По методу оксюморона, войдя в Старый город, они расселись в арабском кафе и заказали мороженого. Мимо, направляясь к Башне Давида на патриотическую экскурсию, шел взвод солдат, на плечах висели большие американские полуавтоматы стволами вниз. Сержант покрикивал подопечным «Смело! Смело!», что вовсе не означало призыва к воинским доблестям, а просто «держись левее».
Освежившись мороженым, наши прошли дальше через армянский квартал и с поворота увидели огромное пространство между холмом Старого города и горой Элеон, у подножия которой лежала святейшая христианская плантация, Гефсиманский Сад. Всякий раз, когда АЯ оказывался здесь, ему казалось, что от всего пространства вверх поднимается гигантский световой столб. Так случилось и сейчас. Он хотел об этом сказать Норе, но не решился. Любимая шла, прикусив губы, бледность разлилась по ее лицу, плечи подрагивали, как под порывами ветра. Почему она так уж сильно волнуется? Неужели такое честолюбие?
Улицы Еврейского квартала были застроены современными домами из местного розоватого камня. Архитектура обволакивала руины и сама как бы становилась частью древности. Огромная площадь перед Стеной со всех сторон патрулировалась солдатами спецназа: дивизия «Гелави», лиловые береты. Большие парни в комбинезонах, обвешанные оружием и радиотелефонами, стояли под арками и обменивались хохмами на иврите и по-русски. Они разинули рты, когда мимо прошла в своем парижском миникомплекте Бернадетта Скромнейшая. Замечено было также, что и несколько щуплых хасидов дрогнули при виде нашей строгой ультрафемины. Мудрый закон, однако, разделял молящихся у стены по половому признаку, и искушение отдалялось.
Эта стена поражает размерами, гигантскими тесаными камнями, крепко подогнанными друг к другу. Перед тобой лишь малая часть, оставшаяся от Храма, вообрази теперь весь Храм! Стенли возложил свои длани на камень, и вся наша команда повторила его жест.
– В этот момент, ребята, все, что в вас было еврейского, возвращается к вам! – торжественно возгласил раввин Дершковиц.
За нашими ребятами подходили евреи разных мастей: узбеки, грузины, дагестанцы, марокканцы, американцы, поляки, ну и прочие, не всех же перечислять. Читатель знает, что и десять потерянных колен когда-нибудь придут сюда.
Возле Музея Израиля стояла демонстрация в черных лапсердаках. Их плакаты гласили: «Руки прочь от наших предков!», «Требуем захоронения кожевника Кор-Бейта!», «Археологи, вон из Израиля!» Охрана, потеснив протестантов, образовала проход для вновь прибывших. Их, оказывается, ждали: церемония открытия нового экспоната вот-вот должна была начаться.
Они шли по шлифованным мраморным полам среди строжайшей оптимальной температуры. В зале с подсвеченными углами и треугольником синего неба в потолке стояла небольшая, сотни в две, группа почетных гостей, среди них президент, министры, раввины, несколько глав государств. Все обернулись на возвышающегося Стенли Корбаха. Общество было явно заинтриговано появлением великого филантропа, одной из самых скандальных личностей текущего момента, да к тому же потомка исторического экспоната. Телевизионная бригада и фотографы из строго лимитированного сектора вели деликатные съемки. Директор музея уже говорил речь. Ивритские шаканья и хаканья сопровождались придыханиями британского синхрона.
Нору провели поближе к микрофонам. Она должна была сделать сообщение об исторической находке. На АЯ никто не обращал внимания. Поднимаясь на цыпочки, он пытался разглядеть экспонат, но ничего не видел. Все же было ясно, что в середине толпы существует некоторое свободное пространство. Только пробравшись к краю этого пространства, он понял, в чем тут дело. Толпа стояла плотно вокруг большого стеклянного квадрата, вделанного в пол. Под ним в ярко освещенном белом кубе было распростерто темно-коричневое мумифицированное мужское тело. Обломок копья торчал у него из-под левого подвздошья. Порванная одежда, очевидно легкая летняя туника, облепляла его грудь и складками собиралась на чреслах. Она была того же цвета, что и тело, – темно-коричневая, словно загустевший гречишный мед. Собственно говоря, весь экспонат как раз и был покрыт слоем окаменевшего меда из огромной расколовшейся при землетрясении амфоры – той субстанцией, что окончательно отделила Зеева Кор-Бейта от воздушной среды.
