Ошеломленный этими перспективами, Мерфи рухнул ничком на траву рядом со своими печеньями, о которых можно было бы утверждать с той же справедливостью, что и о звездах, что одно отличалось от другого, но которых он не мог вкусить по всей форме, не научившись не отдавать предпочтения какому-то одному перед любым другим. Лежа рядом с ними на траве, но глядя в противоположную сторону и борясь с демоном имбирного пряника, он услышал слова:
— Не будете ли вы так любезны, простите за беспокойство, подержать мою собачечку?
При взгляде сверху и со спины вид Мерфи и в самом деле вполне внушал доверие, он казался незнакомцем того рода, к которому собачечка была бы не прочь пойти, чтобы он ее подержал. Сев, он обнаружил, что сидит в ногах у низкорослой дородной женщины средних лет с очень тяжелой формой утиной болезни.
Утиная болезнь, огорчительное патологическое состояние, при котором бедра недостаточно развиты и ягодицы начинаются прямо у колена, удачно описано в нозономии Штайсса под названием Panpygoptosis[41]. К счастью, она встречается редко, и ее действие, как подсказывает ее народное название, ограничено слабым полом, отклонение Природы, по поводу которого высказывал горькие сожаления доктор Базби и другие менее педантичные светила. Это не заразное (хотя некоторые, наблюдавшие его, утверждали обратное), не инфекционное, не наследственное, безболезненное и трудноизлечимое заболевание. Его этиология остается неясной для всех, кроме психопатологов-фанатиков, которые доказали, что это попросту еще одно воплощение невроза Non те rebus sed mihi res[42].
Эта Утка, если дать ей имя, под которым она будет фигурировать дальше, держала в одной руке большой пухлый пакет, а в другой — поводок, за счет которого ее личность получала продолжение, заканчиваясь таксой, такой низкой и такой длинной, что Мерфи никаким родом не мог определить, был это кобель или сука — первое, что ему всегда хотелось знать, когда перед ним представала всякая так называемая собака. Выражение у нее, определенно, было классическое сучье — поцелуй меня в зрачок, не спускай с меня глаз и помоги тебе Господи в зеницу ока. Но встречалось оно и у некоторых псов.
Вид Мерфи спереди не оправдал обещаний его тыла, но Утка зашла слишком далеко, чтобы отступать.
— У Нелли течка, — сказала она без малейшего налета аффектации, голосом одновременно гордым и печальным, и сделала паузу, чтобы Мерфи мог принести поздравления или соболезнования, согласно его представлениям. Когда он не сделал ни того, ни другого, она просто опустила руку. — Сейчас моя жизнь проходит по планшетке для спиритических сеансов, пришла сюда, пешком от самого Пэддингтона, чтобы покормить милых бедных овечек, а теперь не решаюсь ее отпустить, вот моя карточка, Рози Дью, одинокая женщина, по договоренности при лорде Голле из Уормвуда, может быть, вы с ним знакомы, очаровательный человек, он присылает мне разные вещи, закоренелый импотент, в тяжелейшем положении, особенно из-за имущества, наследуемого по условию, исключительно по мужской линии, он добивается пересмотра завещания свидетельствами au-delà[43], как она старается вырваться и убежать, но блюститель закона, человек железный, не желает их признавать, чтобы унять жар в крови в Серпентине[44] или, если уж на то пошло, в Длинном водоеме, знаете, как первая жена Шелли, ее звали Харриет, не так ли, не Нелли, Шелли, Нелли, о Нелли, как я тебя ОБОЖАЮ.
Подтянув поводок и подгоняя Нелли, она с большой ловкостью вздернула ее на просторы своей груди и покрыла ее морду всеми поцелуями, каким Нелли обучила ее долгими вечерами. Затем она протянула дрожащее животное Мерфи, вынула из пакета две головки салата и начала бочком подбираться к овцам.
Овцы, грязные, коротко остриженные, малорослые, уродливые, являли собой прежалостное зрелище. Они не щипали травку, не жевали свою жвачку, с виду они даже как будто и не отдыхали. Они просто стояли в позе глубокого уныния, понурив головы, слегка покачиваясь, словно в полуобмороке. Мерфи никогда не видел более странных овец, казалось, они того гляди рухнут, все как одна. Благодаря им истолкование прелестного выражения Вордсворта «поля снов», появившегося вместо «поля овнов» якобы вследствие ошибки наборщика, больше уже не казалось издевкой над этим великолепнейшим человеком. У них не было сил отступить от мисс Дью, приближавшейся со своим салатом.
Она свободно расхаживала среди них, предлагая салат всем по очереди, прижимая его к их опущенным мордам тем жестом, каким дают лошади сахар. Они отворачивали от рвотного свои задумчивые головы, снова выравниваясь в линейку, лишь только оно переходило к следующим. В поисках овцы, которая съела бы ее салат, мисс Дью брела по полю все дальше и дальше.
