P. S. Я знаю, кто такая Ближайшая Соседка. Если это письмо попадет на твои желтые глаза.
Мне захотелось, чтобы в дверь с очистительным ветром ворвался Стивен, чтобы от его крыльев в комнате стало тесно, а в руке он держал бы огненный меч. Ацетиленовая горелка тоже сойдет. Так или иначе, он оказался у меня за спиной — я это знала — с легким смешком, согревшим мне затылок, и номером «ТВ Гида».
— Прочти мне мой гороскоп, — сказала я. — И налей мне чаю. Или влезь на меня. Или собери с пола все это дерьмо. Только не стой сложа руки.
— Близнецы, — сказал он.
— Я не Близнецы, — сказала я.
— Близнецы, близок час перемен! Ваше сердце-качели знает, каково удариться о землю! Позвольте-ка человеку, которого вы любите, сесть напротив и вновь поднять вас на седьмое небо. Вы знаете, кого я имею в виду… Юпитер несется сквозь ваш третий дом, и удача благоволит вам. Освободитесь от старого и спойте гимн новому.
Итак, я изодрала комнату в клочья. Стивен висел у меня над плечом в состоянии божественного возбуждения. Отодрав от стены ковер вместе с газетами, я выпихнула получившийся рулон в окно; а когда он застрял, вышла в палисадник и стала тянуть — как ветеринар мертвого теленка. Он выскочил наружу весь разом, толкнув меня на клумбу, и с боем вырвался из моих рук: желтые ошметки бумаги разлетелись по мостовой, приземляясь в садиках моих соседей, прилипая к колесам их красивых машин, присасываясь к дыркам в их сетчатых заборах. Пусть что-нибудь прочтут для разнообразия. И плевала я, что обо мне подумают. Они сами много лет прожили с шизофреничкой и хоть бы словом обмолвились.
То толкая его перед собой, то волоча, я протащила старый диван через холл и спустила со ступенек на подъездную дорожку. Пружины с усталым скрипом отреклись от своих мертвецов — от подшивки журналов, изгрызенных мышью, которая устроила себе гнездышко в углу в те времена, когда парадная гостиная была слишком парадной для того, чтобы в ней находиться. В желудке мыши, тоже давно умершей, погибли: лицо девушки из журнала «Плейбой» за 1961 год (уцелели улыбка, белье-спецодежда и пластиковая полочка); руки Св. Димфны (если не ошибаюсь), святой покровительницы безумных, и макушка Гэя Бирна с бережно вырезанной и сохраненной фотографии.
Я намочила пол и стала отскребать бумагу ногтями — вся комната сделалась полосатой. Клей оказался сильнее меня; я подключила к кухонному крану шланг и притащила его в гостиную. Стивен сказал Не Делай Этого — исключительно для того, чтобы меня подзадорить, а я сунула ему в руку конец шланга, вернулась на кухню и отвернула кран. Я бежала вдоль шланга вместе с водой и, проскочив в дверь, как раз успела увидеть, как вода хлынула струей, ударила в пол, срикошетила россыпью корректорских значков и облила телевизор, который взорвался. Двести двадцать вольт по электроводяной дуге добрались до Стивена, который тоже взорвался. Две вакуумных полости одновременно лопнули, щедро разбавив воздух пустотой. Повеяло запахом горелых проводов — этакой смесью сардин с мочой. Воздух, на миг сохранив очертания Стивена, затем осторожненько размазал их, а комната заполнилась благоуханием амбры и жареного сезама. На полу журчал, плюясь водой, шланг.
Нет, конечно же, нет.
И когда утром я встала, комната была прекрасна. Стивен ободрал оставшиеся обои и покрасил стены в белый цвет, работая при свете луны, при свете краски и при сиянии, которое разливается по его лицу, как только он берет в руки кисть.
Как выходные? — спрашивает Джо, когда я появляюсь в дверях.
— Обои обдирала.
— Ага. Я тоже повеселилась.
Телик в углу включен, но без звука. Сквозь помехи пробивается викторина — снегопад из ртов и глаз. Призов — и тех не видно.
— Господи Исусе, — говорит Маркус. — Выгляньте в окошко. Что это? Передатчик. А это что? Итальянская викторина. Как живем?
— Доброе утро. Доброе утро. Он что — всю ночь был включен?
Мимо нас многозначительно проплывает Люб-Вагонетка. За пределами кабинета Люб-Вагонетки в общем-то не существует. Открытое пространство придает ей сходство с обычными людьми — похмельное лицо, зудящая синяя полоска сзади на голени. Так я и знала, что мое дело — труба.
— Можно тебя на минутку? — сказала она. Пришлось сходить и выпить чашку столовского кофе — вкус паники во рту, вкус чужой паники, разогретой по второму разу и говорящей тебе: «Привет».
Я вхожу в ее кабинет, гляжу на ее нос — нос как нос. Торчит посреди лица, как носу и положено. У ее ноздрей тоже вполне респектабельный вид, если не считать одного загадочным образом лопнувшего сосудика на самом кончике носа. Она обнюхивает окрестности, ищет, на кого бы свалить вину. Вину за что — не имеет никакого значения. Зрительский рейтинг упал — вот вам и затравка.