Странное, никогда ранее не испытанное чувство охватило АЯ. То ли это был ужас, то ли восторг, во всяком случае, что-то совершенно нестерпимое. Обливаясь потом и трясясь, как от хлада могильного или от вулканного жара, он стоял над распростертым телом. Хотел бежать, но был не в силах пошевелиться. Остаться здесь тоже было невмочь. Бросить еще один взгляд вниз на Зеева Кор-Бейта было совершенно невозможно. Синий треугольник наверху казался пропастью. Лица вокруг представляли сплошную неузнаваемость.
– Боже, Боже мой! Как же я раньше не догадалась?! – донесся до него голос Норы. – Сашка, это ты?! Сашка, ты здесь?!
Одна лишь склонность к неуместным мыслям и здесь его не оставила. Как часто трудно отличить восклицательный знак от вопросительного в устах женщины, подумал он и немножко ободрился. Он чувствовал, что публика начинает поворачиваться к нему. Ничего уже больше не оставалось, как склониться над стеклом.
Там внизу лежал он сам. Это было его собственное легкое и мускулистое тело, и даже ноготь большого пальца правой ступни был копией его собственного ногтя, когда-то названного археологическим. Самое же главное состояло в том, что у Зеева Кор-Бейта было лицо Александра Корбаха. Только лишь над левым углом нижней челюсти отслоился кусочек щеки и была видна кость, все остальные черты в точности повторяли лицо АЯ: и форма лысого лба, и оттопыренные уши, и растянутый обезьяний рот, и веки, стиснутые, словно смехом, двухтысячелетней контрактурой над глазными яблоками. Отплывая и приближаясь, маячила перед ним ошеломляющая маска шутовского хохота, точь-в-точь как та, что появлялась у него самого в моменты театрального восторга. Он и сам теперь отплывал и приближался, отплывал и приближался. И тут он сомкнулся с чем-то, пока еще непонятным. Значит, это я, значит, это я сам, значит, это я сам тут и был, значит, это я сам тут и был в образе этого певца Саши Корбаха, думал он вместе со всем этим. И отплывал, и приближался, и отплывал.
Ничто – это нечто,
Благость и нечисть.
Нечто – это что-то,
Грубая штопка.
Что-то – это ничто почти,
Телефон на закрытой почте.
Почти – это все,
Летучкой влетаешь в сон.
Все – это нечто,
Весь мир греческий.
Нечто – это ничто,
Только стая пичуг.
1994–1996
Вашингтон – Париж – Женева – Тель-Авив – Москва – Самара – Лахти – Висбю – Стокгольм – Париж – Вашингтон – Гринелл – Вашингтон – Флоренция – Москва – Вашингтон – Ашвилл – Вашингтон – Москва – Самара – «Иван Кулибин» – Москва – Париж – Бер-лез-Альп – Ницца – Париж – Фейрфакс
Гош (от англ. gosh) – восклицание удивления: ого! вот это да!
Гвидо Гвиницелли, Гвидо Кавальканти (оба ок. 1230–1280) – поэты из окружения Данте, родоначальники «нового сладостного стиля» – канцон и сонетов, воспевающих любовь и возвеличивающих человека.
…офф-Бродвея… (от англ. off – удаленный от, за пределами Бродвея).
O, Alexander Korbach! It’s a great name in the States! – О, Александр Корбах! В Штатах это знаменитое имя (англ.)!
…каботенов (от фр. cabotin) – бродячий актер, комедиант.
Чино да Пистойя – поэт из окружения Данте.
…гвельфов и гибеллинов… – политические группировки в Италии XII–XV вв. Гвельфы поддерживали интересы Папы Римского, а гибеллины, сторонники императора, – интересы феодалов.
Monsieur Korbach, que voulez vous dire au public de France? Господин Корбах, что вы хотите сказать французской общественности (фр.)?
…дефектнул… (от англ. to defect – нарушил долг, дезертировал).
…пейджинг (от англ. – амер. to page – вызов, громкое объявление).
Humidity – влажность, humanity – человечество, человечность, гуманность (англ.).
…поллюции… (от англ. pollution – осквернение, загрязнение окружающей среды, выброс).
She must be Swedish. – Должно быть, шведка (англ.).
Where are you from? – Откуда вы (англ.)?
