Они выходили из метро на площадь Оперы. Но, пока они шли по коридорам, отделанным кафелем, мимо контролеров, которые прокалывали билеты, дающие право на этот мрачный, грохочущий проезд, она не переставала думать: "Сейчас. Сейчас". И когда поднималась наверх по лестнице, видела над собой небо и небольшую площадь с кипарисами, на которой спиной к ней возвышалась статуя пышнобедрой Исабеллы II, придерживающей рукой бронзовый шлейф, облегченно вздыхала, словно вырывалась на свободу из заточения. "Вентура". И прижималась к нему. А он смотрел на нее рассеянными, невинными глазами, как смотрел всегда, в любое время дня и ночи. Он ни разу не спросил ее: "Ты боишься ездить в метро?" — ибо знал, что дело было совсем не в том. А может быть, она действительно боялась, но не этих поездок в темных тоннелях.
Или же боялась именно этих поездок в темных тоннелях, а не мощного электричества, на милость которого они отдавались и которое в любую минуту могло отключиться или сыграть с ними злую шутку, устроив столкновение... Да, пожалуй, она боялась и поездок в темных тоннелях, и мощного электричества, и всего того, что было чуждо человеческому. Но пуще всего она боялась самих людей в метро и на его перронах. Ей всегда казалось, что разыгрывается какое-то представление: лампочки, рекламы, афиши... (Кому они здесь нужны?) Мужчины, державшие в руке судки с едой или набитый портфель, девушки и женщины, от которых пахло духами вперемешку с потом... Ее пугало, что однажды она окажется в этих человеческих сетях и взгляд ее потухнет, станет таким же печальным, завистливым, как у них, в глазах появится молчаливый укор и осуждение, а рот, не знающий улыбки, скорбно обвиснет. Больше всего Пресенсию огорчало отсутствие радости у людей: они задубели, зачерствели от страданий. Однажды она услышала, как некий толстяк — с виду очень веселый — напевал что-то, хитро поглядывая на остальных. А другой спросил у него:
— Хорошее настроение, да?
— А что прикажете делать? — ответил ему толстяк.
Что прикажете делать! Значит, он пел не потому, что у него было хорошее настроение, как это делала она, когда пела, а чтобы скрыть свое отвращение к опостылевшей ему, презренной жизни, тем самым выражая свое недовольство.
Вентура сказал:
— Дело не в том, что они становятся лучше или хуже, чем раньше, Пресенсия, а в том, что они научились чему-то ужасному, разлагающему и губительному: нетерпимости и честолюбию.
Если бы каждый человек относился терпимее к своей судьбе — будь она суетной или тяжкой, посредственной или незаурядной (а ведь незаурядная судьба требует большого мужества), — то, вероятно, ему легче было бы переносить суету, тяготы или посредственность. Возможно, он сумел бы даже увидеть во всем этом некое величие. Но люди совершенно утратили чувство меры, самообладание, гармоничность и умение трезво оценить себя. "Все могут достичь всего".Так им говорили, и в это они верят. Они разрушили радость. Он был прав.
— Твоя судьба, с объективной точки зрения, не благоволила к тебе и не осыпала своими щедротами... Однако ты вся пронизана радостью. Разве я не говорил тебе этого? Ты была счастливой девушкой, любила бродить по улицам. Слушая твои воспоминания, я испытывал волнение. Я уверен, что ты никогда не говорила: "У меня нет игрушек, у меня нет нарядов, у меня нет денег". И, когда познакомилась со мной, не подумала: "Он составит мне хорошую, счастливую партию". Не сказала: "Мы никогда не будем богатыми или важными.
Он не сможет доставить мне — если я стану его навсегда — маленьких удовольствий, к которым так стремятся другие женщины". Нашим богатством будет солнце Куэсты-де-ла-Вега, свежий воздух и великодушная улица, щедрая для всех — богатых и бедных, взрослых и детей. И мы будем ходить по улицам, вздымая пыль летом, меся снег зимой. Ты всегда умела находить безмерную радость в таких прогулках, шагая с непокрытой головой на свежем воздухе.
Пресенсию, как всегда, растрогали его слова до самой глубины души, до самого сердца.
— Ты не стремишься к богатству. Оно тебя не привлекает. Тебе ничего не надо.
(Я стремлюсь к тебе. Ты привлекаешь меня. Ты мне нужен.)
Он обнял ее за плечи и притянул к себе, а она, откинув со лба непослушную прядь волос, сказала так тихо, что ему пришлось нагнуться, чтобы расслышать ее слова.
— Ни одна женщина в мире не обладает тем, чем обладаю я. Это счастье... Лучшего дара бог не мог преподнести мне.
