Едва выйдя из класса, я снимал покалеченные очки и потихоньку, ценой неловких проб и ошибок, учился различать приплюснутый диск, в который мяч превращался во время игры, и притворяться, будто погружен в свои мысли, чтобы не здороваться с расплывчатыми силуэтами вдалеке (то есть далее трех метров от меня), не насиловать зрение, прищуриваясь (отчего болит голова, а лицо выглядит глупым), довольствоваться приблизительной картиной мира, пытаясь убедить себя, что не так уж много я теряю, поскольку не всякая вещь непременно (и в любое мгновение: ведь море всегда остается морем) достойна того, чтобы на нее смотрели.
Но для игры в пинг-понг — после безуспешных попыток, когда я не раз и не два отбивал ракеткой воздух, а мой товарищ с тревогой подсказывал, что белый шарик пролетел с другой стороны, — мне пришлось смириться и напялить свою циклопическую оправу. Тогда передо мной встала трагическая дилемма в классическом варианте: у наших послеобеденных партий объявилась зрительница (сестра чемпиона, старше его на год и обескураживающе красивая: длинные каштановые волосы, темные глаза, фигурка, как у мировой призерши по танцам, а ноги растут прямо из головы), и я не знал, что лучше: выглядеть смешным без очков, размахивая ракеткой мимо шарика, или быть смешным в инвалидной оправе, от которой моих способностей к пинг-понгу не прибавлялось (напрасно товарищ подавал только с выгодной для меня стороны, именно с той, где у меня не хватало стеклышка в очках, все равно я снова и снова мазал, поскольку парировать получалось только плоскими ударами), так что способностей явно не хватало, чтобы ее очаровать. И я осмелился на рискованный, но блестящий ход: выбрал второе (одно из трех выигранных мной в той партии очков я получил благодаря тому, что шарик, отскочив от рукоятки, пролетел почти над самой сеткой и застал моего противника врасплох). С практикой мой уровень явно повышался, и перед ясными очами красавицы я надеялся сыграть не хуже, выжать из ракетки, как фокусник из рукава, в качестве прощального букета — этакой финальной точки — настолько немыслимый флэш, что она бросится в мои объятия и поцелует победителя, даже если побежденным будет ее брат, что в той же трагико-классической перспективе не является непреодолимым препятствием: бросилась ведь Химена в эти самые… в объятия (и это свидетельствует о широте ее взглядов), хотя еще утром теми же руками возлюбленный убил ее отца.
В Рандоме, а тем более, в Сен-Косме сказали бы, что одевается она с элегантностью и простотой жительницы добропорядочных кварталов: синяя юбка, бледно-голубая блузка, шейный платок, повязанный по-скаутски, скорее всего, это была униформа жаннет, с которыми она провела утро. Исполненная решимостью каждый день делать доброе дело, она бегала за моими пропущенными шариками, приносила их мне с улыбкой, а я их принимал, каждый раз краснея, и краснеть приходилось так часто, что ни на секунду краска не сходила с моего лица, а поскольку я и представить себе не мог, что она выбивается из сил только ради моих прекрасных глаз (которые и различить-то было трудно за кривой оправой), я решил: пользуется девушка случаем, чтобы пополнить корзину своих Добрых Дел и таким способом достойно завершить поставленные на год задачи.
Глядя в зеркало, я полагал — насколько можно судить о себе объективно, — что внешне лишь выигрываю, когда не напяливаю эти чудовищные очки с толстыми стеклами, без них козыри у меня на руках, имея в виду все тот же навязчивый вопрос: заинтересуется ли мною хоть когда-нибудь хоть какая-нибудь девушка? — вот одна-единственная проблема, в сравнении с которой другие не имеют никакого значения, даже судьба планеты, при условии, конечно, что от нее не будет зависеть моя собственная участь. (Отсюда и берутся тесты, вроде такого: если моя подача будет удачной, то все уладится, мы заживем счастливо, а что касается детей, так об этом еще рановато думать. С такой ставкой руки начинают дрожать: а вдруг по случайности подача сорвется? Один до конца своих дней — и все из-за какого-то шарика в сетке? Есть отчего разочароваться, главным образом, в детерминизме, а заодно и, в частности, в самом Господе Боге; что ж, примем свои меры предосторожности, не станем, очертя голову, ставить на карту против неудачного удара всю свою будущую личную жизнь, не столь уж важно получить очко, будем действовать наверняка, а на стиль игры наплевать: ракетку держим прямо над столом, плашмя, шарик посылаем сверху вниз, чуть по наклонной, вот он подскакивает, взлетает в метре над сеткой, — до сих пор все идет, как надо, — теперь лишь бы не затянуть удар, чуть поворачиваем голову, чтобы на глазок определить траекторию, не хватает нескольких сантиметров — уф, шарик все-таки падает на стол. Мне не терпится узнать имя моей суженой и как она выглядит, даже если я и готов признать, что красавица вроде той, которая в очередной раз наклоняется за потерявшимся шариком, — а я и не заметил, как мне его отпасовали, — слегка обнажая при этом бедра танцовщицы, уже загоревшие на солнце и подсушенные соленым ветром Атлантики, с учетом моей зоркости, полностью или частично, не попадает в поле моего зрения).
