Оставив лопату добычей сына, к Жужике подошел и барин. Он попробовал повлиять на нее с другой стороны. «Хочешь, чтоб у тебя был свой сад? Осенью, как переселимся на ферму, сделаем тебе отдельный маленький садик. Всяких растений там посадим по штуке: фасоль, помидоры, картошку, щавеля грядку. Будет у тебя своя лопаточка, грабли, лейка, и каждое утро сама будешь все поливать». Жужика с недоверчивым интересом слушала отца, который только что на ее глазах прыгал и носился самым невероятным образом, нарушив ее представления о приличии и порядке. «Я актрисой хочу быть. Мамочка запишет меня в балетную школу, и я буду выступать в детском театре». — «А, это скучно, — лицемерил отец. — Там надо много учиться. А в твоем саду мы посадим черешню, и на нее, кроме тебя, никому нельзя будет влезать. На две ветки доску положим, как на качелях. Деревце будет расти, а мы все выше будем класть доску. Когда зацветет черешня, сорвем одну ветку, согнем ее кольцом, как корону, и наденем тебе на головку. И будешь сидеть на дереве выше всех. А пчелы станут летать над цветами и жужжать: „Вот сидит Жужика, Жужика, черешневая принцесса“». «Пчелы жалятся», — слабо сопротивлялась Жужика, хотя революционные речи уже заставили ее раскрыть широко глаза. «А мы в твоем садике посадим бисквитный цветок: до кого тем цветком дотронешься, на того пчелы не станут садиться». Бисквитный цветок сломил сопротивление Жужики. «И маленькая тачка будет в садике, землю возить?» — «Конечно, ты ведь будешь там садовником, а Тиби — твоим помощником». Жужика, сдавшись, улыбалась. «А в саду нельзя сделать театр?» — «Конечно, можно. Я буду ореховый король, мама — миндальная королева, а ты — черешневая принцесса». — «А Тиби?» — «А он будет зеленый клоп», — рассмеялся барин и посадил сына себе на шею. «Видите, как легко их покорить. — Барин в щель между двух уцепившихся за него рук посмотрел на Лайоша. — Много надо, чтоб измучить себя, и всего десятой части достаточно, чтобы нас полюбили».
Следующие дни не опровергли его оптимистических утверждений. Данное барыней обещание, видно, в самом деле освободило его от мучительного состояния, которое так мешало ему делать счастливыми других. «Десятая часть» вольно растеклась по дому, впиталась в стены; все обитатели ощущали ее пульсирование. Словно вернулись назад времена после второй свадебной ночи Хорватов, времена, когда барин еще не жил дома, но Тери и хозяйка целый день готовили себя к его приезду. Барыня снова много времени проводила на кухне, и сковороды, напоминавшие о праздничных блюдах, теперь отправлялись в печь с нехитрым, но требующим работы бариновым печеньем. Барыня приходила на кухню не в прежних отдающих бездельем халатах, а в белом платье с оборками на подоле и пышными рукавами; она разыскала его среди старых, отложенных уже в сторону тряпок и наскоро подогнала на себя. Собственно говоря, это было летнее платье, сшитое давным-давно, еще до замужества. Меж девичьими буфами и округлившимися руками в самом деле было некоторое противоречие (словно на зрелом яблоке остались, забытые, весенние лепестки), однако в кухне было достаточно тепло, чтобы платье с оборками выглядело как домашняя одежда. Женский инстинкт подсказывал барыне, что давнишнее это платье может стать ей хорошим союзником в завоевании мужа, успокоенного ее обещаниями. Хорват терпеть не мог женины вечерние платья: плоский покрой их подменял женщину, которую он носил в памяти своих рук, какой-то фальшивой копией. Когда, уходя в театр, она неестественно изысканной походкой, диктуемой удлиненным платьем, и с полоской помады на губах, казавшейся знаком запрета, подходила к его столу попрощаться, ему подчас требовалось определенное усилие воли, чтобы не оттолкнуть от себя жену, словно спасающегося бегством предателя. Белое платье с оборками, в своей не зависящей ни от какой моды искренности и непосредственности не пытаясь превратить ее в великосветскую даму, выражало лишь ее всесильную женскую натуру. Гуляя когда-то об руку со своей невестой, Хорват благодаря этому платью мог лучше всего ощутить соответствие меж собственными патриархальными представлениями о семье и женщиной, избранной им в спутницы жизни. Когда барыня отыскала это платье, уже распоротое и лишь случайно не превратившееся в тряпье для протирки окон, и, кое-где отпустив, кое-где надставив, снова сострочила его, она подсознательно напомнила мужу его прежние настроения. «Видишь, я снова рядом с тобой, в том самом платье с оборками, — говорила ему эта смена костюма, — руки и грудь у меня стали полнее, чем в девичестве, но радость все та же; видишь, я даже платье восстановила — не отказывайся и ты от былых надежд, пусть с женщиной и труднее». Конечно, в ее сознании перешитое платье отражало мысль довольно простую: «В этом платье Банди так меня любил!» Однако женская сила — не только в ее уме; вот и в этих оборках подсознательной хитрости оказалось куда больше, чем мог подозревать Хорват, который в необычном наряде жены уловил только: «Я снова хочу тебе нравиться, Банди!»
