А эта история с кружевами вполне годилась на то, чтобы ее раздуть, и сама судьба, казалось Седлачеку, вывела его на этот след — причем давным-давно, можно сказать, с самого начала. Да уж, давным-давно! Шах персидский (от которого Седлачек тоже получил орден, по представлению начальника полиции, за свои заслуги в обеспечении личной безопасности высокого гостя) уже готовился, как писали в газетах, нанести в Вену новый визит.
Судебный репортер Лазик из «Кроненцайтунг», близкий друг Седлачека, полагал, что именно сейчас как никогда уместно — и в интересах полиции, кстати, тоже — раздуть историю с кружевами в своего рода аферу века. И впрямь, все необходимые для колоссального скандала элементы здесь присутствовали: среда — на стыке высшего света, полусвета и низов, сказочное происхождение богатства, о чем, разумеется, можно будет поведать лишь намеками, но все же не без изрядной пикантности, жизнь Мицци Шинагль — несколько лет в роскоши и нынешнее падение, авантюрист Лиссауэр, взятый крупным планом, значение и назначение брюссельских кружев как таковых, разоблачение многолетних махинаций фирмы в Триесте и, наконец, гениальная бдительность венской полиции, а точнее, инспектора Седлачека. Более чем достаточный материал для судебного репортера Лазика!
Весь мир жил тогда в глубоком и всеобъемлющем мире. В газетах империи можно было прочесть придворную и светскую хронику, сообщения о предстоящем празднике извозчиков, очерки о Лысой горе, о подземельях собора Святого Стефана, отчет о сельском празднике в Загребе, статьи о видах на урожай табака у бравых швабов в Банате, извещения о воинских маневрах в окрестностях Лемберга, описание детского бала в Пратере под попечением одного из августейших высочеств, отчет о соревнованиях по игре в кегли представителей объединенного профсоюза мясников, столяров и сапожников, и прочее в том же роде, — череда мирных, веселых, бессмысленных событий, происходящих в стране и за рубежом. Крупные судебные процессы, особенно уголовные, случались в то время редко, и судебные репортеры чаще сидели в Гринцинге у Шопфнера, чем в кафе на Шоттенринг, рядом с полицейским управлением. История о брюссельских кружевах, печатавшаяся ежедневно фельетонами с продолжением в следующем номере, приукрашенная, обновленная, снабженная пикантными деталями и намеками, стала самой настоящей сенсацией.
Сам процесс длился, правда, всего два дня. Стояло начало сентября, ясное лето мирно переходило в золотую осень. В зале судебных заседаний было душно, зрителей, однако же, набилось много. Из предварительного заключения был доставлен только один из обвиняемых — Франц Лиссауэр; его заказчик из Триеста исчез. Фрейлейн Мицци Шинагль до суда была оставлена на свободе. На суд она пришла с адвокатом. Известная фирма Зайдман, много лет торговавшая настоящими бельгийскими кружевами, сочла себя пострадавшей и подала в суд исковое заявление о возмещении ущерба. Эту фирму, как и госпожу Мацнер, представлял придворный и судебный адвокат доктор Зильберер. Складывалось впечатление, будто Мицци Шинагль суждено потерять остатки недавнего богатства. Защитник Лиссауэра старался убедить суд в том, что Шинагль, в силу присущего ей женского демонизма, совратила своего легкомысленного возлюбленного. У нее ведь, по его словам, было темное прошлое. Сделавшись богатой женщиной благодаря некоему счастливому случаю в духе волшебных сказок Востока, она всего за несколько лет преступно промотала большую часть состояния, практически забросила своего сына — внебрачного, разумеется, — посещая его наспех всего раз в году, а в конце концов — иначе ведь и быть не могло — превратила влюбленного в нее мужчину в безвольное орудие и втянула его в преступление.
Мицци Шинагль мало что понимала из говорящегося и происходящего в зале суда. Время от времени все казалось ей безобидным — еще безобиднее, чем когда-то в школе. Ведь она припомнила, что нечто похожее уже разыгралось некогда в школе, в начальной школе. На уроке ее вызывали, она поднималась с места, но оказывалась в состоянии ответить не на все вопросы, а только на некоторые. Услышав особенно трудный вопрос, просто-напросто замыкалась в себе. В горле стоял ком, слезы выступали на глазах, ей приходилось сморкаться в платочек, а веки, разъеденные солью слез, горели, как обожженные. И вот теперь то же самое повторилось в суде. Она плакала, часто замолкала, в отчаянии и смущении отвечала «Да!», когда прокурор заманивал ее в очередную ловушку, и отвечала «Нет!», когда защитник бросал ей спасательный круг. Удивляло ее лишь одно — неумолимая жестокость мужчин, всего загадочного мужского пола как такового, который она, между прочим, как ей казалось, совсем неплохо успела узнать, если только опыт способен снабжать нас знаниями. Но ведь на здешних мужчинах были мантии, они выглядели странно — как церковные капелланы или торжественно нарядившиеся гермафродиты. В салон Мацнер они приходили, одетые совсем по-другому.
