— А сейчас?
— Да и сейчас ничего не изменилось, даже если я и успокоился… Стало чуть легче, вот и всё…
— Ты будешь жить здесь?
— Может быть… если смогу найти работу… Но это не так уж и важно; пока у меня достаточно денег, чтобы не работать еще несколько месяцев.
— Опять будешь подделывать?
— Нет. Это уж точно.
— Почему?
— Не знаю… Во всем этом есть своя логика… Если бы я не был фальсификатором, то ничего бы этого не случилось…
— Почему?
— Не знаю… Но это же очевидно…
— Очевидно?
— Да… Более или менее очевидно. Подделывать не значит что-то делать. Скорее, попасть в переделку. Ты словно влипаешь. И погружаешься. Думаешь, что еще можно что-то исправить… Но тебя затягивает в твою собственную игру… И окружающее как бы не существует… Трудно объяснить… Как сказать… Все время заново делаешь одно и то же, следуешь теми же тропами, встречаешь те же препоны. Кажется, преодолеваешь что-то, но всякий раз еще глубже проваливаешься. А до самого себя так и не добираешься; всякий раз ты — кто-то другой. Ты повторяешься. И так — бесконечно. И нет никакой надежды, что когда-нибудь уже не будешь безупречным подлогом и станешь подлинником. В этом не было никакой пользы, это ничего не давало…
— На это можно было жить…
— Конечно… На это могли жить и Жером, и Руфус, и Мадера. Но это еще не повод. Какая нелепость…
— Но ведь ты сам это выбрал…
— Да, я хотел… Откуда мне было знать? Двенадцать лет я подделываю. Двенадцать лет штампую фальшивки…
— Ты убил Мадеру, потому что не хотел больше подделывать?
— А что? Поэтому. И не только. Поэтому и мало ли еще почему. И что? Не знаю… Убил и всё.
— Как у тебя все просто. Ведь когда ты его убивал, ты о чем-то думал.
— Почему я должен был о чем-то думать? Я ни о чем не думал, я мог думать о чем угодно… Ты должен понять меня… В этом было что-то ненормальное… Что-то такое, чего я не хотел, но сделал. Я не думал, никогда не думал об этом… Не знаю, как сказать… Что-то обязательное, что-то такое, от чего я не мог отказаться, от чего уже совершенно не мог отказаться. Какой-то крайний выход, понимаешь, крайний поступок…
— Почему?
— Потому что он стоял передо мной, потому что я уже больше не мог, так мне все надоело, потому что уже больше не мог выносить… Думаешь, это легко… Думаешь, все уладится… думаешь, существуют готовые решения, счастливые развязки… А оказывается, нет… Нет ничего… Делаешь невесть что, что угодно… Непонятно зачем… А через какое-то время позади тебя появляется это, ты им уже отмечен и вынужден с ним считаться. Приходится это обосновывать, быть за это ответственным. Принимать это.
— Что именно?
— Что угодно. Кондотьера, например. Мое ночное возвращение из Гштада. Или смерть Мадеры. Что угодно из всего того, что я совершил за двенадцать лет… Было слишком просто; я жил в окружении и под защитой. Не должен был ни перед кем ни за что отвечать. Всегда инкогнито. Всегда ни при чем. А потом — провал. И теперь мне приходится все начинать заново и объяснять, объяснять свой малейший поступок, малейший выбор, малейшее решение. Впервые за всю жизнь меня ничто не защищает. У меня больше нет алиби. За эти двенадцать лет я не задал себе ни одного вопроса, кроме тех, что относились к изготовлению подделок. И вот теперь я обнаружил, что виноват…
— Виноват в чем?
— В чем угодно… В смерти Мадеры и в своих собственных поступках… Виноват, что подошел к нему сзади с ножом в руке и перерезал ему горло. Виноват, что не знал, не хотел знать. Виноват, что позволил втянуть себя в эту безвыходную авантюру, что не пытался понять раньше, не попробовал изменить ход событий… По-твоему, откуда мне было знать? Настал момент, когда все вдруг рухнуло, когда мне не осталось ничего, кроме смерти Мадеры, потому что все вокруг развалилось, и я должен был отомстить!
— Отомстить кому?
— Отомстить ему. Неважно кому. Ему, потому что кто-то должен был заплатить. Долгие годы Руфус и Мадера обеспечивали меня, они устраняли все, что могло меня спугнуть, делали все возможное, чтобы я ни в чем не нуждался, чтобы чувствовал себя в безопасности. И жили за мой счет, за счет моей работы, моих иллюзий. Столько лет они участвовали в моей игре, столько лет они потворствовали моему желанию анонимности, моему абсурдному стремлению существовать под бесчисленными масками, жить под останками мертвецов. Столько лет они даже не пытались мне помочь, позволяли мне проваливаться все глубже, смотрели, как я тону…
— Почему ты тонул?
