После истерики барина в доме воцарилась тишина. Словно охрипшая от напряженного крика глотка, дом несколько дней мог лишь только шептать. Барин быстро проглатывал обед и шагал обратно по грязи в институт; вечером, когда Тери впускала его, все были уже в постели. Ему стелили в кабинете; оттуда утром появлялись почти нетронутые чай и колбаса. Он не разговаривал не только с женой — прислуга тоже не смела без особой нужды к нему обращаться. Даже дети смотрели на него отчужденно и старались куда-нибудь убраться, чувствуя вокруг него ледяной пояс отлучения. Отлучение это не было делом рук барыни, следствием ее распоряжения или запрета. После ссоры люди и вещи просто встали на ее сторону, даже те, которые, как Тери, питали к барину симпатию. Барин сам отказался от них, укрывшись за тучами, не сходившими с его лица, и став слепым и глухим ко всему миру. Мебель, прислуга, дети видели душу, погруженную в горькую обиду, и жизненный инстинкт направлял их к тому, кто остался с ними в контакте. Этот контакт был, может быть, едва заметным, но в доме никто не сомневался в том, что он есть. Хозяйка в эти дни исчезала после обеда. Цепляющихся за нее детей она жалобным, замогильным голосом умоляла: «Не мучайте мамочку, у мамочки головка болит». Самое странное, что этот замогильный тон и тихие движения заразили и тех, кого семейная сцена мало касалась. Жужика на цыпочках приходила в кухню попросить воды, и Тери шепотом ругала Лайоша за уголь, рассыпанный на полу. Если перед этим в доме почти смолкла немецкая речь, то сейчас и те немногие слова, которые еще произносились, произносились по-немецки. Хозяйка жалобным голосом и держась за голову, отдавала распоряжения, гувернантка по-немецки передавала их Тери, и даже Жужика с испугу по-немецки разговаривала со своими куклами. Как будто после истерики барина дом окончательно перешел под влияние немки. За обедом ради нее холодно поблескивали вилки и ножи в трех парах немых рук, полированные стенки буфета подобострастно отражали ее бесцветные глаза; салфетки на столе, накидки на диване были жесткими, словно ее кружевной носовой платок, ежедневно подвергавшийся глажке.
Не знающая сложных переходов логика Лайоша (которая в столь убедительную цепь выстроила гору Гуггер, постель служанки в доме на улице Агнеш и клинику женских болезней) увидела прямую связь меж выросшим внезапно влиянием немки и воплем барина. Он тщетно пытался узнать у Тери, из-за чего поссорились хозяева. «Откуда я знаю? — пожимала та плечами. — Из-за какой-то чепухи. Барин в газете буквы показывал Жужике. Вдруг начали спорить, в какую школу отдать девочку. Барин хотел в государственную, а хозяйка — в монастырскую. Барин тогда вдруг взял и столкнул Жужику с колен: нет у него детей… Всегда из-за таких пустяков у них бывает, — подвела итог Тери. — Нашли о чем спорить: когда еще Жужике в школу!» Лайошу объяснения Тери ничего не дали, поэтому он сам принялся расследовать события, руководясь только своим чутьем. Чутье подсказывало, что барин и гувернантка — две враждебные друг другу силы в доме. Поэтому и пришлось вводить ее в дом с такими хитростями — чтобы барин прямо там, над хворостом, не начал свой крик. Барина тогда застали врасплох, барыня воспользовалась странной его болезнью; но ревность к ворвавшейся в дом новой силе мучает его и по сию пору. Тут уже все равно: монахини или буквы; он начал вопить от нового воздуха, наполнившего дом, и в этом Лайош его прекрасно понимал; часто (хотя бы в тот же самый вечер, слушая приключения итальянского пилота) он сам чувствовал, что вот-вот заревет во весь голос, оплакивая растоптанное волшебство керосиновой лампы, — и заревел бы, если бы не знал, что его тут же вышвырнут на улицу. В этом крике барин каким-то образом потерпел все же полное поражение. Израсходовал весь порох и теперь сидит вечерами на краю дивана, вроде того, как он, Лайош, сидит в темной бельевой. А змея гувернантка холодно скользит вверх и вниз по лестнице, то тут, то там поднимает злобную свою головку и заставляет весь дом говорить на своем змеином языке.
В результате немкина триумфа барин впервые стал немного ближе сердцу Лайоша. Все же куда лучше было время, когда барин читал ему стихи про бедняка, с которого три шкуры драли, и Лайош, прикрываясь общей их тайной, выяснял у Тери, есть ли у барина друзья-хорваты. И барыня умней бы поступила, если б слушала мужа, а не эту гадюку. Ночью после бариновой истерики он много размышлял и о новом рассыльном Хохвартов. Правду сказала Тери, нельзя нарушать обещание, данное бедному человеку. Лайош не мог понять, почему барыня не замолвила за него словечко отцу. Забыла, или постеснялась обращаться с такой просьбой, или только о саде думала, чтоб вовремя был перекопан? Лайош склонялся к последнему предположению, чувствуя, что никогда не сможет уже думать о барыне так же хорошо, как раньше. Мог бы закончить перекопку и другой поденщик, даже весной было бы не поздно это сделать, все равно это его копание в грязи мало что дает. А он зато устроен был бы на всю жизнь. Тери, выходит, лучше знала свою хозяйку: она когда еще сказала, что барыня тот еще фрукт. Правда, барин поначалу сердился на него, но когда привык, то чуть не покраснел из-за этого и никогда Лайоша не ругал, как бы мало он ни наработал. Конечно, барыня скорее нашла ключ к его сердцу. Барин, тот никогда не сумел бы так душевно расспрашивать его про мать. Но что толку в душевных словах, если их произносят, только когда надо сэкономить на жалованье? С тех самых пор, как Лайош высказал Водалихе в глаза, что он думает про ее мужа, он и хозяев своих научился судить смелее. Барин — больной человек, гувернантка — змея, Тери — «тот еще фрукт», барыня же — вроде своего отца: на языке мед, а на сердце лед, как вообще у всех торгашей. С какой радостью таскал он раствор на стены этого дома, а теперь дом опротивел ему. Пусть немного утихнет раздор — он тут же потребует свои деньги и сам отвезет их в Сегед, сестре. Еще бы раз припасть к сестриной руке, а там — будь что будет, он не против и умереть в воротах той клиники.
