В кухню пришла и гувернантка, теперь они втроем говорили по-немецки. Гостья немецкий тоже знала: может, это родственница Тери, может, та самая сестра, которая у Хохвартов в манекенщицах? Неожиданная эта мысль заставила Лайоша даже вскочить с матраца. От девушки, которую меховщик щупал на винтовой лестнице, у него в памяти осталось лишь прозрачное летнее платье, и все же он именно ее теперь увидел в модной короткой шубке. Сюда пришла, значит, хвалиться, наглая, кружить голову сестре: вот сколько всего ей надарил пилот-итальянец. Смотри, насколько я ловчей тебя — вот что означает этот щебет. Ты вон ребенка родила да научилась посуду мыть, а меня после работы заграничные господа возят на такси из бара в бар… Но какое Лайошу дело до них? Одна стоит другой, два сапога пара, — одернул он себя за появившееся было в душе сочувствие к Тери. У меня одна печаль — Маришка. Одна забота — как помочь ей.
Тут Тери выкрикнула его имя. «Лайош!» — ворвался в дверь ее голос, и бельевая стала еще более холодной и безмолвной, чем до сих пор. Зачем он Тери сейчас, когда чугунный зверь сыт и в кухне сидит редкая гостья? «Лайош, не слышите, что ли?» — звала Тери замершую за дверью тишину, и на второй зов Лайош, движимый словно бы и не мышцами, а магнетической силой, подчиняющейся зову без всякого участия разума, зашевелился и вылез из темноты. «Лайош, а вы знаете, что у Хохвартов новый рассыльный! Сестра говорит, он уже и на тележке ездит. Вчера был первый день, верно?» — спросила она для точности у гостьи. Лайош, моргая и приходя в себя после тяжелых дум, темноты и угрызений совести, смотрел на Тери несколько рассеянно, не понимая, что ему этот рассыльный. «Да?» — сказал он, польщенный, что с ним вообще заговорили. Только дальнейшая речь Тери заставила его сообразить, что тем рассыльным ведь должен был бы стать он сам.
Тери была возмущена этим вероломством куда сильнее, чем с трудом вернувшийся из Сегеда Лайош. Шубка сестры словно подняла со дна души всю горечь участи служанки, и в том, что Лайош не получил обещанной должности, она увидела дурное предзнаменование для себя. «Только морочат голову, чтобы старались люди на них, а когда надо выполнить обещание, так они не дураки дешевого работника отпускать. Вот этот Лайош тоже. Два месяца копает им сад за какие-то паршивые тридцать пенге. И чего только его ни заставляют делать! Даже стекло заставили втаскивать по времянке на второй этаж — упади, уродом бы остался на всю жизнь. А теперь, когда надо было слово за него замолвить, и рта не раскроют». Лайош даже в прежние золотые времена не слыхивал от Тери таких сочувственных речей, как теперь, когда новый рассыльный поставил под вопрос ее мечту о месте манекенщицы. Барынино лицемерие выглядело тем возмутительнее, чем самоотверженней служил ей Лайош, и связь между преданностью Лайоша и низостью хозяйки вывела из забвения даже давние его подвиги, такие, как поднятие стекла и обход дома после стука в окно. «Вот и со мной будет то же самое. Никогда они туда не устроят. Скорей она будет римским папой, чем я манекенщицей». Гостья не стала опровергать это пророчество. Работа манекенщицы рядом с местом служанки была и в самом деле несравнимо более высокой ступенькой, и, чем сильнее огорчалась Тери, тем удачливее чувствовала себя ее сестра. «Это точно, ты даже и не надейся, не таких девушек берет хозяин, ты для этого вовсе и не подходишь». Дальше она перешла на немецкий — ради обиженно отвернувшейся немки, которой и Тери заново изложила свою обиду.
Лайош слушал их трескотню, стоя в двери бельевой; никто больше не обращал на него внимания, но у него не хватало душевных сил уйти с того места, где были произнесены такие прекрасные слова о его преданной службе и черной неблагодарности, которую он получил в награду.
В кухню вошла хозяйка. Вошла словно специально для того, чтоб разогнать туман неопределенного множественного числа, в котором Тери только что ее поминала. Сдвинув в сторону все эти «они», «им», «морочат голову», «заставляют», она явилась как конкретная, уверенная в себе, властная личность. Ропщущая прислуга в мгновение ока преобразилась. Гувернантка подхватила выглаженное детское белье и вышла: она здесь по делу, сплетни прислуги ее не интересуют. Тери бросилась к мясу, которое должна была готовить на ужин: посолила, поперчила его и на нем сорвала обиду, отбивая его молотком с насечкой. Лайош снова открыл кухонный шкаф, оправдав свое пребывание в кухне новой кружкой воды. Гостья одна осталась лицом к лицу с хозяйкой, слащавым «целую ручки» сгладив противоречие между господской своей внешностью и истинным своим положением. Ладно, мол, вот тебе «целую ручки», раз уж ты дочь моего хозяина и хозяйка сестры, но ты ведь и сама видишь, что если смотреть по одежде, то на улице мы вполне могли бы идти под руку — вот что должно было означать это «целую ручки».
