— Озвучку? — переспрашивает мать. — Ну да неважно.
— Факты были преданы огласке, — говорит отец, — и Мэрфи дисквалифицировали.
— Замнем, — говорит мать. — Я не спрашивала.
— Ага, — говорю я. — Короче, приходит он в звукорежиссерскую…
— Это делают с иностранными фильмами! — сказала мать. — Это делают с иностранными фильмами, милый. Чтобы казалось, будто люди разговаривают по-английски.
— Вообще-то это называется «дубляж», а «озвучивание» — немножко другое.
— Господи Исусе! Думаешь, я сама не знаю? Сижу тут с отцом, как на цепи. Ты могла бы быть потерпеливее, но где уж тебе. Хотя бы по телефону.
— Вот телефон, — сказал отец, указывая на телевизор.
— Тихо, погоди, дай мне с дочерью твоей поговорить.
Телефон зазвонил.
— Ишь ты, — сказала мать и пошла в холл к телефону.
Я перевела взгляд на отца: он безмолвно говорил сам с собой. Умолк, злобно покосился на телевизор. Живая сторона его лица нервно напряглась. Я вдруг испугалась, что он собирается наложить в штаны. — Мама! — вскрикнула я. — Мама!
Из холла донесся ее смех. Я, не чуя под собой ног, рванулась к телевизору и начала щелкать кнопками, чтобы отвлечь отца.
Несколько женщин в сари разбивали кокосовые орехи. Это был документальный фильм семидесятых годов, снятый на кинопленку. — В конечном счете, — произнес закадровый голос, — кокосовый орех воплощает собой Эго.
Я нажала на кнопку. — Марлен, возьми себя в руки, — сказал какой-то австралиец. — Ситуация не столь серьезна, как кажется, — сказал какой-то политик. — Рыцарь Любви идет тринадцать к двум. — Я же тебе говорила, — сказала пластилиновая улитка. — Да! — сказал отец. — ДА! ДА! ДА! ДА!
— Что ты с ним сделала? — спросила мать, входя в дверь.
— Не знаю. Может, он в туалет хочет?
— Когда он хочет в туалет, он не говорит «да». Он говорит «канал».
— Что?
— Ну а мне-то откуда знать? Может, потому что канализация, может, потому что кишки, может, потому что «анальный». Он так говорит, а ты не знаешь, что он так говорит, тебя ведь здесь не бывает, тебе ведь плевать. А когда ты все-таки до нас доползаешь, только и делаешь, что его нервируешь.
— Я просто переключила на другой канал.
— Может, он этот канал и имел в виду, — сказала мать. — И не трогай телевизор — от него отец еще больше бесится.
Она села:
— Я рада, что ты здесь. Ты сама знаешь, я правда рада. Давай рассказывай свою историю дальше, не обращай на меня внимания.
— Да нет никакой истории.
— Тебе пришлось делать озвучку.
— Тринадцать к двум, — участливо подсказал отец.
— Т-с-с, — сказала мать.
— Короче, мы в звукорежиссерской. Это такое место, где микшируют звук и, если хочешь, можешь что-то добавить — например, дополнительные аплодисменты.
— Не задирай нос перед родителями, — сказал отец. Мы вытаращили глаза.
— Давай дальше, — сказала мать.
— Давай-давай, — сказала я. — Какое уж там «дальше». Просто мы два часа вырезали слово «Крит» и пытались вставить «Киллэрни», и, конечно, ничего не влезало, потому что «Киллэрни» состоит из трех слогов, а «Крит» всего из одного. Тогда мы попробовали проговаривать «Киллэрни» быстро-быстро, потом попробовали проговаривать «Киллэрни» быстро-быстро-быстро, потом решили заменить «Киллэрни» на «Керри», и в итоге получилось что-то типа «Кри» — то есть, ни Крит, ни Керри. И ничего тут поделать было нельзя, так что мы все разошлись по домам.
— Ну и все сошло нормально, — сказала мать. — Я даже не заметила.
— Да? Классно. И куда они, по-твоему, отправились?
— Я просто подумала, что есть такое место Кри, о котором я не слышала. Кажется. Правду сказать, я вообще не стала особо над этим задумываться, так что нечего мне теперь надоедать. Все это было и прошло.
— Да? Авиакомпания рвет и мечет, потому что я вырезала ее халявную рекламу, ведь мы их не в Киллэрни должны были отправить, правда ведь? Значит, мы нарушили контракт, и теперь, похоже, до конца жизни будем посылать все парочки только в Баль-Блин-Бриггэн.
— А с отпуском ничего не получится?
— МАМА! Они не спонсируют отпуска для сотрудников.
— Я имела в виду, не получится ли у тебя взять отпуск и от всего этого отдохнуть, ГРАЙН.
— Да. Нет. Не знаю. Пока молчат.
— Это та передача, — сказала мать, — с молоденькой девчонкой в оранжевых колготках и с тортом.
