Только у него не очень-то получалось. За спиной у этого поколения стояла война.
Я не стремился подделываться под них, даже и не пытался им подражать. Может быть, я учился у них, как впоследствии всю жизнь учился у разных других людей, натыкаясь на каждом шагу на удивительных типов. Старые джазисты хлебнули лиха на своем веку. Глядя на них, я привык смотреть на вещи просто. Не зацикливался. И конечно, не принимал всерьез их бесконечные разговоры о чувихах.
Отец разговоров о женщинах избегал. Он не любил на этот счет распространяться. И хотя с раннего возраста я догадывался о его похождениях — не придавал им значения. Он любил мою мать, ее одну он любил. И это было известно и понятно всем, кроме нее самой.
На всем, что с отцом было связано, лежала печать прошлого. Как печаль в уголках губ моей матери. Как едва угадываемые следы снятой татуировки. Между ними что-то происходило и не могло оборваться. Отец мало говорил. Мне приходилось догадываться самому.
На фронте он три раза был ранен, последний раз под Кенигсбергом в самом конце войны: руку прострелили, и легкое оказалось задето. С тех пор покашливал. Но не берегся. Он ни в чем не осторожничал и плевать хотел на предостережения врачей, забывал про лекарства — не терпел все, что ограничивает. Летом каждую ночь мы купались на пляже у Петропавловской крепости. Он заплывал дальше нас. Не слышал моих окриков. А по вечерам играл на саксофоне до одури. И не являлся домой ночевать.
Одним такой образ жизни по силам, а другим нет. И он понимал: рано или поздно это добьет его. Но в игру он вкладывал душу — и для меня его полуночная жизнь была окружена самым неподдельным ореолом. Представляю, как посмеялся бы он над патетикой. Или пожал плечами. Он предпочитал слушать музыку и не доверял словам.
Будто завороженный, во все глаза смотрел я, как пылает его свеча в душной жизни. Только я замечать начал: с каждым разом он заплывает дальше от берега, и с каждым разом все больше устает. И тогда, рядом с нами, одеваясь, он шумно и тяжело дышал.
* * *
Вечером, перед приходом Ивлева, зазвонил телефон. Я отложил полотенце, которое засовывал в пакет, и взял трубку.
— Как твои дела? — был вопрос.
— Занимаюсь.
Мамино дыхание было спокойным и чистым, и по-телефонному прерывистым, наполненным ожидания. Ожиданием было ее молчание. И мое молчание. Ожиданием было наполнено все молчание наших вечеров.
— Отец на работе?
— Да, мама.
— Ты увидишь его сегодня?
— Мы собирались купаться.
— Я буду в городе и зайду попозже, — сказала она, и я подумал, что из-за отца она готова оставить Димку одного на даче. — За малышом присмотрят, — словно бы в ответ на мои сомнения добавила она.
— Надо, чтобы я передал?
Расплавленная усталость дня, завешенного покрывалом сумерек, стекала по телефонному проводу.
— Если найдешь нужным.
— Хорошо.
Я положил трубку, схватил пакет и, натянув свитер на голое тело, выбежал на площадку к Ивлеву.
* * *
Вечер был душный, и мы зашли выпить по стакану сока в летнее кафе на бульваре Софьи Перовской. Из марева электрических огней над столиками, стоявшими на асфальте, в темноту, в полуночное сияние убегали тополиные макушки. В кафе было полно знакомых — за столиками, на скамейках в синей глубине бульвара или у газетного киоска на углу. Они стояли и разговаривали, смотрели вслед проходившим девушкам: медленный взгляд снизу вверх, опять снизу вверх, опять. Чужой смех казался неестественно громким. Шелест платьев, стук каблуков — взгляд снизу вверх.
— Замечательная девушка, — восхитился Ивлев. Самая замечательная за вечер девушка подошла к нам:
— Долго вы собирались.
— С тренировки? — вежливо поинтересовался Ивлев.
— Устала, ноги не держат. В самый раз окунуться.
Володька рассмеялся:
— Поиграла бы ты целый день на моей дудке.
— Что-то вы скучные, — заметила она и взяла томатный сок.
Я протянул ей соль на ложечке.
— Что-нибудь случилось? — спросила Маша.
— Сегодня мы пойдем на реку вдвоем.
— А ты? — виновато обернулась она к Ивлеву.
— Вдвоем с Ивлевым.
Маша отодвинула стакан и удивилась. Испуганно она посмотрела на меня. На Володьку.
— Ему надо поговорить, — смутился Ивлев, — с отцом.
Она выпила стакан сока длинным глотком и сникла.
— А я купальник взяла.
— Он тебе позвонит вечером, Машенька… Нам пора.
— Все вечера вместе купались, а теперь тайны.
Я подвинул стакан буфетчице. Не хотел объяснять. Не ответил.
