Может быть, это копье блеснуло здесь однажды, в августе 91-го. Три дня без змеиного отродья.
По мнению моих спутников, которое особенно горячо отстаивала М., это же копье блеснуло и в октябре 93-го.
— Нечего с ними церемониться! — говорила она. — Прикончить раз и навсегда.
Беседа с приятным ужасом пошла об их злодействах. Как славно было без них. Крапивное семя, шпана, вспоминал В.Н., так о них думали почтенные московские мещане. Как тепло было в докоммунарской Москве! Еще до 30-х годов хватило этого тепла. Еврейские соседи угощали православных в свою Пасху, а те носили им в ответ куличи… За воспоминаниями о сладостной патриархальной Москве и о ее вымирании приближалась полночь, мы подъезжали к границе. Печоры Псковские. В купе вошла бригада пограничников: та самая, которая высадила нас позапрошлой ночью.
15
Немая сцена продолжалась недолго.
Нет, не то чтобы все и сразу согласились отдать нас пограничникам. Спорили, убеждали, упрашивали. Минут через двадцать мы, трое отловленных нарушителей (четвертый остался в Тарту), шли мимо раскрытых купе, откуда неслись напутствия.
— Статья УК такая-то: переход государственной границы, два года плюс конфискация имущества, — комментировал подкованный в мерах пресечения известный диссидент.
Критик, похожий на Лермонтова, мелькнул в дверях.
Уже на платформе мы услышали энергичный голос М.:
— Главное, не забудьте сказать, что вы уважаете законность! Что вы не правовые нигилисты. Это сейчас очень важно.
Втроем мы стояли на длинной, длинной платформе, длинной, кривой и такой голой, какие бывают только в наших палестинах. Меонической, подумала я. Рядом урезонивали десантников, высаженных из соседнего вагона за битье стекол в нетрезвом состоянии. Десантники еще шумели.
Когда теплые и светлые вагоны с застеленными на ночь полками и горячим дорожным чаем дрогнули и уже собирались покинуть нашу меоническую местность, с подножки спрыгнул молодой и никому из нас прежде не знакомый человек.
— Не мог я смотреть на вас троих на этой платформе, — сердито объяснил он. Его звали Сергеем. Он приехал на похороны из Армении.
Поезд неторопливо удалялся.
16
Прощайте, коллеги, прощайте, наставники, доброй ночи, счастливого пути. Меня всегда удивляла география. Почему нам суждено было проститься именно здесь, в пограничных Печорах, где вряд ли и вам и мне доведется оказаться во второй раз, как в Гераклитовой реке. Как известно, панта реи. Как еще известно, неподвижно лишь солнце любви. Может быть, еще и дневная звезда дружбы. Но к нашему случаю это не относится.
17
Нас отвели под стражу, в такое же меоническое, как платформа, служебное помещение. Сергею войти не разрешили. Солдаты, изнуренные хронической праздностью, играли в какую-то экзотическую игру: кости не кости, шашки не шашки. Вероятно, стража всегда играет во что-то такое. Но ничем другим на тех, римских солдат наши похожи не были.
При них был мешок с белыми сухарями, который они благодушно подвинули к нам. Угощайтесь.
— А какой он был, ваш учитель?
Девочки достали тартускую газету с траурным портретом Юрия Михайловича.
— Понятно. Строгий, но справедливый.
Нас поодиночке стали вызывать для дачи письменных показаний.
— Пишите «я», а не «мы», от первого лица каждая! Как я пересекла государственную границу.
«Следуя в поезде номер такой-то, я была высажена на станции Печоры Псковские пограничной бригадой номер такой-то. Не считая для себя возможным не проститься с Юрием Михайловичем Лотманом, я пошла по рельсам, и через некоторое время беспрепятственно достигла эстонской границы. На эстонской границе нас приняли любезно…» Добавить, что ли, о моем уважении к законности? Да что там, все свои…
18
Офицер соблюдал общечеловеческие приличия и этим решительно отличался от своего подчиненного (старшины, который кричал в вагоне: «Увидите у меня! Значит, вы образованные, так вам все можно? а мы, значит, люди маленькие?»). Офицер изучил наши отчеты и решил обсудить дело со мной, как со старшей.
— Итак, вы пишете: «На эстонской границе нас приняли любезно». Почему, как вы думаете?
— Пограничники располагали списком приглашенных на похороны профессора Лотмана.
— Так. А откуда, вы думаете, был у них этот список?
— Я думаю, он был прислан правительством Эстонии.
— А почему вы так думаете?
