Ночью Лайош просунул заплечный мешок сквозь решетку. В доме, правда, знали, что утром он едет в Сегед; но если увидят, что он все с собой забрал, еще что-нибудь заподозрят. Впрочем, насчет того, что его станут удерживать, опасаться не приходилось. Лайош сам чувствовал, что они готовы уже и на сад махнуть рукой, лишь бы избавиться от него. Но побег был уже включен в план, да и ко всему его нынешнему положению больше подходило, если мешок попадет наружу через окно. Утром Тери встанет, а Лайоша след простыл. «Даже не попрощался», — подумает она, а заглянув в бельевую, не обнаружит мешка. «Барыня, Лайош-то, видно, совсем ушел», — объявит она хозяйке, когда та в платье с оборками спустится в кухню. «Как так? Он вам сказал?» — «Нет, я так считаю, потому что он и мешок с собой взял». День-два они будут еще обсуждать это событие. «Ну, Тери, не привело Лайоша обратно сердце? Видно, теперь в самом деле не вернется Лайош». Потом совсем позабудут о нем. Разве что будут вспоминать, когда зайдет речь о переезде. «Помните, Тери, тогда вечером в окно постучали. Так мы и не знаем, кто это был. Но все-таки не трус этот Лайош, не побоялся выйти в темноту». Эх, с какой бы радостью вышел он в темноту еще раз, лишь бы рисовать рядом с ними на столе, у керосиновой лампы, против запотевшего окна! Но что было, то прошло, как поется в песне.
Вдруг он чуть не вскочил с матраца: будильник-то не забрал! Тот так и стоит с приезда на кухонном шкафу; утром не забыть его взять, когда выходить будет. Будильник был единственным, что Тери терпела на кухне из его вещей. А что, если оставить будильник ей? Можно бы и написать рядом что-нибудь, на бумажке. «Терике на долгую память». Нет, это очень уж просто. Надо что-нибудь такое, чтобы она поняла, что в часах тех, собственно говоря, стучит его сердце. Но Тери за такое рассердится; да он и не очень знал, как ему связать это, сердце и тиканье. В конце концов он остановился на сдержанном варианте: «Оставляю это вам, Терике. Как посмотрите, вспомните этого нехорошего Лайоша». По такой записке, правда, сразу поймут, что он совсем сбежал. Ну, не беда. Да и «нехороший Лайош» очень ему нравился, жаль было бы переделывать. Напишет на листке из блокнота, листок положит на часы и прижмет рычажком звонка, чтобы не сдуло, если дверь откроют. Он пододвинулся к окошку, чтобы при свете уличного фонаря написать прощальное письмо. И тут лишь сообразил, что писать ему нечем: маленький свой чернильный карандаш он сунул в коробку с цветными, рядом со сточенным лиловым. Он попытался достать через решетку мешок, но, как ни старался, дотянуться не смог. Пришлось от письма отказаться. Он сел обратно на матрац, на котором не было уже одеяла, принесенного из Абафалвы. Может, оно и лучше так, без прощания. Не будет тут никто по нему скучать. Прощается тот, чье последнее слово долго потом вспоминают.
Он постепенно стал собираться. Ощупью пробрался мимо старого своего сожителя, котла, и тихо открыл дверь. Ориентируясь на тиканье, нашел будильник, подержал на нем руку, потом пробрался через прихожую и вышел в серый рассвет. Занималась сырая туманная заря, возле калитки в круглом баке ждал утра мусор, по сторонам дорожки стояли две карликовые груши, посаженные уже им. Он двинулся за угол дома, взять мешок. У окна Тери ему вспомнился Корани. Эх, постучать бы ему тогда вовремя! Он обернулся, посмотрел на дом, который с закрытыми ставнями с суровым видом оберегал покой спящих в нем шести человек. А может, сестре лучше было бы, если б он просто послал ей двадцать пенге? Она ведь писала, что у нее денег нет. А если он сам поедет, лишь проест все, чем мог бы ей помочь. Он немного поколебался, правильно ли рассуждает: может, и он поступает, как Водал, который тоже хотел вместо себя послать деньги. В тумане уже слышен был скрип мусорной повозки. Лайош побежал в дом и бросил по-солдатски уложенный мешок на матрац. «Ну, когда едешь-то?» — спросил мусорщик, принимая у него бак. «Бог его знает. Я подумал, может, лучше деньги на дорогу бедной послать. Все будет больше пользы, чем от меня…» Утром он то же самое сказал Тери, а после обеда — барину.
Дом на улице Альпар не оценил его привязанности. Женщинам Лайош уже очень намозолил глаза, и, если бы скрип мусорной телеги не вернул его утром обратно, он бы не изведал многих горьких минут. Еще в то утро выяснилось, что и хозяйка настроена против него. Когда он сообщил, что хочет пойти на почту отправить деньги, она напрямик высказала ему свое недовольство. «Послушайте, Лайош, если вам аванс нужен, почему вы у барина просите, а не у меня?» Лайош понял ее так, что она опасается, как бы он не использовал слабость баринова характера, разжалобив его болезнью сестры, и не вытянул из него лишние деньги. «Я просил только, что мне полагается», — ответил он с вызовом. Хозяйка ничего не ответила, но Тери по ее лицу поняла, что и барыня больше Лайошу не защитница. «За что это вам полагается? За то, что лодырничаете в саду? Хоть бы уж снег выпал в метр толщиной да унесло вас отсюда!»
