Каморку наполнял смешанный запах пота и заплесневелого сыра. На полу был расстелен тюфяк, там спали двое ребятишек. В углу помещались таз и керосинка. В другом углу — большой деревянный сундук. Поперек комнаты была протянута веревка, на которой сушилось белье. На подоконнике единственного окошка стоял кувшин. Подле двери был деревянный диванчик, на нем валялись жестянки, камешки и пустые баночки из-под гуталина.
Илева извинился перед беем за неподобающую для гостя обстановку и хлопоты, которые доставила учителю эта проклятая девчонка: «Я сейчас только собирался отправить ее назад». Шарбат явилась домой совсем недавно. Ее привел высокий смуглый мужчина, он сказал, что работает баввабом. Хороший человек. Встретил ее случайно — она шла по улице и плакала… «Я дал ему двадцать пять пиастров, бей, верьте слову».
Илеве было лет тридцать, хотя выглядел он на все сорок. Такой же тщедушный, как и дочка, низенький, смуглый, с заросшим щетиной подбородком, с нервным лицом. Правая рука у него была обожжена и искалечена. Зато на левой пальцы сжимались в тяжелый кулак. Он спустился вниз, взял две чашечки кофе в соседней кофейне. Принес стул для бея. Предложил ему сигарету. Устаз Кемаль отказался. А Шарбат все стояла дрожа, словно от холода. Ей хотелось забиться куда-нибудь, спрятаться подальше, но в каморке спрятаться было некуда.
Хозяин ласково посмотрел на нее (хотя только вчера бил ее нещадно) и спросил:
— Почему ты убежала, Шарбат?
Она глядела на него умоляющим взглядом, не отвечая ни слова. Вернее, она пыталась ответить, но лишилась дара речи. Отец крикнул:
— Отвечай бею, сучья дочь!
Наконец ей удалось вымолвить хриплым шепотом:
— Я не хочу работать прислугой.
Она впервые попала в услужение. Неделю назад, когда отец привел ее в дом устаза Кемаля и оставил там, она поняла, что ее обманули. Отец сказал, что отведет ее к тетке, и она думала, что будет играть там, как играла, придя из школы, на улице, перед своим домом с сестренками Хамдией и Зейнаб. Их любимой забавой было срывать листья с деревьев, класть их в жестяные банки, а потом представлять, будто они стряпают на огне разные кушанья. Готовую еду они раскладывали на тарелки, которыми служили им баночки из-под гуталина. Иногда она мыла дома настоящую посуду, подметала пол или нянчила маленького братишку Галяля. Но едва она переступила чужой порог, как сразу же поняла, что попала не в дом своей тетки. Там было много комнат, радиоприемник, телефон, всякие другие вещи, которых она никогда раньше не видела: холодильник, электрическая плитка и большая кукла, принадлежавшая хозяйской дочке. Когда куклу наклоняли, она открывала и закрывала глаза, пищала, как младенец.
Теперь отец прикрикнул на нее:
— Тебя не спрашивают, хочешь ты прислуживать или нет!
Потом он понизил голос и заговорил мягче:
— Ты же знаешь, я сейчас без работы. Что же мы будем есть, подумай сама, Шарбат?
Илева работал в пекарне. Однажды печь взорвалась, и вся пекарня сгорела. Сгорел заживо и ее хозяин, а у Плевы оказалась обожженной правая рука.
— Благодари аллаха, — внушал он дочери, — что отец твой жив остался. А ежели бы помер?
Когда он привел девочку в дом бея, то заметил, как брезгливо передернулось лицо госпожи при виде Шарбат. Может, дело тут было в платье Шарбат или в ее обуви. Но больше всего его уязвило то, что госпоже явно был противен запах, исходивший от его дочери. Она зажала нос, открыто выражая свое презрение: как будто дочь его совсем из другого теста. Он слышал, как хозяйка попрекнула мужа: «Она ведь еще маленькая. Лучше возьмем другую, постарше». Илева — словно продавая лепешку покупателю — возразил ей тогда: «Но она у меня смышленая, госпожа, живо всему научится».
А сейчас девочка упрямо повторяла:
— Все равно! Не хочу работать прислугой!
И потрогала свои коротко остриженные волосы, вспоминая недавнюю обиду.
Когда отец ушел, а она осталась, глотая слезы, хозяйка увидела, что ее рваное платье одето прямо на голое тело, а жесткие волосы кишат насекомыми. Не теряя времени, она сшила ей платьице из своих обносков и сделала сандалии из старых дочкиных туфель. Она ушила и белье, оставшееся от прежней служанки (специально хранимое для такого случая). Затем отвела девочку в ванную и сама следила, как она мылась, заставив с особой тщательностью вымыть голову. После этого велела смазать волосы керосином и взяла гребень. Всякий раз, как она вычесывала насекомых, ее мутило. Она размахивала гребнем перед самым носом у девочки и кричала с каким-то злобным торжеством в голосе: «Вот, гляди, какая гадость у тебя в волосах!» И снова принималась яростно орудовать гребнем. Пуще всего госпожа боялась, что эти насекомые заведутся у нее или у ее дочки. И потом… потом она вдруг нанесла Шарбат самую горькую, самую тяжелую обиду. Она схватила ножницы и стала стричь ей волосы — коротко, под мальчика.
