартером, он хороший человек и к тому же наш друг. Если только Жиль не наделал глупостей, когда решил поиграть в Сопротивление... Гестапо какое-то время подержит его под наблюдением — вот и все. Это, возможно, даже спасет ему жизнь, так как этим беднягам партизанам... Боюсь, им будет плохо, да, безусловно, плохо!
Жорж протягивает свою тарелку, и Матильда молча наполняет ее. Франсина поворачивается к невестке. Слова Жоржа не убедили ее.
— Мне хотелось бы быть уверенной, что они не причинят ему зла...
— Я не знаю, — говорит Матильда. — Лучше было бы не попадаться им в лапы...
Франсина вздрагивает.
— Мне страшно, — шепчет она.
— Не надо, не мучай себя, — мягко говорит Матильда.
Хосе с трудом съедает суп. Он смотрит на пустое место Жильбера. Ему хотелось бы взвыть от отчаяния и ярости — он просто не понимает спокойствия Матильды. Как она может так говорить с Франсиной? Почему не выцарапает ей глаза? Почему она не плачет, не кричит? Почему отрезает еще хлеба el Claudico вместо того, чтобы вонзить ему нож в грудь? Хосе вздыхает, глотая слезы. Он будет ждать. Он думал, что с этим покончено, но нет, его участь — ждать. Он ждал своих родителей, ждал l'abuela, ждал в лагере, ждал tia Долорес, сейчас он ждет Жиля. Он будет охранять tia Матильду и ждать. Его ненависть к el Claudico, его отвращение к Франсине тоже будут ждать удобной минуты в глубине его души, притаившись, как звери, нарастая с каждым днем отсутствия Жиля. «Tio Gil, te quiero mas que mi padre».
Жильбер в изнеможении останавливается. Он хотел броситься бежать за этой рыжеволосой девушкой в разорванной блузке, которая прижимает ребенка к обнаженной груди. Он пытается крикнуть, но его окутывает туман, слова тонут, туман душит его. Что это — смерть? Газовая камера? Ужасный дым крематория?.. Нет, это снег... Перед ним белая пелена, однако он задыхается от жары и обливается потом. Вырваться, вырваться из этого удушья, закричать, вновь увидеть свет. Если бы он мог позвать Матильду, она бы обняла его, вынесла бы из этого ада... Прямо перед ним пролетает чайка, она касается снежной пелены, дотрагивается до него, улетает, частично разорвав завесу. Жильбер открывает глаза, комкает в руках простыню, сознание проясняется: он принял полотно за снег. Чайка возвращается. Это женщина в белом. Она склоняет лицо и говорит:
— Вам лучше?
У нее рассудительный тон школьницы, отвечающей урок. Она повторяет:
— Вам лучше?
Заговорить... Жильбер боится, что не сможет. Он пытается что-то произнести и не узнает своего голоса. У него такое ощущение, что он дышит толченым стеклом. Каждое слово стоит мучительных усилий.
— Ребенок умер... Он действительно умер?
— Нет, нет, — успокаивает сиделка, — не мучайте себя, выпейте воды.
Она осторожно приподнимает ему голову и подносит стакан к губам.
— Он заговорил? — спрашивает кто-то низким голосом, который Жильбер уже слышал.
— Когда он бредит, — отвечает медсестра, — то всегда говорит о каком-то мертвом ребенке... Очевидно, он потерял ребенка.
Мужчина наклоняется, Жильбер смотрит на него. Видел ли он этого человека раньше?
— Ответьте доктору, — говорит Чайка.
Большая теплая рука берет Жильбера за кисть.
— Ну как? Мне кажется, сегодня утром вам получше. Не скажете ли, как вас зовут?
Что-то вдруг пробудилось в сознании Жильбера: он больше не в лагере. Нет больше отрывистых приказов, криков, ударов, хрипов, жалоб. Это не лагерные звуки, не лагерный запах. Нет больше этого ада. Это что-то другое, доброе, белое, человеческое... Но что?
— Война окончена, — говорит доктор, — немцы разбиты, вы больше не в Маутхаузене, вы — во Франции.
Жильбер пытается понять, стряхнуть с себя оцепенение, вникнуть в каждое слово. Ему хочется, чтобы доктор снова повторил все эти слова, но он только слышит: «Повернитесь немного, я сделаю вам укол, ничего страшного... Теперь отдыхайте».
И Жильбер вдруг все видит — комната с белыми стенами, в ней три кровати. Он не один, но не знает своих соседей. В открытом окне на фоне голубого неба несколько веток платана с маленькими, еще нежно-зелеными листочками. Снаружи светит солнце, и лучи его проникают в комнату, падая на плиты пола, на железные прутья кровати. Жильбер испытывает огромное чувство блаженства. Неизъяснимое счастье. Он не очень хорошо помнит, как проходили дни, ночи, часы. Он только помнит, что были весны, лета, осени и зимы ужаса. И все время те же страдания, те же кошмары. Времена гнева и смерти. Жатва трупов. А сейчас — настоящая весна, мягкая и нежная, солнце уже теплое. Сиделка очень молодая и почти хорошенькая, когда улыбается.
