Ступил Егор Иванович, ступил медленно. «Дано цыганам заглядывать в души смертным. Мас-те-ра. Ни один ведь русский не обратил внимания, в каком состоянии я подал нищей мелочь. А эти: р-р-раз — и тут». Нравились ему цыгане.
Однажды на вещевом рынке милиция задержала за спекуляцию цыганку и посадила в машину. Вмиг два цыганенка распластались на животах под передним колесом машины: один спереди, другой сзади. Милиционер уговаривал их, чтоб они встали, но к машине неслась орава цыганят, и они легли под остальные колеса. Собрался народ, и вот плотная толпа зевак взяла в кольцо машину. И цыганку — отпустили. Она прошла сквозь толпу, что-то крикнула по-своему, и цыганята выскочили из-под колес. Тогда Егор Иванович думал: «Когда русские так будут стоять друг за друга?», а сейчас шел и повторял слова цыганки: «Скоро камень упадет с твоего сердца, и ты освободишься от мук». Да скорей бы, скорей, что я еще могу ждать от жизни».
Егор Иванович, думая о бытии, и не о бытии — тоже, медленно брел в пустую квартиру. Он проходил мимо бывшей церкви, после войны переоборудованной в продовольственный магазин. Церковь из красного кирпича стояла едино: время не коснулось ее, лишь купол люди остригли, и Егор Иванович посмотрев на нее, остановился. «Господи, — подумал он, — почему я пошел этой дорогой, ведь раньше-то всегда кратчайшим путем ходил, а сейчас — в обход, мимо бывшей церкви. Нищая у магазина сказала: «Благослови вас Господь», а цыганка: «Ступай, Господь с тобой», и вот ноги вынесли меня к церкви. Да и первое слово, которое я подумал, увидев церковь, — «Господи». Господи! Да что со мной, ведь и в Бога-то я ни минуты не верил, а вот стою у церкви-магазина и смотреть на нее хочется. Довольно, надо идти».
Поднимаясь по лестнице, почувствовал, как схватило сердце, постоял, держась за перила, передохнул.
Войдя в квартиру, взял лист бумаги, ручку и сел за стол. Оставив немного места для начала письма, написал: «Люди, я хочу покаяться», — и задумался. Закололо сердце, да так сильно, что схватился на левую сторону груди. Он мял грудь: ему хотелось усмирить сердце.
Егору Ивановичу стало легче, и он написал: «Я — каюсь», — и в этот момент так дернуло сердце — будто оборвалось. Ручка выпала и покатилась. В беспамятстве он навалился на стол, склонил голову и затих. Редкие его волосы касались листа бумаги и слов «Я — каюсь».
1978–1987 гг.
г. Волгоград
Что ни шаг, то открытие мира
Маленькая девочка играла на улице. Она перекладывала деревянные кубики и считала: «Один, два, тли… пять… девять». Дальше она не умела и называла одну и ту же цифру: «Девять, девять, девять…»
Вот она принялась складывать кубики один на другой, неровно, по два в ряд. Высоко они не поднимались — падали.
Девочке захотелось порезвиться, и она побежала. Мама сидела на скамейке и наблюдала за дочкой.
Девочка бегала, останавливалась, глядела в сторону мамы, смеялась и снова пускалась наутек. Она спотыкалась, но чудом удерживалась на еще неокрепших ножках. Устав, засеменила к луже. Мама крикнула:
— Туда нельзя — там грязь.
Но ей хотелось похлюпаться в луже, и она опустила в воду руку. Мама подошла.
— Испачкаешься. Не надо.
— А я хосю-у.
Девочка ступила ногой в лужу.
— Зачем… — и мама поставила дочку на сухое место.
Девочка, довольная, побежала к другой луже. Она открыла для себя: лужа — не бездонная.
В окно постучался дождь, и девочка распахнула двери балкона.
— Мама, доздик, доздик, — запрыгала она возле порога, подставляя дождику руки.
Луч солнца шаловливо прыгнул со стены девочке на лицо, и она запросилась гулять.
Девочка обежала лужу, шлепая туфельками по воде. Ей хотелось бежать дальше, туда, где она редко бывает.
Свой двор она хорошо изучила, и ее тянуло в новое, малоизвестное место. Добежав до калитки детского комбината, остановилась, посмотрела на маму и хотела войти. В этот момент мальчишки шнырнули в проем забора. Девочка пошла в их сторону. Стальные прутья не дали пройти прямо и она, сообразив, пролезла боком. Понравилось. Она смеялась и сновала туда-сюда, радуясь открытию. Девочка впервые узнала: не обязательно пользоваться калиткой — можно и без нее обойтись.
Девочка стала подбирать бумажки и складывать их. Если попадался незнакомый предмет, например, каблук от ботинка, спрашивала:
— А это сто?
