Салман Рушди - Земля под ее ногами

Несмотря на то что Ормус не поехал на могилу матери, ее смерть потрясла его. На следующий день после оглашения завещания он сказал Клее, что собирается прогуляться в одиночестве по замерзшему парку. Когда она поняла, что отговорить его от этого невозможно, она заставила его надеть зимние ботинки и самое теплое пальто из темно-синего кашемира, обмотала ему вокруг шеи мягкую кашемировую шаль, на робко протянутые старческие руки натянула замшевые перчатки, на голову, словно корону, водрузила его любимую китайскую зимнюю шапку с ушами, которую Вина когда-то давно купила ему на Канал-стрит за шестнадцать долларов. Клея завязала тесемки на бантик у него под подбородком, встала на цыпочки и поцеловала его в обе щеки. «Ты хороший человек, — сказала она ему. — Твоя мама может тобой гордиться». Она имела в виду, что считает себя его матерью, давно, уже многие годы, но пока Спента была жива, она не могла сказать об этом. Не могла сказать, что любит его и гордится им, как любая мать гордится своим сыном.

Он слабо улыбнулся и направился к лифту, пересек улицу и пошел в парк.

Конечно же она послала следом за ним Уилла, — «но на расстоянии, — приказала она, — упаси тебя бог попасться ему на глаза». А это было совсем непросто именно в тот день, потому что из-за снега и льда улицы опустели, машин не было, и люди добирались до работы на лыжах. Казалось, что реальность была где-то в другом месте, не отмеченном этим феерическим снегопадом.

Он гулял недолго. Было слишком холодно, чувствовалось, как воздух замораживает легкие. Примерно через двадцать минут он повернул в обратную сторону, шел быстро и через тридцать пять минут после того, как вышел из дому, он добрался до отмеченного высокой аркой входа в Родопы-билдинг. Из-за холода швейцара под навесом не было. Все спрятались внутри здания.

Когда Ормус подошел к подъезду, Уилл Сингх, как раз выходивший из парка на дорожку напротив Родопы-билдинг, поскользнулся и упал, растянув связки на правой ноге. В этот же момент словно из ниоткуда появилась высокая темнокожая женщина с фонтаном рыжих волос и подошла к Ормусу. Поражало то, что в такую погоду на ней было лишь расшитое блестками золотое бюстье, кожаные брюки в обтяжку и туфли на шпильке. Плечи и талия у нее были голые.

Ормус Кама повернулся к ней и замер. Я не сомневаюсь, что глаза у него расширились, когда он увидел ее, так что он должен был заметить маленький пистолет, который она направила на него, разрядив ему в грудь всю обойму. После чего она бросила оружие, автоматический девятимиллиметровый пистолет «Джулиани & Кох», прямо там же, в снег, рядом с его телом, и быстрым шагом ушла — с поразительной, учитывая ее шпильки, быстротой, — свернула за угол и исчезла из виду. На снегу осталась цепочка женских следов. Там, где они заканчивались, валялись рыжий парик, кожаные брюки, расшитое блестками бюстье и пара туфель. И всё. Никаких следов автомобиля. Ничего, никаких свидетелей — ни тогда, ни позже. Как будто на Манхэттене, в Верхнем Вест-Сайде, обнаженная женщина поднялась в воздух и испарилась — исчезла, и никто ничего не видел.

На пистолете не было отпечатков пальцев, несмотря на то что Уилл Сингх помнил (но не мог поклясться), что нападавшая была без перчаток.

Это было идеальное убийство.

Ормус умер там, в снегу, несколько минут спустя, — голова его покоилась на коленях Клеи Сингх. Клея в тревоге ходила взад-вперед по холлу, и когда услышала выстрелы, ей не нужно было объяснять, кто был мишенью. Выбежав, она успела заметить спину скрывшейся за углом женщины. Она крикнула Уиллу, чтобы он следовал за ней, а сама осталась со своим Ормусом, зная, что в такой кошмарный день машины «скорой помощи» не подоспеют к ним вовремя, — даже несмотря на надетые на шины цепи, их занесет на скользкой дороге, если они будут ехать быстро. К тому же отверстия на красивом пальто Ормуса сказали ей всё, что ей нужно было знать. Они были такими кучными, что стало понятно: помочь уже ничем нельзя.

— Ормус, — проговорила она сквозь слезы, и он открыл глаза и посмотрел на нее. — О мой Орми, — плакала она, — мой малыш, что я могу для тебя сделать? Ты знаешь, чего ты хочешь? Что тебе нужно?

Он посмотрел непонимающе и ничего не ответил. Тогда в отчаянии она спросила:

— Ормус, ты знаешь, кто ты? Ты все еще знаешь это, правда? Ты знаешь, кто ты?

— Да, — ответил он. — Да, мама. Я знаю.