Нос Люб-Вагонетки день-деньской разговаривает с ней — безо всякого участия разума. Разум старается занять ее другими делами — типа, как победить, как не сесть на иглу. Но иногда ее лицо каменеет, как морда собаки, сосредоточенно нюхающей ветер.
Побеждать нелегко. Она желает, чтобы я ей посочувствовала — ведь ее путь к победе так тернист. Первым делом она объявляет, что эти козлы опять под нас копают. Программу вновь собираются снять с эфира. Дамьен опять отмочил похабную шуточку, на сей раз по-ирландски. Оказывается, то был каламбур, где обыгрывались «Куманн-на-нГэл»[15] и оргазм с пуканьем. Никто из нас его не понял, поэтому я и не вырезала.
Она прокрутила шутку на мониторе, точно я в жизни ее не видела — нажала на «стоп», отмотала назад, показала еще раз. Этакая баба за рулем, вновь и вновь дающая задний ход в стену. И все время, по своему обыкновению, похохатывала. То была катастрофа на склеенном в кольцо обрывке пленки, запиленное нашей иглой время. Проблема была покрупнее похабщины. Это я, я поцарапала пластинку так сильно, что та аж подпрыгнула. Я вырыла яму, которую ни обойти, ни засыпать.
У Люб-Вагонетки величаво-красивое лицо, но дряхлые руки. Они похожи на авоськи, которые случайно стали вместилищем для плоти и случайно обрели форму рук. Маленькая карта из морщин, судеб и шрамов. Стоит мне мельком взглянуть на ее руки, и я начинаю ей сочувствовать. Руками она разговаривает — паранойя вселила в нее страх быть узнанной по голосу.
— Мы опять в глубокой заднице. Я пытаюсь спасти программу, ясно? Я пытаюсь спасти тебя — если только это возможно.
Интересно, что говорят ее руки. «Ты мне нужна — вы все мне нужны»? А может, она играет с ножом — проверяет, реален ли он.
— От чего?
— Грейс, я на твоей стороне.
— Я знаю.
Молчание. Я могу запросто подсказать ей текст. Я говорю:
— Наверху перемены. Похоже, Мэрфи идет на повышение в другой отдел и наши программы курировать больше не будет.
— Это значит, что нам конец. Мэрфи был одним из наших лучших друзей. Я знаю, что на Рождество он нас обругал — но только для блезиру. Он не может в открытую показать, что он на нашей стороне.
— Он ни на чьей стороне.
— Он на той стороне, где рейтинги. То есть — на нашей.
— Зато Макналти никуда не денется.
— Макналти не в счет. Он — камень у нас на шее. Он только прикидывается, будто за нас — на тот случай, если наша возьмет.
— Я слышала, он возвращается. Я слышала, Мейхон решил его спихнуть.
— Ну, если он вернется, то точно нашу сторону держать не будет.
Она смеется. Говорит:
— Грейс. Я прямо боюсь, уж больно тебя заносит.
— Откуда мне было знать, что он сказал «оргазм» по-ирландски? Я даже не ожидала, что ты такое можешь отловить.
— Там был тот дурацкий овощ.
— Да ладно тебе.
— Да и это самое тут ни при чем.
— Оно никогда ни при чем.
— Носить мини-юбку, — говорит она, — и виснуть у первого встречного на шее — не одно и то же.
— А пошли они на хрен, — говорю я. — Им по-всякому нравится.
— Послушай, — говорит она, — чтобы стереть тебя в порошок, Мэрфи понадобится всего пять минут в год. Бывают годы, когда он просто забывает. Но ему достаточно пяти минут в год, чтобы сломать тебе жизнь — бесповоротно, чтобы больше о тебе не беспокоиться. Ему деньги платят за то, чтобы он не беспокоился о людях. Однако, насколько мне известно, он действительно хочет, чтобы эта программа имела успех.
— А я, значит, не хочу?
Промах. Надо было смолчать. В комнате не один параноик, а больше, и стоит только ввязаться, как никаких шансов на победу не остается. Телевизор в углу начал сползать на другой канал. Ее жалостные руки трепещут на фоне панорамы, снятой с вертолета, которая отказывается прерываться — правда, иногда переворачивается кверху пузом, чтобы взглянуть на небо.
— Это серьезно, Грейс. Ты и представить себе не можешь, как они нуждаются в том, чтобы их ублажали.
Пять минут спустя я выхожу из ее кабинета, не представляя себе, что такое «серьезно», но зная: во всем виновата я. Мочевой пузырь у меня полон — бог весть почему. Иду в туалет, где выливаю из себя столько жидкости, сколько в жизни не пила, и думаю о том, что, наверно, она все-таки искала сочувствия. Наверное, мне следует поблагодарить ее за многое — ведь когда-то Люб-Вагонетка мне нравилась и я звала ее по имени. Возможно, она не хуже всех прочих. Возможно, телевидение — всего лишь ускоренный курс по изучению жизни, и никто тут ни перед кем не виноват. И все-таки, и все-таки… вполне вероятно, что она — просто хитрая, больная паранойей стерва, решившая меня доконать.