— Ты слишком ярко телевизор настраиваешь. Да.
— Разве ты не знала, что она беременна? Я хочу сказать, неужели не заметила?
— Нет.
— Наверно, мало ты беременных в жизни встречала, — сказала она, — время теперь такое. Да, нахальства ей не занимать. Сама в положении, а поперлась на шоу знакомств. Как тебе это?!
— Мама…
— Ну да ладно. Это Стивен звонил. Говорит, когда ты вернешься, его не будет, нужно улетать.
— Стивен?
— Извини, ты поговорить с ним хотела?
— Как он узнал этот телефон?
— Ну, ты-то его забыла много лет назад.
— Прости. Конечно.
— Ничего не «конечно». Я ему сама телефон дала, на той неделе.
— Ну, мама! Ой, блин, прах тебя подери.
Мать засмеялась.
— Значит, теперь регулярно беседуете? — сказала я.
— Он советует мне лошадей.
— Каких еще лошадей? — спросила я. — Ты же не играешь на бегах.
— Ну, сегодня, к примеру, Рыцаря Любви. Ставка — фунт. Пришел первый.
— Тринадцать к двум, — подсказал мой участливый отец.
— А знаешь, — сказала она, — иногда мне начинает казаться, что с твоим отцом не так все просто.
— Вот телефон! — сказал отец, указывая на телевизор. Начался «Ангелус»: картинка с архангелом Гавриилом, электронный колокол.
Мать преклонила голову.
— Дон-н! — сказал колокол.
— Да! — сказал отец.
— Дон-н! — сказал колокол.
— Да! — сказал отец.
— Дон-н! — сказал колокол.
— ДА! — сказал отец. И парик на его голове энергично подпрыгнул.
Вернувшись от родителей домой, я чувствую, будто нахожусь одновременно в двух местах. Случись это у них, я бы не удивилась, но у меня дома… Моя собственная входная дверь вселяет в меня сомнения: не могу понять, то ли я приехала сюда, то ли, наоборот, сейчас уеду навсегда; вставь ключ в дверь — «это всего лишь я» — перешагни через деревянную седловину. Линолеум миссис О’Двайэр по-прежнему устилает холл, хотя ее призрак отправился в мусорный бак вместе с креслом, в котором она умерла, и отметиной смерти на этом кресле — не на сиденье, а в самом неожиданном месте, на спинке.
Вечерний сумрак отказывается сгущаться. Дни удлиняются — и болят, болят нестерпимо, расширенные, как зрачки, и какие-то иллюзорные. Мой дом не создан для такой уймы света — он просто не знает, что с ней поделать.
— Это всего лишь я, — повторяю я. Ответа нет. Стивен ушел. Мне его не хватает.
Я изобрела стародевический ритуал, который мой дом обожает. Обходить комнаты — все равно, что рассказывать наизусть алфавит моей жизни. На кухне я начинаю готовить соус для макарон и резать лук; каждый раз, когда я режу лук, я думаю о своей школьной подруге, которая показала мне, как правильно резать лук — редкостные познания для маленькой девочки. Я думаю о том, что эта моя подруга никак не могла научиться ладить со своей судьбой, о том, как люди умирали ей назло, а катастрофы оборачивались удачами и наоборот. Теперь все, что она делает, принадлежит ей самой, а я так и осталась везучим цветком в проруби.
Итак, я режу луковицу от стрелки к корешку и кладу обе половинки на доску разрезом вниз, а потом секу каждое полушарие крест-накрест так мелко, как вздумается. Вдоль-поперек, вдоль-поперек. Нож описывает дугу — так часовая стрелка крошит время на циферблате — и с каждым его движением множится число кусочков. Когда нож доходит до «полудня» — порой в «одиннадцать», а иногда уже в «десять» — половинка луковицы рассыпается на части. И сколько же выходит кусочков? Несколько сотен. Всего-то от шестнадцати разрезов — и удача тут ни при чем.
Добавляю в соус оливки и пытаюсь вспомнить, когда я впервые их попробовала. Ставлю макароны на огонь, иду в ванную и вижу, как мать пылесосит лестницу. Волоча за собой пылесос, она проводит насадкой по очередной ступеньке и тут же, не вставая с колен, влезает на нее. Передвигается, как гусеница. На грязное никогда не встает.
В ванной я чищу зубы. Стучу щеткой по краю раковины — и это звук мужчины, идущего к моей постели. Хорошего, между прочим, мужика, хотя мое тело запомнило его на свой лад. Между двумя «тук» по щербатой эмали миссис О’Двайэр, по раковине с потерянной пробкой и сливом, окаймленным экземой, я вспоминаю, как лежала на постели, или сидела на постели, или стояла у окна, одетая, раздетая догола, раздетая относительно (но всегда босая), дожидаясь пока распахнется дверь, дожидаясь, чтобы он увидел, какой я ему приготовила букет из первых эмоций, а остальное оставила на его усмотрение. Тук. Тук.