Мерфи был слишком поглощен этой трогательной маленькой навигацией, а более всего экстатическим поведением овец, чтобы обращать внимание на Нелли. Теперь он обнаружил, что она съела все печенье, за исключением имбирного, которое не смогла продержать во рту и пары секунд. Судя по тому микроскопическому углу, который теперь образовывала ее спина по отношению к горизонту, она присела после еды. Следует заметить, что у такс такой длины и нижины, как Нелли, что стоят они, что сидят, что лежат, в очертаниях заметно очень мало разницы. Если бы Пармиджанино пристрастился к изображению собак, он изобразил бы их похожими на Нелли.
Мисс Дью экспериментировала теперь, прибегнув к совершенно новой тактике. Последняя состояла в том, что она клала свое подношение на землю и удалялась на разумное расстояние, чтобы овцы могли в уме разделить, если это то, что им требовалось, идею дающего и идею его дара. Мисс Дью не была Любовью, чтобы ощущать собственное тождество со своим даром, и овцы, пожалуй, смутно об этом догадывались, т. е. что мисс Дью — не салат, что и тормозило всю операцию. Но психология овцы куда менее проста, чем то представлялось мисс Дью, и салат, маскировавшийся под естественное порождение парка, имел не больше успеха, нежели тогда, когда он откровенно предлагался как некая разновидность экзотики.
В конце концов мисс Дью была вынуждена признать свое поражение; горькая пилюля, которую надо было проглотить в присутствии совершенно незнакомого человека. Она подобрала две своих головки салата и вперевалочку пошлепала назад на своих крепких коротких ногах к тому месту, где Мерфи, сидя на коленях, оплакивал свою пропажу. Она встала напротив него, слишком сконфуженная, чтобы заговорить, тогда как он был слишком расстроен, чтобы воздержаться от этого:
— Может, овцам и не по вкусу ваша капуста…
— Салат! — воскликнула мисс Дью. — Прелестный, свежий, чистый, белый, хрустящий, сочный, восхитительно вкусный салат!
— Но ваша текущая собака съела мой ленч, — сказал Мерфи, — или, вернее, то, что смогла переварить.
Мисс Дью опустилась на колени, совсем как любой обычный человек, и обхватила руками голову Нелли. Хозяйка и сука обменялись долгим понимающим взглядом.
— Испорченность ее вкуса, — сказал Мерфи, — не простирается — возможно, вам будет приятно это услышать — до бесконечности и исключает имбирь, а крайности моего — rejectamenta[45] всякой ожидающей случки дворняжки.
Стоя на коленях, мисс Дью более, чем когда-либо, напоминала утку или недорослого пингвина. По причине высказывания Мерфи, назвавшего Нелли, которая вместе с лордом Голлом составляла почти все, что у нее было в этом ужасном en-deçá[46], ожидающей случки дворняжкой, ее грудь вздымалась и опускалась, краска то приливала, то отливала от ее лица. Ее любимица определенно поставила ее в крайне ложное положение.
На месте Мерфи Уайли мог бы утешиться мыслью о том, что Парк — закрытая система, в которой не может произойти утраты аппетита; Нири — удовольствием от Ipse dixit[47]; Тиклпенни — сделав что-то в отместку. Но Мерфи был безутешен, стойкий запах приправ, который заронило ему в душу печенье, конец которому положила Нелли, продолжал источаться.
— О, моя Америка, — воскликнул он, — вновь обретенный край[48], едва завидел, как исчезла Атлантидой.
Мисс Дью нарисовала на своем месте своего патрона.
— На сколько вы пострадали? — сказала она.
Мерфи эти слова были непонятны и оставались таковыми, пока он не увидел в ее руках кошелек.
— Два пенса, — ответил он, — да еще критика чистой любви.
— Вот вам три, — сказала мисс Дью.
Грязная добыча Мерфи возросла благодаря этому до пяти пенсов.
Мисс Дью пошла прочь, не попрощавшись. Она ушла из дому столь же радостно, сколь теперь возвращалась горестно. Так часто случалось. Она шлепала вперевалочку к воротам Виктории, перед ней стелилась по земле Нелли, и в результате своей поездки на природу она чувствовала себя только хуже. Ее салат отвергнут, ее самоотречение, ее любимица и она сама в лице своей любимицы оскорблены, три пенса, предназначавшиеся на кружку некрепкого пивка, пропали. Она прошла мимо посадок георгинов и мимо собачьего кладбища и очутилась внезапно в сером великолепии Бэйсуотер-роуд. Она подхватила Нелли на руки и несла ее большую часть пути до Пэддингтонского вокзала, чем это было необходимо. Ее ожидал ботинок от лорда Голла, ботинок, составлявший ранее часть гардероба его отца. Она сядет, держа на коленях Нелли, положив одну руку на ботинок, другую — на планшетку, и будет вытягивать из эфира для блюстителя закона, который, к несчастью, обладал к тому же правом на возвращение к нему состояния и имущества, какую-нибудь причину, достаточную для отмены жестокого майората.
