Когда он вернулся, и немка вертелась уже на кухне с кашей для детей. «Послушайте, Терике, — подошел он к девушке, так как не хотел все же убираться в холодную бельевую без единого слова, — еще день-другой, и я все равно уйду, пока потерпите уж чуть-чуть». «День-другой? Не уйдете вы отсюда, пока не выгонят! — крикнула Тери даже злее, чем обычно, чтоб немка не приняла их разговор за дружескую беседу. — Что вы думаете, какая девушка будет терпеть, если такой пень кружится вокруг нее месяц за месяцем? Не нравится ему, что дверь закрыла! А я всю ночь как должна спать — без печки, с запертой дверью, а то вы и туда ведь вломитесь. Не правда, скажете?» — кричала она злорадно. Лайош, красный от стыда, покосился на немку: вдруг та все понимает, змея. Стало быть, не спала тогда Тери… И столько времени молчала… «Не так вы это поняли», — бормотал он, не зная, как и оправдаться. «Не так поняла? А как надо было понять? Два месяца я грязь за вами чищу, которую вы на башмаках сюда тащите!» Она взяла со шкафа стакан, рука ее коснулась будильника. «Эти паршивые часы тут еще тикают мне днем и ночью!» — вдруг взорвалась она и одним махом смела будильник на пол. Тот жалобно звякнул разбитым стеклом, зазвенел металлическим корпусом. И наконец успокоился настолько, что Лайош смог его поднять. Тиканье смолкло, но в остальном часы были целы. «Этого я от вас не ждал, Терике», — глухо сказал Лайош и, уйдя в берлогу, хлопнул за собой дверью. «Верещите теперь: дерманн да дерманн», — сказал он, слыша злобное кудахтанье в кухне, и сел с будильником на матрац. Если б не отослал он в Сегед те двадцать пенге, тут же ушел бы от них.
На следующий день он принялся за работу еще в полной темноте. Он копал землю с ожесточением: пусть еще три-четыре дня хотя бы не будет снега, он все закончит при таком темпе. Отработает оставшиеся десять пенге — и потом всю жизнь будет плеваться, коли услышит где-нибудь про улицу Альпар. Но через час-два яростной работы лопата в его руках замерла. Он постоял, опершись на нее, потом сел на землю, обхватив колени и глядя на вздутые животы облаков. Его не беспокоило даже, что женщины, вытрясающие пыль на террасе, показывают друг другу на этого лодыря.
Так же он бастовал и с утра в канун рождества, когда хозяйка позвала его: «Я вижу, вы скучаете, Лайош. Идемте-ка с нами, поможете елку принести». Еще неделю назад ему стало бы стыдно, если б в рабочее время ему сказали: что, мол, скучаешь? Сейчас он равнодушно стряхнул грязь с башмаков и, засовывая руки в рукава пальто, побрел не спеша следом за женщинами. Он не спешил их догнать: пускай себе, не в кино идут, как когда-то, когда они рука об руку бежали с горы. Закрыли уже то кино, куда они вместе могли бы пойти.
На Сенной площади в лабиринте ларьков толпился народ. Женщины победнее выходили с рынка, неся под мышкой перевязанные елочки, в другой руке у них висели сумки, туго набитые рождественскими товарами. Были среди сумок и плетенки, с какой он убежал с Большого рынка от той женщины с узлом волос на затылке. Легко было тогда: в лесу приволье, сестра при месте, помогала ему. Теперь не прожить так легко, холод погонит его на рынок, на вокзал, и рано или поздно все равно быть ему в кутузке. «Глядите-ка, Лайош, ваш приятель», — сказала Тери, когда они свернули в один переулок из будок и ларьков. И в самом деле, там, меж двумя будками, почти спрятавшись в щель, стоял Корани. В продранных бриджах, заросший щетиной, с синим лицом, он выглядел куда более жалким, чем летом или хотя бы в день переезда. Он тоже заметил Лайоша и выдвинулся было из своей засады. Но во взгляде Лайоша словно сверкнул нож, который он стиснул в кармане. Корани или неверно понял этот взгляд, или стал уж очень трусливым: он отступил назад. «Не узнаете приятеля, Лайош? — сказала Тери. — Это тот, который к вам приходил, когда мы переезжали». «А вовсе и не тот», — возразил Лайош. «Ну-ну, не отпирайтесь. Стыдно, поди, что с таким босяком дружбу водите», — издевалась Тери. Она и барыне показала на Корани. У того, видно, нечиста была совесть; заметив, что на него смотрят, он спрятался за какой-то толстой бабой.