Однако и другие чувствовали примерно то же и каждый раз, когда видели меня без очков, непременно спрашивали, почему я их больше не ношу и не из кокетства ли это, чтобы выглядеть интересным в глазах, сами знаете кого. И весь мир вам кажется тогда жестоким, и вправду, никто и пальцем не пошевельнет, чтобы представить себя на вашем месте, по-вашему же, самом неблагодарном, где никогда не поймешь, от какой печки плясать, какую мину скроить, во всяком случае, какую-нибудь другую, а эта — кого она может заинтересовать?
Кондитерша Рандома, у которой по воскресным утрам мы покупали пять пирожных, а потом уже четыре, после того как нас обманул один любитель шоколадных эклеров, — но мама держится за эту привычку, ведь жизнь продолжается, то есть, по крайней мере, какое-то подобие жизни, — казалось, получала удовольствие, ехидно спрашивая меня (а может, это было только признаком дурного настроения: выбирали-то мы всегда одни и те же пирожные, хотя как она нас заклинала попробовать новинки, но понапрасну, обычно мы выслушивали ее жалобы: и зачем ей выдумывать что-нибудь новое? ох, уж эта косность провинциалов… ах, если бы она жила в городе…), почему до сих пор не починили мои очки. Может, мне обратиться к другому мастеру? Кстати, она знает одного… И потом я испорчу себе глаза, как ее дядя, например; в прошлом месяце ему прооперировали роговицу. А между тем кондитерша укладывает пирожные в маленькую белую картонку без крышки и заворачивает все в шелковую бумагу. Но вы ее уже и не слушаете. Почему вам не дают выглядеть чуть получше? Кого это расстраивает? Разве не надо поощрять кандидатов в счастливчики? Я же ей делаю замечание, что на ее месте по-другому укладывал бы пирожные, тем более что легче упаковать четыре, чем пять, которые приходилось класть друг на друга, и миндальную тарталетку я бы лучше подкладывал под кремовую корзиночку, а не наоборот.
Но это факт, все в заговоре: некоторые прямо-таки ждут, чтобы испортить вам удовольствие. Из узких, грустных рамок, навязанных монотонной провинциальной жизнью Рандома, выбиваются разве только старые девы, они уже когда-то свихнулись и после периода елейного ханжества носят на своих слабых головках старомодные шляпки и разыгрывают из себя восходящих кинозвезд, то и дело задирая свои юбки. Прозвище этой безвкусице нашлось довольно быстро: их называют «сумасбродками». Глядя на них, начинаешь понимать, что своего случая упускать нельзя. А годы спустя перед памятником павших в Первую мировую войну с внушительным перечнем имен в голову вдруг придет мысль: тем женщинам, жертвам Истории, и вправду не повезло, ведь сколько здесь потенциальных женихов, и как же важно не ошибиться эпохой. Кстати, если присмотреться к мужчинам в брачном возрасте, просто сердце кровью обливается, все они — просто головоломки для матримониальных контор: по крайней мере, один из двух уклоняется от явки. Но много все-таки и тех, кто приходит и неожиданно для самих себя затрудняется в выборе. Так что стратегия вырисовывается простая — война: часть мужчин она выкосит, и тогда можно будет как-то разобраться с теми, кто вернется. Шансы мои росли. Я воображал себе сестру моего товарища в роли преданной сиделки, выхаживающей раненых; элегантная, в белом платке-накидке и легоньком платьице, она порывисто двигается; может, тут и кроется идеальное решение: заполучить неопасное ранение, доказывающее, что ты не трус, а потом и ухаживающую за тобой красавицу. Трудновато, правда, откопать себе сообразительного врага, который бы прицелился с умом: легкая ссадина на макушке — и сестра твоего товарища с бесконечными предосторожностями, едва прикасаясь к голове пальчиками, сооружает на ней тюрбан в знак того, что и ты был на фронте.