Вентура постепенно расслабил свое объятие, отстранился от нее. (И вдруг, разобщенные, в темноте, они почувствовали себя еще более одинокими, чем раньше, потому что она подкрепила свое счастье словом "бог".)
Теперь, сидя перед исписанными листками, которые лежали на столе у разрушенного балкона, хранившего последнее прикосновение его руки, Пресенсия пришла к убеждению, что этим высочайшим счастьем обладала только она одна. И не надо было подкреплять его словом "бог", достаточно было бы произнести простое человеческое имя, легкое и сверкающее, как драгоценность, — имя девушки, девочки: Агата.
Она хорошо помнила тот день, когда прочла в журнале сообщение — то самое, которое только что передала Фройлану. Кровь ударила ей в лицо, хотя дома никого не было. Первым ее неистовым порывом было стремление защитить себя, утаить это. Но каким образом?.. Однако, когда он пришел из университета и в коридоре послышались его усталые шаги, она устыдилась себя и протянула ему журналы, как делала каждый день, всеми силами стараясь, чтобы он не заметил, как она изменилась в лице. И напряженно застыла, выжидая, пока он откроет нужную страницу. "Вот она". Вентура не стал ее переворачивать, а, держа прямо так, раскрытой, встал, прижав ее к груди, и ушел в гостиную. Один. Оставил ее сидеть у стола, а сам отправился в другую комнату, чтобы там, в одиночестве, прочесть сообщение о свадьбе своей дочери.
Охваченный щемящей тоской, которая была еще острее оттого, что он ни с кем не делился своим горем, все переживая в себе...(Милый, позволь мне побыть с тобой, пока ты читаешь. Давай вместе поговорим о ней.) Но она ничего не сказала, а ждала, сидя за столом, и натянуто улыбалась.
Наконец через какое-то время, все так же сидя, спросила:
— Ты будешь обедать, Вентура?
И машинально откинула со лба прядь волос.
Месяц спустя Пресенсия обнаружила на нижних полках книжного шкафа два номера журнального обозрения. И сразу догадалась. Быстро перелистала их и убедилась, что не хватает двух страниц. Ее охватила нежность к нему: "Словно маленький. Спустился вниз к киоску за журналами, в которых были помещены фотографии дочери. О чем он думал? И ничего не сказал мне. А потом, наверное, всю ночь ворочался в кровати, стоявшей рядом с моей, и боялся, как бы я чего-нибудь не заметила... В его одиночестве есть зона, в которую мне не дано проникнуть. Не потому, что я не хочу этого, а потому, что она запретна".
И Пресенсия совершила поступок, который никак не вязался с ее представлениями о морали. Долго сопротивлялась, но все же совершила: достала пиджак мужа, чтобы почистить, и осмотрела карманы, пока он спал. Ею руководило не простое любопытство, она хотела взглянуть на фотографии, чтобы пережить те же чувства, которые пережил Вентура. Слезы затуманили ей глаза, дыхание стало прерывистым, клокочущим, словно в груди у нее рычал дикий зверь. Ей казалось, что Вентура должен был бы непременно услышать это рычание из своей комнаты. Она не могла сказать, о чем думала, что с ней происходило, только с ней происходило что-то нехорошее. На душе оставался неприятный осадок. (Оказывается, она могла быть плохой, злой. Ей неприятно было об этом узнать.)
В бумажнике Вентуры хранились журнальные вырезки с фотографиями дочери: она смеется, слегка закусив нижнюю губу, очевидно, чтобы сдержать смех перед объективом фотоаппарата, жизнерадостная, молодая, вызывающе счастливая, пышущая здоровьем. "Не похожа на него. Ничего общего с ним..." В ней пробудилось жестокое, злобное чувство от того, что дочь его так красива и он, вероятно, получал наслаждение, любуясь ею. "Мой сын..." Беззаботный смех девушки ранил ей сердце. Ее сын не был красивым. Отнюдь. Слезы слепили ее. "Легкомысленная, надменная, избалованная девушка, не знавшая настоящей жизни и лишений. Глупая". Она встречала подобных ей в университете: эти девушки считали, что им все дозволено... (Надо быть объективной. Надо попытаться быть объективной.) Она пошла к себе в комнату и на ощупь достала из столика фотографию сына.
А Вентура тем временем спал и не догадывался, что здесь, рядом с ним, страдала она. И что в ее одиночестве тоже была своя запретная зона.
Слезы капали на невинное, трогательное лицо мальчика. "Какая же я дурочка! Что со мной случилось? Я словно обезумела". Она смотрела на фотографию Асиса и постепенно успокаивалась. Да, ее сын был похож на Вентуру. Не чертами лица — у него были ее глаза и губы, — а какой-то внутренней беззащитностью, отражавшейся на его лице. "Пусть лучше походит на него внутренне, чем внешне".