По крайней мере час толкались они между ларьками и на площади среди крикливых торговцев елками. Наконец в сумке у Тери лежала индейка, а у Лайоша на плече покачивалась большая елка. Двинувшись в сторону дома по рельсам, они увидели в переулке у рынка толпу, окружившую вопящих, размахивающих руками женщин. «Что там случилось?» — спросила Тери у бабы, идущей навстречу. «Вора поймали. Сумочку стащил у одной женщины. Славно его отделали, пожалел уже, должно быть». «Я вот свою сумку всегда под мышкой держу», — заметила барыня. Лайош вспомнил страх на лице Корани. Если это он, то его уже кончили бить. Перезимует теперь в каталажке. И что за мир: то, что придумано как наказание, для многих чистая благодать… Барыня забежала в лавку за кофе. Пока они с Тери стояли возле лавки, их обогнула идущая с базара круглая баба и тут же обернулась со своей сумкой, превращенной в гнездо с цыплятами. Это была Водалиха. «А, это ты! — крикнула она, глядя в лицо Лайошу. — Поймали дружка твоего, намылили ему шею!» И, заметив, что Тери стоит рядом с Лайошем, повернулась к ней: «Только что приятеля его поймали. Я его знаю. Он к нам несколько раз заходил, когда та стерва у нас служила. Такую рожу не забудешь. Все они одна шайка. Вы еще тоже пожалеете, что с ним связались. Я когда вон барыне вашей говорила. Та стерва бог знает что у нас перетаскала». Лайош сперва опешил, беспомощно переводя взгляд с Водалихи на Тери и на дверь лавки, за которой скрылась барыня. Но когда на них стали оглядываться и в потоке ругани ему вспомнилась клиника в Сегеде, испуг его мгновенно перешел в ярость. «Я тебе сейчас покажу стерву!» — крикнул он, как в деревне кричали усатые, ражие мужики. Водалиха была от него в двух-трех шагах, но он пнул ногой воздух и так перехватил на плече елку, словно крестовиной хотел размозжить вздорной бабе голову. Та отпрянула, но злоба была в ней сильнее испуга. «Ты меня только тронь, только попробуй, мужик паршивый! — вопила она. — Я сейчас полицейского позову! А сестра твоя стерва, стерва! Кто хотел, тот с ней и спал!»
Когда барыня с пахучим пакетом вышла из лавки, отступавшая все дальше баба сыпала свои проклятия уже через спины идущих людей и, увидев в толпе знакомую служанку, с которой ей было по пути, обратила к ней свое постепенно затихающее возмущение. Барыня не застала скандальную сцену, но рядом была Тери, и Лайош чувствовал, что лишь его яростная вспышка да надежда описать все происшедшее без помех мешали ей сейчас же приступить к рассказу. «Ну что ж, рассказывай, рассказывай. Мне наплевать на твои рассказы, — думал он, поправляя на плече елку. — Я нарочно оставлю вас вдвоем, посудить-порядить, что за люди мы с сестрой». «Я пошел, — обернулся он к женщинам, — все равно с елкой на автобус не посадят». «Счастливо добраться», — великодушно сказала барыня, и Лайош спиной словно почувствовал загоревшееся лицо Тери: «Вы бы видели, барыня, что тут было, пока вы в лавку ходили! Эта дворничиха с улицы Агнеш…» Из перевязанной елки высвободилась веточка, зеленые ее иглы кололи ему нос, источая смолистый запах. «Ну», — буркнул ей Лайош, и рывок плечом, движение руки и громкое «апчхи» слились воедино, прогнав игривую ветку от лица.
