Мои успокоительные заверения прошлой ночью не вернули ей покоя. Она жаждала дать мне номер телефона в Калькутте, по которому я мог бы связаться с Микаэлой. Если Микаэла готова была подвергнуть себя опасности — это ее дело, но у нее нет никакого права рисковать здоровьем ребенка. Больше всего мать удивлялась мне — как мог я быть столь безразличным к собственной дочери? Я уже собрался дать ей сокрушительной силы ответ, но не сказал ничего, безуспешно пытаясь представить Шиви в Калькутте. Допивая последние капли кофе, я смотрел в ее воспаленные глаза, стараясь понять, чего же она все- таки от меня хочет. Она, которая никогда не затягивала расставания, сейчас явно не могла с обычной своей легкостью встать и уйти, и после того, как я проводил ее до выхода, вдруг повернулась и пошла обратно к хирургическому отделению.
— Да не беспокойся ты насчет Шиви, — повторил я, перед тем как набрать код, открывающий большие стеклянные двери.
На мгновение мне захотелось сказать ей: «Тебе следовало бы побеспокоиться обо мне…», но я ничего не сказал. И молча исчез в ярко освещенном коридоре, открывшемся передо мной.
* * *
На следующий вечер, поужинав, и в полном отчаянии чувствуя, как новый приступ страха неслышно подкрадывается ко мне даже в самые ранние часы сумерек, я решил вернуться в больницу, чтобы проверить возможности, открывающиеся передо мною в одной из пустующих операционных. Мысль о том, что можно уснуть на одном из операционных столов — уснуть с тем, чтобы никогда больше не просыпаться, с каждой минутой представлялась мне все более и более привлекательной. Но в семь часов вечера из Иерусалима мне позвонил отец. Оказалось, что когда сегодня, во второй половине дня, он вернулся домой, то не застал в доме никого. Не оказалось матери и в страховом агентстве, где она работала секретарем, при том, что по средам после обеда агентство не работает. Голос у отца был какой-то неопределенный, и этим своим непривычным для меня голосом он сказал:
— Уверен, что с ней все в порядке. Так что ты не волнуйся…
— Тогда почему же ты волнуешься? — с нетерпением перебил его я. — Подожди немного, и она вернется. — Но приблизительно через два часа он позвонил снова, сообщив что никаких следов отсутствующей матери он не обнаружил и что никто не знает, где бы она могла быть.
— Ты же знаешь, что я не из тех, кто впадает в истерику, — сказал он в свою защиту, хотя его никто ни в чем не обвинял, — но я совершенно не представляю, где бы она могла быть.
Мы условились поговорить снова через час, но он позвонил через пятнадцать минут. Он провел некоторые разыскания в их доме и ему кажется, что исчез новый чемодан, который они приобрели в Лондоне. Должно быть, она, не сказав ему, кому- нибудь его одолжила.
— Я, как, надеюсь, и ты, совершенно уверен, что она не могла уйти куда-нибудь, не подумав о том, что я буду волноваться, — сказал он, переходя на английский, как если бы язык его детства гарантировал ему восстановление куда-то исчезнувшего порядка вещей.
Я спросил его, не хочет ли он, чтобы я приехал к нему в Иерусалим.
— Пока нет. Но если мне придется пойти в полицию и сделать заявление о пропаже, — здесь он позволил себе говорить в несколько юмористическом тоне, — тебе придется пойти со мной.
Я обещал ему, что буду рядом с телефоном, ощущая, как новая тревога, исходящая от отца, не находящего себе места в Иерусалиме, заставляет меня забыть собственные треволнения, которые дополнились изумлением от его нового звонка. Исчез не только новый чемодан. Та же участь постигла ее любимое летнее платье.
— Могло ли ей внезапно взбрести в голову отправиться в какое-нибудь путешествие? Но куда? — Кажется, что вопрос этот он адресовал больше себе, чем мне. При этом в голосе его не звучало ни нотки жалобы или злости против жены, исчезнувшей без единого слова.
— Посмотри, на месте ли ее паспорт, — предложил я ему, когда на часах уже было десять вечера.
Он немедленно последовал моему совету и еще через пятнадцать минут сообщил, что нашел ее израильский паспорт, но не британский, который всегда находился в том же месте, и тоже исчез.
— Могла ли она взять его с собой? И почему? — Я тебе скоро отвечу, — пообещал он со странной уверенностью, и уже через полчаса позвонил, чтобы сообщить об имевшем место долгом разговоре с сестрой моей матери, живущей в Глазго, и что хотя она была очень удивлена его расспросами и казалась словно бы обескураженной, не будучи в состоянии прийти ему на помощь, он чувствует, что она, если и обеспокоена, то вовсе не в той степени, в которой должна была бы быть. Знала ли она что-либо, чем не хотела с ним поделиться? Или все объясняется тем, что шотландцы еще большие флегматики, чем англичане?