— Стретен, я жил в притворном мире, я жил в несуразном мире. Я всю жизнь выискивал движения, которые другие делали до меня и лучше меня, жил в постоянной иллюзии сходства. Пойми меня. Я не существовал. Гаспар Винклер не значил ничего. Ни одна полиция мира не разыскивала меня, не было ни одного человека в мире, который бы знал, кто я такой. У меня не было страны, не было подруги, у меня не было целей. Раз в год для женевского музея я действительно выполнял настоящую реставрацию. Остальное время считалось, что я болен. Источник моих доходов был никому не известен. Руфус платил мне как реставратору своей галереи, но все знали, что галерея Кёнига очень редко нуждается в реставрации картин. Я был величайшим фальсификатором в мире, потому что никто не знал, что я фальсификатор… И все. Вполне достаточно.
— Достаточно, чтобы потонуть?
— Достаточно, чтобы быть мертвым. Я был уверен в успехе, пока никто не догадывался о моем существовании. Это длилось двенадцать лет. Не знаю, почему именно двенадцать. Не знаю, почему двенадцать лет, а не всю жизнь, как у Жерома. Но двенадцати лет мне хватило. Пойми, я больше не мог. Не мог больше держаться. Мне нужны были поступки, которые принадлежали бы только мне, мне нужна была жизнь, которая была бы только моей. Какая чушь! Ведь я все организовал так, чтобы этого как раз и не было, чтобы не было выхода. Понимаешь? Я попал в собственную ловушку! Не было никакого средства начать сначала, никакой возможности отказаться, запустить все с нуля.
— Почему? Ты мог запросто отказаться работать на Руфуса и Мадеру…
— Нет. Я не мог. Я хотел отказаться. Дважды я решал отказаться. Но это оказалось невозможным.
— Почему?
— Не знаю…
— Когда ты решил отказаться?
— Два года назад, в сентябре, когда бросил мастерскую. Помню, я был в самолете, возвращался в Париж с большим опозданием. Я никого не предупредил, даже Женевьеву, я не ответил ей даже, когда за десять дней до этого она попросила меня вернуться как можно скорее. Самолет совершил посадку в Женеве; я отправил одну телеграмму Женевьеве, другую — Руфусу. Когда я прилетел, Женевьевы в аэропорту не было. Я поехал с Руфусом. Мне следовало объявить ему, что я больше не буду работать, но я ничего не сказал. Руфус устраивал вечеринку. И представил меня Мадере. Тогда я увидел его впервые. Я и знать не знал о его существовании и только потом понял, что единственным организатором аферы был он, а Руфус — всего лишь исполнитель, ширма. Мадера предложил мне дело. Я ничего не ответил. Руфус подошел ко мне и попросил согласиться. Я уже был готов сказать ему, что отказываюсь, но решил сначала поговорить с Женевьевой. И тут, непонятно зачем, пришла Женевьева. На меня она даже не посмотрела. А я — на нее. Поговорить с ней не получилось. Через несколько секунд она ушла. На следующий день я встретился с Мадерой. Он вытащил из ящика стола маленького Христа Бернардино деи Конти и предложил мне написать любое произведение эпохи Возрождения. Я согласился.
— Почему?
— Не знаю. А что мне еще оставалось делать?
— Но ведь ты почему-то решил отказаться?
— Думаю, чтобы угодить Женевьеве. Но решил как-то нетвердо…
— Предложение Мадеры тебя озадачило?
— Нет. Не озадачило. Но и не обрадовало. Думаю, в тот момент мне было совершенно наплевать. Думаю, в те дни мне было совершенно наплевать на все…
— Из-за Женевьевы?
— Наверняка… Не знаю… наверняка из-за нее… или из-за себя самого…
— Почему?
— Так… слишком серьезно отнесся… легко нарушил обязательство, обещание, казавшееся мне тогда, в самолете, нерушимым…
— Ты себя презирал?
— О нет! Чтобы презирать, мне надо было сначала себя осудить, а для этого у меня, думаю, не было ни желания, ни возможности. Нет, мне было наплевать, все было куда проще. Я сидел дома, смотрел на деи Конти, рассеянно прикидывал, какое произведение сделаю вместо него, и все. Так я провел неделю. Время от времени листал словарь Бенези, выискивая художника, который мог бы подойти, и набрал штук шесть, малоизвестных и малоинтересных, типа Д' Оджоно, Бембо, Морочини. Тогда-то мне и позвонил Мадера: сначала предложил переехать работать в Дампьер, а потом — сделать картину, которая могла потянуть на сто пятьдесят миллионов. Я согласился переехать, а по поводу картины пообещал дать ему ответ через несколько дней…
