— Ну? — прикрикнул еще раз Дитц. Летчик отрицательно качнул головой.
Дитц коротко, умело ударил его в лицо, затем резко повернулся к Семиной.
— Если и вы скажете, что не узнаете его, оба будете расстреляны немедленно. Сейчас же! Ну, узнали?
Она только пожала плечами.
— Ведь я уже говорила вам: меня вез немецкий летчик…
Дитц сразу успокоился. Прошел на место, снял перчатки.
— Томас, свяжитесь с Кнаком. Пусть возьмет дежурное отделение и тут же во дворе расстреляет обоих.
Вот и конец… Так быстро. Без пыток, без мучений. Можно считать, что ей повезло… Повезло… Так быстро… Вдруг. Это хорошо, что вдруг. Ждать — это ведь такая мука!.. Хорошо.
Она вся оцепенела. Она будто стала сомнамбулой: все видела, слышала, понимала, но это было отгорожено от нее чем-то прозрачным и непроницаемым. И этот звон в голове…
Она послушно вышла следом за конвоирами в коридор. Сзади вели капитана Терехова. Коридор был длинный-длинный… И темный в конце, возле лестницы. Она послушно пошла следом за конвоиром вниз. Каждое движение отпечатывалось в ее сознании, словно она видела их замедленными в десятки раз. Каждый шаг, каждый звук.
В нижнем коридоре их нагнал офицер. Она узнала его — это он три дня назад, на рассвете, шел к ней через поляну, неторопливый, заложив руки за спину. Он ее тоже узнал сразу.
— Ха-ха! Так это вас будут расстреливать! — обрадовался он и, забегая вперед, все старался заглянуть ей в лицо. — Какая удача! Я первым встретил вас на этой земле, и я буду последним, кто проводит вас в нее. Хо-хо! Недолго погуляли, а? Финита ля комедиа!..
Ее молчание нисколько не обескураживало офицера. Он болтал без умолку. О погоде, о последнем воздушном налете русских, о холодности русских женщин, о том, что ей повезло: расстрел-это вовсе пустяки, в особенности когда приговор исполняют такие мастера, как те ребята, что в дежурстве сегодня: хлоп! — и нету… Куда неприятней быть повешенным, в особенности для брезгливого человека. Как подумаешь, что эта веревка была уже на шее другого… фи!
Он говорил с непостижимой скоростью, причем с такой искренней, любезной улыбкой — даже не разберешь сразу, кто он: дурак или изощренный садист.
Когда они вышли во двор, Семина увидала, как из другой двери выходили эсэсовцы с автоматами: тут же рядом и строились. Подошел мрачный мужчина в белом халате, видимо, врач. В отвороте халата виднелся воротничок, снизу были галифе и сапоги. Врач отчего-то недовольно морщился, не докурив сигарету, щелчком зашвырнул ее в открытую форточку, очень ловко. Эсэсовцы заржали от удовольствия, доктор тоже осклабился и повернулся к офицеру:
— Ну как, Вилли, твоя голова?
— А что? Я в полном порядке.
— А я после вчерашнего света белого не вижу. Выпил банку рассолу — все напрасно. — Он кивнул в сторону Терехова и Семиной. — Этих, что ли? Где бумага?
— О, чуть не забыл! — воскликнул Кнак с радостным изумлением и зачем-то повернулся к Семиной. — Вам придется подождать лишних пять минут, пока я сбегаю к гауптману за письменным приказом. Порядок в любом деле важен!..
Собирался дождь. Туч не было видно, но небо опустилось низко, к самым крышам, проходило где-то на уровне верхнего среза брандмауэра. А внизу… внизу, в углу двора, эта глухая стена была выщерблена на высоте метра-полутора, словно кто-то пытался разбить кирпичную кладку ломом. «Пули», — вдруг поняла она. Побитый кирпич — это от пуль, от предыдущих расстрелов. И ее сейчас здесь же расстреляют, под этой стеной…
Капитан Терехов на воздухе немного пришел в себя и теперь тоже смотрел на небо. Ноздри его подрагивали, как будто он принюхивался. На Семину он не оглянулся.
Снова появился стремительный Кнак. Он сунул врачу какую-то бумажку и набросился на солдат:
— Вы что, ребята, на пикник собрались? А ну, в шеренгу! И не копайтесь. А то дождь пойдет — мокни тут из-за вас…
Кнак увидел, что конвоиры повели к стене сразу и Семину и Терехова, и остановил их:
— Обождите! Так дело не пойдет. Нужен порядок: сперва одного, затем второго, — он повернулся к врачу. — Правильно я говорю?
— Брось дурака валять, Вилли! Уже капает, — разозлился врач.
— Иди под навес. Я не могу расстреливать их вместе, ведь летчик — офицер! Я готов отдать ему предпочтение, но дама… Даму положено пропускать вперед! Право, я в растерянности.
— Иди ты к черту, — сказал врач и спрятался от капель в дверном проеме.