Накануне праздника Микулаша[37] ледяная сдержанность, тонкой пленкой застывшая на вещах и на людях после скандала, стала то тут, то там давать незаметные трещины. Пусть хозяева в ссоре — не оставаться же Тиби и Жужике без праздника. Прибывающие подарки влетали в дом, словно почтовые голуби от собирающихся в гости родственников. Новый рассыльный Хохвартов еще утром приехал на улицу Альпар с большими целлофановыми пакетами, которые продавались готовыми в «Парижском дворе». Одна из крестных прислала два красных платьица и туфельки с красными же помпонами. Инженер приготовил для барыни дом из марципана, копию настоящего; в окна второго этажа выглядывали две маленькие куклы, а в воротах стоял черт с лестницей, как у трубочистов. Подарки эти по мере поступления вызывали у барыни сначала счастливую улыбку, потом восхищенное созерцание, затем счастливый смех. Она представляла, как двое ее детей будут боязливо оглядывать Микулаша, как засияют испуганные глаза при виде возникшего из корзины шоколадного черта. В радостных волнениях на лице ее, словно кожица куколки, лопнула маска трагического страдания, а замогильный голос, отдавая быстрые распоряжения, потеплел, превратился в голос хозяйки, готовящейся к приему гостей.
Лайош предпраздничную подготовку заметил по неожиданной реабилитации венгерского языка. Барыня спустилась в кухню и лично командовала, как и когда смазывать сковородку. Тери по-венгерски произвела Лайоша в ответственного по поддержанию огня под сковородами, и даже Жужика, не удовлетворившись объяснениями сидевшей в детской гувернантки, пробралась за матерью в кухню и заставила ее рассказать все про Микулаша. Последние сковороды еще впархивали в духовку, когда начали появляться первые гости. Тери в белом переднике, с белой лентой в волосах то и дело выскакивала открывать дверь. Только барина все не было. «Барин наш каждый год Микулашем наряжался», — угадала Тери заботу барыни. Та промолчала; в предпраздничной суете она было уже простила мужа. Одевая его Микулашем, можно было бы найти прекрасный повод перекинуться несколькими ничего не значащими словами, вроде: «Не давит?», «Дышать как-нибудь сможешь?», «Этот вот шоколадный чертик, поменьше — смотри не спутай! — для Тибике». Она все еще не могла поверить, что муж не придет к тому моменту, когда нужно будет выполнять эту традиционную обязанность. Однако он все не шел; а между тем в шесть часов уже приехала на автомобиле семья Хохвартов: сам меховщик, мачеха и сводная сестра хозяйки, девочка-подросток. У Хохвартов на этот вечер были и другие визиты, и Микулашу, придет барин или нет, надо было срочно выходить на сцену со своей корзиной.
«Лайош, нечего делать, придется вам быть Микулашем», — сказала барыня. Лайош в этот момент поднял поленом горячую задвижку на дверце печи; когда он обернулся, несколько угольков вывалилось на пол. «Мне?» — переспросил он ошарашенно. Если следовать ночному своему решению, то он сейчас должен был бы сказать: не для меня это дело, что нужно было понимать — сами играйте в вашего Микулаша, а я вам не чучело. Но барынины слова, посвящающие его чуть ли не в главную фигуру предстоящего вечера, прозвучали так неожиданно, что вместо гордой строптивости он ощутил растерянность — как справится он с этой незнакомой задачей? «У нас только на рождество ряженые ходили, ясли младенца Иисуса всем показывали», — сконфуженно пробормотал он. «Вы не бойтесь. Не бог весть какая наука, — успокаивала его хозяйка. — Я все объясню, что надо делать. Тери, дайте-ка сюда маску». Тери, смеясь, вытащила из узла с одеждой оскаленную красную рожу. У Хорватов Микулаш был не епископ с белой бородой, а веселый черт с черными рогами. Не из каких-то принципиальных соображений: просто не было другой маски. К краям ее пришита была резиночка, которую барыня завела Лайошу за уши, чтоб маска держалась на голове. Маска была ему маловата, рот и нос оказались закрытыми, и Лайош стал хватать воздух, чем немало повеселил Тери. «Теперь капюшон», — скомандовала хозяйка. Капюшон представлял собой огромный кусок шелковой ткани, закрывающий голову, и, если скрепить его под подбородком, он свисал на грудь и спину до пояса. Однако Лайошева шея оказалась слишком толстой, и барыня тщетно пыталась, защемляя Лайошу кожу на горле, застегнуть крючок. Надо было что-то придумать, чтоб не задушить беднягу. Пришлось Тери срочно пришивать вместо крючка красную пуговицу от одеяла и с другой стороны — длинную нитяную петлю. Барыня в это время продолжала трудиться над костюмом. Нижней части у костюма не было, и на Лайоша нацепили булавками что-то вроде широкой юбки из красной бумаги.