Из-за того что орудие убийства было той же марки, что и пистолет Миры, ее быстро допросили двое смущенных детективов. Из-за слухов, что я безумно ревновал Миру к Ормусу во время турне «В царство мертвых», меня тоже допросили, уже с менее смущенными лицами. Но мы с нею представляли алиби друг для друга, а Тара могла подтвердить наше алиби, и когда они проверили ее пистолет, выяснилось, что из него давно уже никто не стрелял. В конце концов полиция пришла к выводу, что убийцей была случайная сумасшедшая, — возможно, одна из недовольных несостоявшихся Вин, присылавших письма с угрозами. А то, что воспользовались именно таким же пистолетом, как у Миры, было либо совпадением, либо намеренной попыткой направить детективов по ложному следу. Когда это предположение стало достоянием гласности, сразу несколько Вин обоих полов взяли на себя это убийство, но их показания не соответствовали обстоятельствам преступления.

Следствие не могло объяснить загадку исчезновения убийцы. Предположили, что у нее был сообщник в одном из домов на той улице, где она исчезла, и она каким-то образом вошла в дом, не оставив следов, переоделась и ушла. Возможно, сообщник ждал ее с метлой, чтобы замести следы. Но это были только домыслы, даже сами детективы с этим соглашались. «Но, послушайте, — добавляли они, — ведь многие преступления так и не были разгаданы. И это одно из таких».

Если хотите знать мое мнение, то я думаю, что это была Вина, настоящая Вина, сама Вина Апсара. Моя Вина. Нет: я должен согласиться, что она все же была Виной Ормуса, всегда и навечно его. Думаю, она пришла и забрала его, потому что знала, как сильно он хотел умереть. Он не смог вернуть ее из мертвых, и тогда она забрала его с собой, чтобы он был с нею там, где и должен был быть.

Это мое мнение. Да, чуть не забыл добавить: так сказать.

Вот так и получилось, что морозным январским днем Мира Челано, ее дочь Тара, Клея Сингх и я поднялись в воздух с вертолетной площадки аэровокзала Вест-Сайд в личном вертолете Mo Маллика, с урной, в которой был прах Ормуса. Урну держала на коленях Клея. Мы должны были отдать последние почести той жизни, которая началась на другой стороне земного шара и прожита была, на самом-то деле, не в каком-либо конкретном месте, а в музыке.

(Клея и Сингхи, между прочим, по завещанию получили щедрое вознаграждение; голодать им не придется. Но если не считать причитающихся им кругленьких сумм, все деньги Ормуса плюс огромные будущие доходы от продаж его старых альбомов и от авторских гонораров, также как от его булочных, винодельни, недвижимости, коров, короче говоря, многомиллионное наследство Камы пошло на создание мемориального фонда Ормуса и Вины, цель которого — помочь несчастным детям в разных уголках земли. Этим завещанием Ормус впервые признавал: он сожалел, что у них с Виной, из-за ее бесплодия, не было своих детей. Небывалые суммы в завещании пропорциональны глубине его невысказанного горя.)

Тара взяла с собой магнитофон. Она включила его на полную громкость, чтобы перекрыть шум двигателей, и поставила последний диск «VTO», тот самый знаменитый концерт, в котором поет ее мать, и я не стал говорить ей, что не согласен с ее выбором, потому что в такой момент с нами должна быть Вина. Под нами стоял город — холодный, зубчатый и величественный, как Гималаи. Парк был пуст, если не считать пары лыжников и нескольких одиноко гуляющих, укутанных, как медведи, людей. Фонтаны и пруд замерзли; я взглянул на Манхэттен с неба — он был завернут в зиму, как подарок.

Пилот торопил нас, мы должны были развеять прах. Клея неохотно отдала ему урну, и Ормус улетел от нас к городу, который он так любил, он стал маленьким темным облаком, рассеявшимся над великой белой метрополией, потерявшимся во всей этой белизне; он смешался с нею и исчез. Да упадет его прах на город, подобно поцелуям, думал я. Пусть из тротуаров и кустов, где он лежит, прорастут песни. Да будет музыка. Из Тариного магнитофона лился голос Миры, конец «Dies irae», и сидящая рядом со мною Мира стала подпевать:

Безо всякой причины мне вдруг вспомнилась Персис Каламанджа — Персис, самая красивая девушка на свете, которая берегла себя для Ормуса — и потеряла себя. Я увидел ее снова, все еще молодую и красивую, все так же стоящую на крыше ее давно снесенного дома в самом сердце Бомбея, на Малабар-хилл, а над ее головой разноцветные индийские змеи устремлялись вниз и воспаряли в небо, играя и воюя друг с другом. Оставайся там, где ты есть, Персис, думал я, не шевели ни одним мускулом. Не старей, не меняйся. Пусть все мы превратимся в пепел и нас развеет по ветру, но ты оставайся на своей старой крыше, Персис, оставайся там навсегда, в вечернем бризе, молча наблюдай за небесными танцорами. Я хочу видеть тебя такой: вечной, неизменной, бессмертной. Сделай это для меня, Персис. Любуйся этими праздничными змеями.