— Ну и не надо!..
Словно белка, легким прыжком она метнулась, перекинув сумочку через плечо. Только мы ее и видели.
Одиноко Володька Ивлев и я стояли перед выходом из кафе и смотрели: сверкая лаком, автомобили катили по Невскому, и троллейбусы, как голубые аквариумы, и девушки нарядными осторожными стайками, и за ними наши знакомые. И наши надежды витали над этой улицей. И мы не знали еще, как трудно будет с ними расставаться.
* * *
Мы растерлись жесткими полотенцами до боли и принялись гонять друг друга вдоль крепостной стены. Я погнал Ивлева в темноту и настиг длинным прыжком, издав хриплый угрожающий рык. Не от толчка, но от неожиданности у Ивлева забавно подогнулись колени. Он упал. Рыку меня научил отец.
Мы медленно брели к одежде, оставленной на берегу. Голые и разгоряченные навстречу ветру с плеса. Ивлев матерился вполголоса, потирая ушибленную коленку, а я ощущал себя волчонком. Молодым волком, сильным и голодным. Я знал, что скоро покину стаю. И это чувство смущало меня. Я положил руку на горящее Вовкино плечо. В обнимку, мы бесшумно вынырнули из темноты.
За рекой, по набережной, вдоль затемненных фасадов дворцов вытянулись мерцающие зеленые огни. Светя фарами, медленно катили автомобили. Город дышал, ночной и огромный. Шевелилась вода у берегов. Отец достал сигарету из кармана брюк, закурил. Мы одевались не спеша. Я знал, что вот сейчас он спросит меня, — ломаные складки очертили рот. Но я уже успел придумать ответ.
Он догадывался о моих разговорах с матерью. Но не спрашивал. Я понимал: рано или поздно — спросит. И в тот вечер сразу почувствовал: вот, вот сейчас.
— Мать звонила?
— Нет, не звонила.
— Что она сказала?
— Ничего особенного не сказала.
Ивлев достал из сумки бутерброды, протянул нам. Его бабушка сооружала замечательные бутерброды. Я облизнулся.
— Дома ужин есть? — спросил отец.
— Конечно, — соврал я, пролезая в брюки.
Они жевали бутерброды. Я осторожно завернул свой и спрятал. Медленно мы двинулись по дорожке к мостику через канал.
— Завтра придешь?
Все-таки он засомневался. Или неладное почувствовал.
— Может, вы встретитесь с матерью? Поговорите, а?
— Не дури.
— А нужна ли семья, па?
— Ты это серьезно?
Откуда я мог знать тогда, что серьезно, а что нет. Но я хотел разобраться. Песок и сухая трава шуршали под ногами. Иногда попадались мелкие камни. Светили звезды. Я мало что знал.
— А почему Маши сегодня нет? — неожиданно спросил он. — Где вы потеряли девочку? — и шагнул в сторону, чтобы поддеть ногой пустую консервную банку.
Врать он не умел, и мы, конечно, поняли: это он вспомнил Машу так, для разговора. Его интересовала наша девочка. Кто бы поверил! Даже Ивлев усмехнулся… Его давно уже ничто не занимало — ни семья, ни друзья, ни выпивка. Только новые бабы да новые композиции. Не желая осложнять отношения, он лишь делал вид, общаясь с людьми. А сам ждал удобного момента, чтобы отвалить. Ведь каждый вечер он исчезал.
Я не мог объяснить, что с ним. Я просто знал, что и сегодня он обязательно исчезнет. Вот прямо сейчас. А я останусь один. И не один. Не поймешь как, но я опять останусь между ними. Опять меня будут дергать и рвать их дурацкие расспросы и телефонные звонки. Но пока он молча шагал рядом, я точно знал, хоть это и была неправда: от Урала до Карпат, кроме него, нет, нет у меня никого! Хоть шаром покати по Восточно-Европейской равнине, по ее асфальтовым городам.
— Пойдем домой.
— Утром. Я вернусь утром.
— Может, подождать тебя?
— Ступай домой, артист, — он помолчал, рассердился и добавил. — Каждый сам по себе. И напрасно ты взялся не за свое дело.
Мог бы и не говорить: это я и без него понимал.
— Если утром я не вернусь…
В его руке зашелестели деньги.
Мы с Ивлевым повернулись и шагнули в тень. Нас ждали дома. Нужно было спешить.
Мы бежали к метро через сквер, вдоль дощатого забора зоосада. Пахло зверями. Мы бежали напрямик, по траве через газоны, продирались сквозь колючие кусты. У кино «Великан» нас обогнал трамвай. Громыхая, он катился по рельсам, разбрызгивая желтый свет. Искры сыпались в темноту. В пустом вагоне, посередине, стоял мой отец, держась за ременную петлю здоровой рукой.