Услышав, что дочь перечит ему, отец рассвирепел, стал бить ее, осыпая руганью. Ее, Шарбат, старшую, любимую свою дочь, которой он после каждой получки — сам привык и ее приучил к этому — непременно давал пиастр. Ее, которую отдал в школу, чтоб она выучилась грамоте. Чтоб не была такой беспомощной, каким оказался он, когда потерял руку. Руки теперь уж не вернешь, дела плохи. Оттого и матери до сих пор нету дома. Она тоже работает, каждый день допоздна стирает на чужих.
— Ведь я получил с этого господина твое жалование до конца месяца и потратил все до последнего миллима, — кричал он Шарбат. — Если ты не вернешься, как я с ним расплачусь? И что мы будем делать через месяц и еще через месяц? Ты должна работать. Не у него, так у другого. Я твой отец, и ты не смеешь меня ослушаться. Думаешь, если у меня рука не действует, я не сумею тебя проучить? Ничего, у меня вторая, левая, здоровехонька. И ноги у меня еще есть и зубы.
При этом он бил ее, куда попало, по спине, по лицу, по груди. Девочка глухо вскрикивала. Кемаль — который между тем попивал кофе — видел, как Илева орудовал здоровым кулаком, усердно, словно месил тесто. Потом схватил дочь за горло и чуть не придушил насмерть. Когда устаз Кемаль вмешался, чтобы прекратить избиение, оказалось, что он, здоровый человек, не в силах обеими руками удержать одну левую руку Илевы. Он подумал про себя: «Наверное, отец лучше сумеет вразумить свою дочь, чем я. Быть может, это самый правильный способ на нее воздействовать». А вслух спросил:
— Ты пойдешь со мной, Шарбат? Или ты хочешь, чтобы отец избил тебя еще сильнее?
Испуганно, хриплым голосом она ответила:
— Я… я не хочу работать прислугой.
И продолжала:
— Ты… ты сам меня бьешь. И маленькая госпожа Надия меня бьет. Она каждый день ходит в школу. Я тоже хочу ходить в школу. Хочу учить Коран и таблицу умножения. И хозяйка бьет меня всякий раз, как я принесу неправильно сдачу из магазина. Дома я рано ложилась спать. А у вас почти совсем не сплю. Встаю чуть свет. Никогда не могу выспаться. Ложусь позже всех… «Шарбат, дай девочке попить!.. Шарбат, вымой посуду!.. Шарбат, вытри пол, убери со стола… сбегай купи тетрадь для мальчика… ступай принеси шоколадку… принеси две лепешки». И на дворе уже ночь, а я боюсь темноты, боюсь кошачьих глаз, когда они светятся в темноте, боюсь собак и ифритов[19]. И маленькая госпожа меня бьет. Есть мне дают поздней ночью… «Ешь, Шарбат, вот тебе сыр, мед и хлеб». А я хочу спать. Мне уже не до еды, так спать хочется. Ты сам бьешь меня, если я засыпаю с куском во рту. А дома я могла поесть, когда захочу, и поспать, когда захочу…
Отец ее ненадолго вышел и принес длинную жердь. Устаз Кемаль поспешно спустился вниз, сказав, что ему надо позвонить жене, но сделал он это главным образом для того, чтобы избежать тягостного зрелища. Он отыскал ближайший телефон, рассказал жене, как обстоят дела, и спросил, что, по ее мнению, делать дальше. Жена настойчиво убеждала его во что бы то ни стало вернуть девочку. «Она смышленая, быстро всему выучилась… Я не управлюсь дома одна… А платим мы ей немного…» Возвращаясь к Илеве, устаз Кемаль купил по дороге шоколадку. Быть может, такой соблазн подействует лучше, чем угрозы и побои.
Когда устаз Кемаль поднялся на чердак, где царил полумрак, он увидел озверевшего отца и девочку, которая изо всех своих слабых сил молча защищалась от ударов. Она ни разу даже не вскрикнула. В комнате все было перевернуто. С веревки попадало белье. Кувшин на подоконнике опрокинулся, но уцелел, и из него текла вода.
Когда устазу Кемалю удалось прекратить избиение — при этом изрядно помялся его выутюженный костюм, — по грубому, смуглому лицу Илевы катился пот. А у девочки из носа, изо рта и из раны на ноге шла кровь. Лицо ее побледнело от изнеможения и слабости.
Устаз Кемаль решил уговорить девочку и сказал, поглаживая ее по спине:
— Послушай, Шарбат, каждый человек должен работать, зарабатывать себе на хлеб. Я вот работаю учителем. И мама твоя работает. Отец тоже работал и будет работать, как только найдет место…