Теперь нам обоим стало понятно, что мать отправилась в таинственное путешествие в неизвестном направлении. Если бы отец мой был более знаком с ее гардеробом, он смог бы лучше определить, что еще исчезло, но он был равнодушен к подобным деталям, и вытянуть из него что-нибудь более определенное было невозможно. Его тревога тем не менее испарилась в минуту, когда он уразумел, что мать отправилась путешествовать. Теперь все происшедшее виделось ему совершенно в ином свете. Даже если человек мог исчезнуть, отправившись в путешествие неведомо куда, рано или поздно он должен оказаться в каком-то определенном месте; рациональная женщина, вроде моей матери, никогда не отправится в путь, не зная конечной цели, — это соображение успокоило его.
— В своем почтенном возрасте я превращаюсь в Шерлока Холмса, — посмеиваясь, сказал он ранним утром, совершенно проснувшись, и доложил мне о личных разысканиях среди ее принадлежностей, находившихся в незнакомых ему выдвижных ящиках.
Еще чуть позднее, между одной судорожной попыткой вздремнуть и другой, я сделал попытку дозвониться до него, но никто не брал трубку. На больничном коммутаторе я оставил сообщение, что у меня исчезла мать и я должен отправиться в Иерусалим немедленно, чтобы помочь моему отцу в поисках, а потому не могу явиться на работу. Почему я не солгал, сказав, что мать заболела? Я жестоко ругал себя, мчась по скоростному шоссе, подгоняемый восточным ветром, ожидая, пока лучи солнца, встающего за моей спиной, рассеют утренний туман. К счастью, ключи от родительского дома были у меня всегда с собой, так что я смог беспрепятственно попасть внутрь, с тем чтобы обнаружить отца безмятежно спящим в его кровати.
— Я не хотел поднимать шума, — сказал он с видимым удовольствием, несмотря на превратности ночи. — Я знаю, что она чувствительная женщина, не забывающая о логике. Но я был уверен, что это ее исчезновение имеет отношение не ко мне, а к тебе. Просто ощущал все эти последние недели, что между вами что-то не так. Но чем больше я пытался докопаться до правды, тем больше она замыкалась. Так может быть, ты скажешь мне, в чем дело?
Но поскольку я поклялся моей матери молчать, отец так и не добился от меня желаемого ответа. Не в последнюю очередь потому, что я вовсе не собирался добавлять к его проблемам мои собственные. Вскоре ему придется задуматься над тем, как объяснить свое отсутствие на работе. Чувствовал ли он, что, как только он объявит коллегам о том, что у него пропала жена, он станет всеобщим посмешищем?
Но в половине восьмого телефон ожил. Это была моя тетка, возбужденно говорившая из Глазго. Моя мать находилась на пути в Калькутту с намерением вернуться обратно с Шиви. Она будет там уже через пару часов, Микаэла знает о ее прибытии. Похоже было, что моя тетушка не знала покоя на протяжении всей ночи, узнав о деталях неожиданного полета моей матери в Индию от Эдгара, того самого тонкого и бледного лондонского родственника, кто был единственным человеком, которому мать доверилась, твердо веря, что он ее не выдаст.
После известия о том, что мать улетела в Калькутту, на моего отца опустилось плотное облако абсолютного спокойствия. Забыв о еще недавно терзавших его тревогах, он оделся и отправился на работу. Выходя из дома, он наказал мне:
— Будут новости — звони мне в офис.
И я остался один в квартире своих родителей, точно так же, когда я не ходил в школу из-за болезни. В больницу я не позвонил. Поскольку я послал такое странное сообщение об исчезновении моей матери, я должен был выждать некоторое время, прежде чем смогу дать хоть какие-то объяснения. А поскольку я вспомнил о том, что перед тем, как отправиться в Иерусалим, захватил с собой маленькую бутылочку Накаша, нужную мне, чтобы было чем унять треволнения моего отца, я достал вторую половинку маленькой таблетки снотворного и проглотил ее, говоря себе при этом: «Теперь, когда мать летит над Индией, чтобы вернуть девочку домой, мне понадобятся все мои силы к ее возвращению, когда все заботы лягут на меня».
Когда отец после полудня вернулся домой, он нашел меня погруженным в глубокий сон. Но будить меня он не стал, поскольку, в отличие от матери, всегда уважал мой сон. Он не стал меня будить даже тогда, когда моя тетушка из Глазго позвонила еще раз, до возвращения моей матери из Индии, выступая в роли промежуточного звена, а точнее, посредника между нами и Эдгаром, которого мать, по одной ей ведомым соображениям, выбрала своим гидом для этого путешествия, — вероятнее всего, из-за его связей с фирмами, ведущими бизнес с Индией. И она не ошиблась! Телефонные звонки, телеграммы и факсы, посланные Эдгаром, сделали ее передвижение приятным и необременительным, благодаря старательности преданных индийских клерков: ее ожидали в аэропортах и железнодорожных станциях, ей бронировали номера в недорогих, но вполне современных гостиницах, и пожилая эта женщина с заболевшим ребенком на руках нигде не ощущала недостатка в комфорте.