— Придется кинуть жребий, — огорченно сказал Кнак и достал из кармана монету. — Не вижу другого выхода. Если выпадет «орел», — сказал он Семиной, — то вы первая.
Он ловко подкинул монету высоко в воздух. Она звякнула о плиты, которыми был вымощен двор, и покатилась. Кнак в два прыжка догнал ее и наступил сапогом. Солдаты смотрели на него с плохо скрытой досадой.
Кнак подобрал монету, выпрямился и ткнул в сторону капитана Терехова пальцем:
— Господин офицер пойдет первым.
Конвоиры подвели Терехова к выщербленному месту, поставили лицом к стене. Отошли в сторону. Терехов медленно повернулся и стал лицом к автоматчикам.
— Так нехорошо! — крикнул Кнак. — Прошу вас отвернуться.
Один из конвоиров подбежал, цепко схватил Терехова за плечо и дернул, но Терехов уперся, повернуть его было не просто. Конвоир дернул еще раз.
— Ничего, — сказал Терехов, — и так попадут. Близко небось…
— Черт с ним! — крикнул Кнак. — Пусть смотрит. А ну, отойди, парень-Конвоир отбежал в сторону. Кнак больше не тянул волынку. Четкая, отрывистая команда, вторая… затрещали автоматы — коротко, в несколько пуль.
Терехов схватился за грудь и рухнул ничком. Кнак повернулся к Семиной.
— Ваша очередь, мадам…
Она медленно прошла через двор, подошла к Терехову, стала на то место, где только что стоял он. Куртка на его спине была вся изодрана пулями. Много попаданий… Сразу… Мастера…
Она вскинула голову. Уже не слышала — только по движению рта Кнака поняла, что он скомандовал. Автоматы поднялись. Десять стволов — на уровне ее груди… Кнак поднял руку…
Вдруг распахнулась дверь, и во двор вбежал, опираясь обеими руками на палку, Томас Краммлих.
— Обождите, Кнак! — кричал он на бегу. — Отставить, черт побери! Что вы так смотрите? Прикажите им опустить автоматы.
Смысл слов дошел до нее уже потом, а в первый момент она даже обрадоваться не смогла. Смотрела тупо: вон кто-то бежит… Ах, да это Краммлих… Отсрочка? Зачем? Ведь все равно один конец…
Кнак как стоял с поднятой рукой, так и повернулся к Томасу Краммлиху — всем корпусом.
— Что вам, Томас?
— Расстрел откладывается.
— Не морочьте мне голову. Вон у доктора письменный приказ.
— А я вам говорю: гауптман изменил решение. Кнак несколько секунд осмысливал эти слова, потом пожал плечами.
— Ну смотрите, Томас, под вашу ответственность. — Он повернулся к солдатам. — Отставить! Идите к себе, ребята. Томас, а ее куда?
— В камеру.
Семина подняла голову и увидала в окне второго этажа гауптмана. Даже на таком расстоянии было видно, как разъярен Дитц. «Что-то у него не вышло», — подумала она и усмехнулась, и тут же удивилась, что у нее еще есть для этого силы.
Конвоир тронул ее за локоть. Его винтовка блестела от воды. Семина послушно пошла через двор и только теперь заметила, что идет дождь.
Последний допрос показал Томасу Краммлиху, что Дитц водит его вокруг пальца. Зачем это понадобилось гауптману? Что толкнуло его на это? Недоверие? Но для недоверия не было оснований. Зато у самого Краммлиха были основания полагать, что и теперь гауптман выложил еще не все из того, что знал. Очевидно, он не собирался ни с кем делиться жареными каштанами, если таковые удастся вытащить из огня. А может, уже вытащил?
То, что Краммлих приостановил расстрел, было внезапной вспышкой негодования, своеобразным протестом против образа действий Дитца. Он хотел досадить гауптману любой ценой и добился-таки этого, однако удовлетворение было недолгим. Проступок серьезный, подыскать оправдание не просто. Идя к гауптману, он инстинктивно замедлил шаг. Лестница казалась ему невероятно короткой, болела нога. Придумать ничего не удалось. И тем не менее он прямо с порога бросился в атаку:
— Эрни, я взял на себя смелость отменить ваше распоряжение.
Дитц стоял спиной к нему и глядел в окно. Услыхав Краммлиха, он медленно повернулся и, сдерживая гнев, едва слышно произнес:
— Мальчишка!..
— Не горячитесь, Эрни. Дайте мне высказаться. У меня возник план, — зачастил Краммлих, с ужасом предчувствуя, что сейчас понесет несусветную чушь. К счастью, Дитц не дал ему говорить. Дитца передернуло.
— Негодяй! — взревел он. — Как вы посмели!.. «У меня есть план», — передразнил он Краммлиха. — Еще бы! Конечно, у него план, а у старого осла Дитца, у этого солдафона, не может быть своих планов. Где ему до молодых гениев!.. — Дитц перевел дыхание и уже спокойнее закончил: — Да знаете ли вы, что у меня тоже был план? И вы, обер-лейтенант, его разрушили!..