Лайош притих, но это мало ему помогло: еще в тот же день он вновь навлек на себя гнев рассерженных нимф дома. Барин спросил, не хочет ли он что-нибудь почитать. Вечера теперь длинные, а если человек переживает еще, то лучше себя чем-нибудь занять. «Спасибо, — ответил Лайош, — только не могу я теперь читать». — «Из-за сестры?» — «Из-за сестры, да и вообще». — «Что значит: вообще?» В конце концов Лайош признался, что в бельевой лампы нет, а в кухне он только мешает. Барин стоял ошеломленный. «Лампы нет? И вы целый вечер сидите в темноте?» — «Дверь приоткрыта немножко…» Когда они вернулись в дом, барин сам схватил все инструменты и двинулся с ними в бельевую. «Тери, что это значит, почему здесь нет лампочки?» — крикнул он, щелкая выключателем. Тери взглянула на вошедшего следом Лайоша и по виноватому его виду решила, что это он нажаловался на нее. «Это я лампочку вывернула, господин доктор», — храбро приняла она вызов. «Вы? Почему?» — «Электричества много уходит». — «Сию минуту принесите лампочку из люстры. Не стыдно вам издеваться над бедным товарищем по труду?» — «Да она не издевается, а мне даже лучше в темноте», — бормотал Лайош. Но смягчить Тери было уже невозможно. Пока она взбиралась на обеденный стол и с лампочкой возвращалась к барину, ожидающему ее в дверях бельевой, приговор Лайошу был подписан и утвержден. Ящики в кухонном шкафу выдвигались и задвигались в тот вечер с воинственным грохотом, и в них то вперед, то назад скользили от толчка перепуганные ножи. Звон этот был таким зловещим, что у Лайоша сердце замирало в груди. Кастрюли, стремительно перемещающиеся по плите, также подверглись в этот день пробе на прочность. Тщетно Лайош в знак полной капитуляции сам выключил в бельевой свет; гнев Тери, подогреваемый негодованием против жалобщиков и ябед, разгорался с каждой минутой сильнее, и, когда барыня пришла узнать, что там с ужином, Тери уже стала грозить бросить место. «Если барин этого мужика защищает, тогда лучше я уйду». В другое время барыня не замедлила бы обвинить мужа: зачем он настраивает прислугу против нее; сейчас, когда на ней было платье с оборками, она лишь терпеливо утешала Тери: «Ну-ну, не дурите, теперь он уже скоро уйдет». В защиту Лайоша, испуганно вслушивающегося в темноте в разговор, не прозвучало ни слова.
Дальше положение все ухудшалось. Лайош остался здесь, не уехал в Сегед, однако пришлось уехать барину. За неделю перед рождеством институт послал его в провинцию читать какие-то лекции. Тери это событие отметила тем, что вечером, когда Лайош сидел у себя, совсем закрыла дверь бельевой. Лайош поднял с ладоней голову: неужто тепла пожалела для «бедного товарища по труду?» Может, просто подумала, что его нету, или сквозняк дверь захлопнул? Решив, что тут все же, видно, ошибка, он побрел к двери и, высунувшись, взглянул на отваривавшую макароны Тери. «Терике, я ведь здесь». — «Да?» — ответила та из облака пара. «Дверь вы закрыли». — «И закрыла! Я должна замерзать ночью у себя в комнате? Эта берлога все тепло вытягивает из кухни. Пусть барин велит котел топить, если вам холодно». Стало быть, дверь закрыта была все же нарочно! Лайош не мог промолвить ни слова, так ему было больно. Весь протест его выразился в том, что он не вернулся на свой матрац. Тогда уж лучше идти на улицу, слушать свист ветра в ветвях и звон телеграфных столбов. Он ведь не спорит — может, в самом деле немножко тянет из бельевой. Но тогда попроси: «Лайош, когда ложитесь, закройте дверь, чтобы моя комната прогрелась немного». А так! Закрыть дверь: больше не будет тебе тепла. Собаку и ту не держат в такой дыре.
Когда он вернулся, и немка вертелась уже на кухне с кашей для детей. «Послушайте, Терике, — подошел он к девушке, так как не хотел все же убираться в холодную бельевую без единого слова, — еще день-другой, и я все равно уйду, пока потерпите уж чуть-чуть». «День-другой? Не уйдете вы отсюда, пока не выгонят! — крикнула Тери даже злее, чем обычно, чтоб немка не приняла их разговор за дружескую беседу. — Что вы думаете, какая девушка будет терпеть, если такой пень кружится вокруг нее месяц за месяцем? Не нравится ему, что дверь закрыла! А я всю ночь как должна спать — без печки, с запертой дверью, а то вы и туда ведь вломитесь. Не правда, скажете?» — кричала она злорадно. Лайош, красный от стыда, покосился на немку: вдруг та все понимает, змея. Стало быть, не спала тогда Тери… И столько времени молчала… «Не так вы это поняли», — бормотал он, не зная, как и оправдаться. «Не так поняла? А как надо было понять? Два месяца я грязь за вами чищу, которую вы на башмаках сюда тащите!» Она взяла со шкафа стакан, рука ее коснулась будильника. «Эти паршивые часы тут еще тикают мне днем и ночью!» — вдруг взорвалась она и одним махом смела будильник на пол. Тот жалобно звякнул разбитым стеклом, зазвенел металлическим корпусом. И наконец успокоился настолько, что Лайош смог его поднять. Тиканье смолкло, но в остальном часы были целы. «Этого я от вас не ждал, Терике», — глухо сказал Лайош и, уйдя в берлогу, хлопнул за собой дверью. «Верещите теперь: дерманн да дерманн», — сказал он, слыша злобное кудахтанье в кухне, и сел с будильником на матрац. Если б не отослал он в Сегед те двадцать пенге, тут же ушел бы от них.