Защитник Лиссауэра спросил своего клиента:
— Как часто Мицци Шинагль требовала от вас крупные суммы?
— Самое меньшее, раз в неделю, — ответил тот без запинки.
— А почему вы должны были снабжать ее деньгами? — Лиссауэр молчал понурив голову. — Отбросьте ложный стыд? Потому что иначе Шинагль отлучила бы вас от ложа, не так ли?
Лиссауэр горько вздохнул.
— Это неправда! — пронзительно выкрикнула Мицци, но у отчаяния неприятный голос и его так просто спутать с голосом отъявленной лжи.
Для госпожи Жозефины Мацнер этот день стал самым главным в жизни. На вопрос о семейном положении и профессии она ответила:
— Не замужем, кассирша.
— Зарегистрирована как содержательница публичного дома на Виден, — поправил председательствующий.
Неблагодарность, одна только черная неблагодарность в ответ, заявила госпожа Мацнер. Ко всем девицам она относилась с одинаковой добротой. Тут госпожа Мацнер заплакала. Она не просит у высокого суда ничего. Ничего, кроме своих денег. Она просит о снисхождении. И все же фиолетовые страусовые перья, приколотые в этот день к краю шляпы булавкой в форме лилового попугая, покачивались самым угрожающим образом. И острые булавочные иглы справа и слева сверкали весьма недвусмысленно. На левой руке тяжело и многозначительно повис раздувшийся ридикюль из светло-голубого шелка. В мочках ушей блестели бриллианты.
— Можете идти! — сказал председатель суда, оборвав ее на полуслове. До госпожи Мацнер, опоенной и одурманенной отзвуком собственных речей, это дошло не сразу. — Достаточно! Можете идти, — повторил председательствующий.
Она наконец поняла, низко поклонилась, вновь встала во весь рост и выкликнула:
— Только о снисхождении!
После чего вышла не глядя по сторонам.
Инспектора Седлачека тайно предупредили высокие полицейские инстанции, что он обязан не раскрывать тайну происхождения денег Шинагль. Он поведал суду — и на душе у него при этом немного потеплело, — что по роду своих профессиональных занятий обязан был с давних пор наблюдать за обвиняемой. И считает, что речь в ее случае может идти не об осознанном преступлении, а о преступном легкомыслии.
Сумма, на которую претендовали потерпевшие в качестве вознаграждения за понесенный ущерб, составила в целом 24 тысячи гульденов. Адвокат Мицци Шинагль заверил суд в том, что его клиентка может выплатить только те 15 тысяч, которыми на данный момент еще располагает. Тем самым он спас для нее 5 тысяч на жизнь и, понятно, не забыл о собственном гонораре.
Тем не менее ее посадили. Лиссауэр был приговорен к трем годам каторги, Шинагль получила шестнадцать месяцев тюрьмы.
Она разрыдалась. Шесть месяцев, год, десять лет или пожизненное заключение, — это ей было сейчас безразлично. Защитник пообещал ей сделать все возможное для досрочного освобождения.
— Да не надо мне этого, — возразила она.
На долгом пути из суда в тюрьму она уже не плакала. В коридоре пахло сырым грязным бельем, помоями и баландой со дна котла. В маленьком помещении ее раздели, поставили на весы, измерили рост. Сестра милосердия принесла ей синий тюремный халат. Мицци надела его. Равнодушно понаблюдала за тем, как другая монашка тщательно упаковала красивый темно-синий английский уличный костюм, высокие ботинки на пуговках с лакированными носами и розовый ридикюль в картонную коробку и прицепила к ней жестяной номерок. Ей велели сесть спиной к двери. Мицци услышала, как отворили дверь, но обернуться не осмелилась. Нечто железное, лязгающее и бряцающее, приблизилось к ней сзади, теплая рука и холодный металл прикоснулись к ее голове одновременно. Она пронзительно закричала. Монашка взяла обе ее руки в свои.
По помещению клочьями и прядями полетели ее пепельно-белокурые молодые волосы. Голому темени сразу же стало холодно. Шпильки и гребни забрала монашка.