— Потому что все расходы правительство брало на себя, как было объявлено, и открывал церемонию Линнарт Мери, Президент Эстонии.
— Президент?
— Президент.
Как беден наш язык — и особенно его графическая форма! Музыкальная запись, партитура, быть может, передала бы богатый смысл этого точного повтора, пустого в его буквенной фиксации. «Президент»? офицера, вероятно, выражался бы септимой вверх и был передан тревожной струнной группе. Мой «Президент», октава вниз, сопровождался бы тихим рокотом ударных. Piano е maestoso.
Пре — зи — дент? Пре — зи — дент.
— Хорошо, мы подумаем. Подождите здесь.
Еще час, наверное, мы грызли сухари с солдатами. Наконец дверь открылась, и вошел давешний вежливый офицер.
— Обдумав все, мы решили: ваши намерения были добрыми. Вы хотели проститься с учителем. Поэтому мы не будем открывать на вас уголовное дело по статье УК такой-то (диссидент не спутал!). Вам придется только заплатить штраф в местном отделении милиции.
Рильке, видимо, ошибался: Россия не граничит с Богом, она уже за этой границей.
Твои слова, деянья судят люди,
Намеренья единый видит Бог.
Мы там, где судят намерения. Причем уголовным судопроизводством.
Однако разговор был еще далеко не кончен. Оставалось еще что-то, и поважнее, чем штраф. Внимательно вглядываясь и что-то во мне просчитывая, офицер спросил:
— Итак, у вас есть какие-либо претензии к нам?
— Нет, — не раздумывая, решительно отвечаю я.
— Никаких? — уточняет он.
— Никаких.
Этот повтор должен быть оркестрован иначе, чем предыдущий: утвердительная интонация в данном случае принадлежит вопросу офицера, просительно-тревожная — моему ответу.
— Что же. Иначе… Если у вас есть какие-то претензии… то и у нас… ЕСТЬ — ТАМ! — указательный жест в потолок. Занавес.
19
Погранбригада в полном составе сопровождает нас в печорское о.м. и сдает дежурному офицеру.
У него такое доброе лицо, какое можно вообразить только у старинного детского врача. Кажется, я не припомню такого кроткого, попечительного и более чем отеческого взгляда с тех пор, как в четыре года на меня смотрел старый доктор с зеркальцем во лбу. Глаза мои невольно искали такого же зеркальца на лбу начальника милиции. Что-то такое там было, на лбу, только невещественное… Он слушал оперативную сводку.
— Ну и как его матушка?
— В больнице, переломы обеих плечевых костей. Вот здесь и вот здесь.
— Как же это он ее? что-нибудь спрашивал, наверное, узнавал… — вдумчиво и без малейшего негодования предположил главный милиционер. Картина сыновних расспросов встала у нас перед глазами.
Повернувшись к нам, главный милиционер сказал, краснея:
— Ой, девчонки, мне даже стыдно у вас такое спрашивать… Вы уж простите, форма.
— Спрашивайте, спрашивайте, — ободряем мы.
После долгих уговоров он решается:
— Сколько вы… извините, получаете? Это чтобы штраф оформить. Честное слово, я бы не стал. За такое доброе дело еще и деньги брать! Человека хоронить ехали! в такую даль! Но я же им должен квитанции отдать. Вы уж простите.
Размер штрафа за переход государственной границы точно совпадал с платой за постельное белье в поезде. Сколько это составляло тогдашних сот или тысяч рублей, не берусь вспомнить.
Заполнив квитанции, главный милиционер позвонил куда-то и сказал нам:
— Ну вот, нашел для вас место на ночь, в общежитии обещали.
Следующий поезд на Москву завтра в полночь.
На милицейской машине нас подвезли к двухэтажному зданию такого же меонического состава, как платформа, погранзастава и отделение милиции. Долгая зимняя ночь еще не собиралась кончаться. Полчетвертого.
Участливые глаза милиционера навеяли нам нелепую надежду на сон под одеялом, в постели. Все такие надежды следовало оставить в прошлом.
Дежурная общежития, потягиваясь, сказала:
— Так. До утра побудете здесь. В вестибюле. Комнат нет. Это общежитие для югославов, а вы не югославы. Вон кресла. Устраивайтесь.
В бронебойных черных креслах у леденящего входа мы устроились и стали ждать смерти от переохлаждения. Мы не роптали. Все правильно: мы не югославы, с этим не поспоришь. Но Сергей думал иначе. Он поднялся на второй этаж и вернулся с приятным известием: там, наверху, есть такой же холл и такие же кресла: мы можем посидеть и там, все-таки не дует!