«Ирен, ты день ото дня все элегантнее», — вертела перед собой барыня вставшую с табуретки девушку. Обычно она звала ее на «вы», и сейчас, этим неожиданным «ты» как бы одобрительно и фамильярно потрепала ее по щеке: мол, хороша, негодяйка, ничего не скажешь. И тут же добавила: «Но эту шубку ты, надеюсь, не на жалованье купила, а?» Ирен вообще не имела обыкновения скрывать перед кем-нибудь свое подлинное «я», о барыне же она знала, что перед той можно и порисоваться своими успехами. Барыня всегда восхищалась легкой, птичьей, распущенной натурой девушки и при встречах выспрашивала ее про новые связи. Веселой, полной приключений была жизнь Ирен. Был у нее и жених, какой-то бухгалтер, который жил на ее деньги, и, хотя однажды он даже пытался из-за нее покончить с собой, приняв двадцать граммов аспирина, она изменяла ему направо и налево. Причем не только с серьезными ухажерами вроде летчика-итальянца, но и со всякими случайными знакомыми в дешевых отелях, пускай доход от этого не превышал пары-другой чулок. «Как вы могли подумать? — засмеялась Ирен. — Разве я зарабатываю столько?» «Это тебе лучше знать, сколько ты зарабатываешь, — сказала барыня. — Я только могу догадываться чем». Лайош неодобрительно поставил кружку на место: не ждал он от барыни таких речей. О чем тогда станет думать Тери, коли ее хозяйка лишь подсмеивается над этим. Но гостья лишь хохотала, поводя плечами. «И кто же самый новый? Помещик какой-нибудь, верно?» — спросила барыня. «Один итальянец. Летчик, офицер. Совсем молодой парнишка», — порциями выкладывала свое тщеславие Ирен. «Что ты говоришь?» — притворно ужасалась барыня, но в глазах ее мелькал какой-то лучик, выдававший женщину, которая наряду с добродетельной семейной жизнью не прочь бы попробовать и другой, полный самых рискованных приключений. «А шубку эту я у его цыпочки перебила, он к нам пришел покупать ей боа. Да у меня даже его фото есть», — объясняла Ирен, роясь в своем ридикюле. Тери отбивала мясо все с меньшей энергией, словно гнев ее постепенно переходил в безнадежную печаль. Однако она тоже украдкой бросила взгляд на показавшегося из сумочки черноволосого молодого человека, который понравился и барыне. Лайошу не хотелось забираться обратно в бельевую: все равно и оттуда он станет прислушиваться к хвастовству этой куклы, что совсем не подходило к нынешним его думам и к тому положению, в каком оказалась сестра. Лучше уж он выйдет из дома, походит вокруг, пока дамочка не уберется.
На улице сыпалась негустая снежная крупа. В лужах посреди дороги она таяла быстро, но тротуар уже покрыла тонкой белой плесенью. Ветер с завыванием несся вниз по улице Альпар, и снежинки прыгали и кружились, испуганные этим воем. Лайош взглянул туда, где в лучшие времена были звезды: неужто конец его работе? От речей манекенщицы его охватила такая апатия, что он даже о снеге не жалел: по крайней мере расстанется навсегда с этим вертепом. Вместо того чтобы ходить бесцельно перед домом, Лайош позволил ветру тащить себя куда придется. На жестяном козырьке распятия лежали хлопья снега. Слишком разбухшие, может быть, от впитанной влаги, но все же настоящие хлопья. Что, если взять и не вернуться назад, оставить им мешок, коробку с карандашами, будильник, даже пальто и вот так, в одной куртке, двинуться прямо в Сегед? Но, вспомнив о клинике женских болезней, он содрогнулся. Еще, пожалуй, упадет там в обморок, увидев распяленную Маришку среди других истекающих кровью женщин. Что-то все-таки надо сделать для нее. Недаром же она пишет, что все ее бросили.
Он обнаружил вдруг, что идет по улице Агнеш. Один-два дворника вышли с метлами к воротам. Они скорее угрожали пока зиме, проверяя свое оружие на тонкой крупе. Махнув несколько раз метлами по асфальту, они собрались в подворотне беседовать. Водал был среди них. Лайош на другой стороне улицы опустил голову, но, дойдя до конца улицы, повернул обратно и, идя вверх, смотрел на беседующих, уже не пряча глаз. Водал словно вздрогнул, увидев его. Лайош забыл все свои прежние дурные мысли о нем — так его мучило желание поговорить с ним о Маришке. Он снова вернулся и прошел мимо Водала, уже по середине дороги. Водал был возле своих ворот и махал метлой по чистому тротуару — для того лишь, может, чтобы заглушить свое беспокойство. Когда Лайош появился перед ним, он поставил метлу и посмотрел на него сквозь густые хлопья. Лайош под этим взглядом остановился. «Ты это, что ли, парень?» — спросила из двух замерших статуями фигур та, что с метлой. «Господин Водал?» — ответил Лайош вопросом. «Не ты ли тут проходил только что? Вроде бы я тебя видел», — сказал Водал. «Я, — признался Лайош, чуть помолчав. — Думал, погляжу еще раз на дома, где бедная моя сестренка служила». Водал прислонил метлу к ограде и сошел на мостовую с тротуара. «Случилось что?» — спросил он тихо. «В клинике женских болезней она, в Сегеде. Ноги у нее подтянуты вверх», — вырвалось, как рыдание, у Лайоша. «Написала она»? — спросил после долгого молчания Водал. «Здесь у меня письмо, — хлопнул Лайош по карману куртки. — Хотите прочесть, господин Водал?» Тот бросил взгляд в сторону дома. «Ступай за угол, я сейчас приду».