Когда, вернувшись из института, он увидел в кухне платье с оборками и жена, не успев освободить рук, потерлась о его шею своей открытой шеей, он подумал: платье это — символ тайного договора меж ними, программа на нынешний день и обещание на всю жизнь. Муж теперь мог надеяться: когда бы он ни вошел в дом, неся с собой холод декабрьского сада, он увидит грибок для штопки, прижатый к оборкам на груди, и над оборками — родные глаза, слегка косящие от непривычной борьбы с иголкой и ниткой. Ради этого разлетающегося колоколом платья будут они ловить во взятом напрокат приемнике любимый их вальс, который они называли еще бостоном, и, когда гувернантка загонит наверх неумело топчущихся за спинами у них детей, это платье с оборками принесет ему на колени тело, которое душевные бури так часто до сих пор отгораживали от него, не разрушив и не нарушив все же тайного взаимопонимания их свыкшихся, знающих друг друга тел.
Ведро с углем, этот гремучий ключ в мир господ, раз или два позволил Лайошу стать свидетелем сцен, связанных с тем же белым платьем с оборками. Однажды, когда он вошел, в обеих комнатах первого этажа горели все лампы и из летящего вихрем подола, закрученного льющейся из радио музыкой, вырастали два торса, и супруги, не так давно исходившие истерическим воплем, кружились, серьезные от усердия, но словно впавшие в забытье в согласованном парном движении. За ними Жужика дергала и тянула по кругу бедного Тиби. В другой раз в комнате было совсем темно, и Лайош тогда лишь заметил, что они сидят совсем рядом с ним в одном кресле, когда распахнул дверцу и раскаленная глотка чугунного зверя бросила свет на закрывшие барина оборки. Они не шевельнулись, пока он находился в комнате; дыхание их не было учащенным. Они просто сидели, погрузившись в свою любовь, не нуждающуюся в страстных объятиях, — так сидят в сарае, закончив тяжелый день, поденщики, углубившись мыслями в близкую осень и в свою убогую долю. «Этим уже хорошо!» — сказал про себя, убираясь в кухню, Лайош, как говорят об усопших. Им было так хорошо, что нельзя было им уже и завидовать. Они друг от друга получали не плотское наслаждение, она наслаждались бесконечным отсутствием боли и радости — так в представлении посетителей кладбищ чувствуют себя в могилах покойники.
Новый дух в доме, веявший от платья с оборками, больше всего повредил гувернантке. С того дня как подарки Микулаша заставили барыню сойти в кухню, немка все больше теряла влияние. В необычном том настроении, которое неотделимо было от платья с оборками, барыня способна была говорить лишь по-венгерски. Жестяные формочки для баринова печенья с яичной глазурью слушались только венгерских команд, и Кристина вскоре с обиженным видом удалялась из кухни, словно подозревая, что речь идет о ней. Та же бестактность повторялась и за столом: пар из супницы вдохновлял супругов на венгерские реплики, и если немка сидела от них на предписанном правилами расстоянии, то они, напротив, сдвигали свои тарелки и, словно были одни, время от времени клали свободную ладонь на локоть друг другу. Гувернантка очень не одобряла неуравновешенных людей, которые то орут будто резаные, то не могут отклеиться друг от друга. Как она сообщила при случае Тери, она уже просто боится спускаться из детской, не зная, что обнаружит в комнатах: то ли они убивают друг друга, то ли лежат в неприличной позе. Но и наверху ее власть становилась неполной. Барыня теперь сама посылала детей в грязный сад, следом за отцом, и немка уже не могла удержать их. Она в одиночестве сидела наверху, иногда с траурным выражением просила у барыни какое-нибудь рукоделие, дабы не оказаться заподозренной в тунеядстве. Вечер, правда, загонял детей в дом, однако распущенный образ жизни продолжался внизу, возле радио или за картинками снятого с полки Ларусса. Когда она наконец затаскивала их наверх, они были уже усталые, сонные, против немецкого яростно протестовали и вообще не желали с ней говорить. Она рада была, если хоть манную кашу удавалось заставить их съесть. Но для чего тогда она здесь? Зачем в этой ужасной семье гувернантка с немецким и французским языками?.. Все это она даже Тери редко могла теперь выложить. С тех пор как господа стали вдруг домоседами, расстояние между кухней и верхним этажом словно бы выросло и Тери больше находила развлечений внизу. Гувернантка оказалась в детской как бы на карантине, и если лампочку у нее еще не вывернули пока и спит она не на старом матраце на полу, а попивает на диване мадеру, однако положение ее уже похоже на Лайошево. Детская превратилась в доме во вторую бельевую, куда дом, защищаясь от ледяного влияния, загнал гувернантку, как давно уже загнал Лайоша, защищаясь от нищеты и чувства вины, в темную комнату возле кухни.