Мама поясняла.
Найдя голубиное перо, спросила:
— А это сто?
Мама объяснила.
— Птиськино пелыска, она потеляла, я сас отдам ей, — радостно сказала она.
И девочка стала искать птичек. Увидев, как по асфальту ходят голуби, побежала к ним.
— Гульки, гульки, возьмите пелыска!
Голуби взлетели. Взмах десятков крыльев, словно брошенная в стенку горсть гороха, напугали девочку, и она повернулась к маме.
— Не бойся их. Они полетели. Они не хотят с тобой играть.
Девочка закричала:
— Гульки, гульки, я с вами иглаю, возьмите пелыска!
Девочка положила перышко в кармашек и, показывая незнакомые предметы опять спрашивала маму: «А это сто?»
Вскоре она знала: стеклышки бывают не только белые, зеленые, но и красные; на засохшей веточке нет листьев — ее обломили; блестящая обертка бывает не только у шоколадки, но и у сигарет… Для девочки что ни шаг, то открытие мира, и она этому радуется. Ей хочется задавать маме вопросы, но к маме подходит соседка. Она вышла на прогулку с сыном. Мальчик старше девочки, играть ему с ней неинтересно, и он скрывается в проеме забора. Девочка смотрит на маму, ей хочется с ней говорить. Она тянет маму за руку и просит:
— Посли-и-и.
— Доченька, поиграй одна, я поговорю.
Девочка достает из кармашка перышко, осколок красного стеклышка, садится на корточки и начинает играть. Она неглубоко зарывает стеклышко в песок — оно перестает блестеть. Перышком смахивает песок и стеклышко бликами играет с ней. Подбегает мальчик и кричит:
— Мама, мама, посмотри, мальчишки воробышка убили, — и протягивает на ладошке серенький недвижимый комочек.
Девочка встает и смотрит на воробышка. Мамы ругают мальчишек, и мальчик спрашивает:
— А по телевизору солдаты убивают солдат, они — воюют?
— Да, сынок, — отвечает его мама.
— А мальчишки убили воробышка, они тоже воюют?
— Да, воюют. Но вот воюют с птичками, а с птичками воевать нельзя.
— Мама, мамочка! — кричит мальчик и, посмотрев на воробышка, тихо произносит: — Я никогда не буду воевать.
Он гладит птичку и отходит в сторону, а девочка спрашивает:
— Мама, а птиська больсе летать не будет?
— Не будет. Ее убили мальчишки, а птичек жалеть надо.
Девочка смотрит на мальчика. Он склонился над воробышком. Девочка узнала: птичек могут убить мальчишки.
Девочка оглянулась и увидела: к луже идет сизый голубь.
— Мама, смотри, птиська! Гулька!
Женщины смотрят на голубя. Он подходит к луже, опускает клюв в воду и пьет.
— Мама, а сто гулька делает?
— Гулька пьет воду.
— А разве гульки тозе пьют воду?
— Пьют. Им ведь тоже хочется.
Девочка бежит к мальчику, она забыла про воробышка и на бегу кричит:
— Саса, Саса, гульки тозе пьют воду.
1978 г.
г. Волгоград
Слово «война» вырвалось у Марковны неожиданно. Она уронила ведро, и оно, стукнувшись о землю, как бы повторило за ней: «Война». Ванька, посмотрев на бабушку, открыл рот.
Марковна глядела в открытое окно хаты. Из окна неслись слова Левитана…
Понял Ванька, — началась война, — и в первую минуту подумал: «Ура! Постреляем!»
Мальчишка покосился на разноцветного петуха. Молодой петух, задиристый, как Ванька, — стоял неподвижно. Поцарапанный в недавних боях гребень стал лилово-красным. Куры без всякой «команды» своего «командира» присмирели и помигивали красноватыми глазками.
День стоял ясный, на небе редкие космы облаков переплелись и ждали гребешка-ветра. Обычно по дороге скрипят несмазанными колесами колхозные телеги, а сейчас никто мимо не проезжает, и даже голоса не раздаются.
Репродуктор замолчал, и Ванька шмыгнул носом. Бабушка, еле выдавив: «О Боже, опять война», — сухими глазами, — может выплакала за свой век слезы по мужу, не пришедшему с первой империалистической и двоим сыновьям, не вернувшимся с гражданской, — посмотрела на внука и не нашла больше слов.
Постояв в забытьи, она перекрестилась и, вместо причитаний, начала ругать немцев. Ванька впервые видел бабушку злой. Гневные слова вылетали из ее груди, разносясь по соседним дворам. Она кричала, потрясая перед собой изработанными, тощими руками.
Марковна сорвала голос и бубнила под нос: «Нехристи, сволочи, гады…»