Женщины на автобусе добрались домой раньше его и, стоя над посыпанной мукою доской, готовились стряпать рождественские пироги. Гувернантка держала детей наверху, чтобы они не увидели Иисуса, который принесет елку. Место елке, пока барыня не достанет из коробок мишуру, определено [было в бельевой, рядом с Лайошем. Он молча прошел мимо женщин, даже не глядя на них. Бросил елку в угол и сел на матрац, разбитый корабль своей неудавшейся жизни. Его не беспокоило, что на дворе стоял белый день и ему сейчас надо было работать. Час шел за часом, а он сидел, уткнувшись лицом в колени. Теперь уже и барыня, и змея Кристина знают про его приятеля. «Все они — одна шайка», — сказала Водалиха. «Одного сегодня поймали на рынке». — «Вы бы видели, как этот Лайош набросился на дворничиху. Не отскочи она, голову бы ей проломил елкой». — «С этим парнем надо поосторожней. Лучше всего бы полицию вызвать». Не то в полусне, не то бодрствуя, сидел он в густом еловом запахе, и за стенами бельевой мир звенел от злобных этих слов. Они врывались к нему через решетку окна, проползали под дверью. Стоит выйти, и они вопьются в него, как колючая проволока с электрическим током, натянутая вокруг тюрьмы. Его больше не волновало, что они там думают про него, но в эту враждебную, бьющую током зону у него сейчас не было сил выйти. Прижав к лицу толстые пальцы, он сквозь щели в них смотрел на каменные плитки бельевой. Задохнешься от этой елки. Вот-вот голова заболит.
После продолжительной тишины кто-то произнес его имя. Он решил: его зовут, чтобы отдать остатки вчерашнего мяса. «Жрите сами», — подумал он и не ответил. Голос был настойчив. «Лайош! Вам почтальон тут что-то принес». Пошатываясь, он вышел на свет; Тери стояла посреди кухни, протягивая ему открытку. Лайоша удивило, что лицо ее было не столь суровым, как в последние дни. Он и голос-то ее потому лишь не сразу узнал, что она давно уже так мягко не произносила его имя. Лайош посмотрел на нее, потом на открытку, которую она держала в далеко отставленной руке, словно боясь, что белый прямоугольник на минуту коснется ее тела. В кухне никого не было, хотя на столе лежал нож для теста, а рядом, в медной чаше, полной чего-то белого, торчала взбивалка. Только что здесь работали двое. Лайош взял открытку. На него смотрели его собственные буквы. «Это мое письмо», — пробормотал он. И даже прочитал конец: «Надеясь на скорое свидание, твой любящий брат Лайош». Открытку Лайош послал вслед за деньгами, объяснить, почему не поехал сам. Деньги отправил в пятницу, открытку — через несколько дней, в среду. Ошибся адресом? Нет, все точно: Сегед, клиника женских болезней, как стояло в письме у Маришки. И, лишь повертев письмо, заметил между маркой и словом «Маришка» чужое, вписанное чернильным карандашом слово. Может, оно потому и не бросилось ему в глаза, что надо было перевернуть открытку, чтобы его прочесть. Рядом со словом была дата с римской цифрой и краткая, в одну букву, расписка сегедского почтальона. Понадобилось несколько минут, пока в мозгу Лайоша, занятом разгадкой вопроса, какими путями его письмо через конторы и железнодорожные станции снова вернулось к нему, это простое слово получило смысл, и губы его задрожали, заметались, как птица перед близкой бурей.
