55 725 627 801 600 учился в консерватории и играл в рок-группе. На отчетных концертах по классу фортепьяно он выходил на сцену в бабочке и фраке, а по вечерам появлялся в клубах с электрогитарой в руках, с накрашенными ногтями и в галстуке, завязанном поверх женской сорочки. Но 70 607 384 120 250 быстро поняла, что настоящий он только без одежды, что в этом и было его главное предназначение: стать источником ее удовольствия.
Они шутили, что их тела будто нарочно подогнаны друг под друга и в объятиях образуют одно целое, как две правильно найденные детали пазла. Часто в полумраке она не могла разобрать, где заканчивается ее бедро и начинается его. Даже их волосы были почти неотличимы на ощупь, и в моменты ласки она не всегда знала наверняка, чью прядь перебирают ее пальцы.
Она вернулась с ним на Васильевский остров, который покинула еще в детстве и теперь стала осваивать заново, как необитаемый. Заходила в булочную, где когда-то, ожидая маму с покупками, пела на крыльце сама себе какую-то песню, а выходивший наружу незнакомец повесил ей на шею бусы из еще теплых баранок. Нынче здесь устроили кафе, но посетителей было немного. Двое перепачканных краской рабочих налегали на винегреты. Или это были не рабочие, а двое художников, только что разбрызгавших по раскатанному на полу их студии холсту несколько ведер краски? А потом они, должно быть, разделись и боролись друг с другом в еще не засохших радужных разводах. И вот теперь наслаждаются обеденным перерывом.
В соседнем квартале разыскала старую пирожковую, где бабушка Маня после садика брала ей ватрушки. Там все осталось без изменений. Даже красная табличка с надписью «Места только для инвалидов ВОВ» у единственного «сидячего» столика потускнела, но была еще вполне читаема. Бабушка каждый раз пыталась уговорить ее сесть за этот столик, но 70 607 384 120 250 боялась, что рано или поздно к нему подковыляет какой-нибудь инвалид, позвякивающий орденами и медалями, и с позором прогонит ее своим костылем. Или что от сидения здесь она сама превратится в инвалида — без рук, без ног и даже без военных воспоминаний.
А вот и лютеранская церковь с двумя перекормленными ангелами, поддерживающими у фронтона гигантский крест. Этот крест — просто две перекрещенные доски— всегда казался ей правдивее и беспощаднее своих нарядных византийских собратьев, которые богатым убранством отвлекали от главного: что все рано или поздно будет перечеркнуто или даже уже перечеркнуто (что, впрочем, одно и то же). И ангелочки, будто чувствуя, как обманчива юность, даже и не пытались резвиться, а с искаженными всезнающей скорбью лицами, закусив пухлые губы, безропотно несли свою недетскую ношу.
За углом 70 607 384 120 250 заметила дом, почти совсем забытый снаружи, но памятный исходящими от него ощущениями, давно уже успевшими обзавестись самостоятельной биографией, как отделившееся от телесной оболочки привидение. Здесь когда-то жила мамина студенческая подруга, и именно здесь с мамой случилось занимательное происшествие, о котором она потом рассказывала со смехом и не проходящим с годами изумлением.
Однажды, зайдя в парадную, она заметила у лестницы молодого мужчину приятной наружности и по тем временам очень хорошо одетого. На нем были длинное кожаное пальто, элегантная малиновая шляпа, шелковый шарф, на руках какие-то перстни… Чем-то он напоминал кинорежиссера или телеведущего. И еще у него был удивительный взгляд — глубокий и наполненный, как слезами, возвышенной тоской. Мама невольно подхватила этот взгляд, как бабочку в сачок, сама вдруг почувствовала в себе какую-то особую грацию и, ступив на лестницу, уже была уверена, что это столкновение для обоих не случайно и должно непременно иметь какое-то продолжение. Между первым и вторым этажами он окликнул ее, она обернулась и снова встретила его тоскующий и зовущий взгляд. Больше он ничего не говорил, но ведь и так все было понятно. Она стояла, наклонившись над лестничным пролетом, и смотрела на него сверху, как Джульетта со своего балкона. Где-то размеренно капало с потолка. Или это их сердца пытались найти общий ритм?
Не отрывая от нее глаз, молодой человек порывисто распахнул полы пальто. Брюки оказались уже расстегнутыми и приспущенными, а над ними маячил белый кусочек плоти, в котором мама даже не сразу узнала знакомый ей тогда еще только из лекций по анатомии мужской орган. Незнакомец, будто устыдившись, и сам прикрыл его руками, которые сразу пришли в движение так быстро, что маме стало за него неловко. В то же время и убегать сейчас было неудобно, ведь между ними возникло что-то человеческое, а спущенные штаны не могут же так сразу все перечеркнуть! Эта мысль владела, ею, правда, всего несколько секунд, пока она, как завороженная, наблюдала за его судорожными и безрезультатными попытками скрыть очевидное и сделать видимым то, что не хотело себя обнаруживать. Может быть, мама убежала бы чуть раньше, если бы не его перстни, которые так загадочно блестели в полумраке парадной, превращая все происходящее в некий сказочный ритуал…
70 607 384 120 250 улыбнулась этому чужому воспоминанию, в которое влезла так же беззастенчиво, как одна ее подруга — высокая и статная девушка — в халатик своей прабабушки, которые теперь все принимали на ней за мини-платье. Прабабушке он в свое время доходил до середины икры.
Возвращаясь назад, в их комнату на Большом проспекте, 70 607 384 120 250 никогда не знала, застанет ли кого-то дома или нет. 55 725 627 801 600 приходил с занятий и репетиций в плохо предсказуемое время. Звонить и уточнять было бесполезно: вокруг него все время играла музыка.
70 607 384 120 250 тоже включала музыку. Какую-нибудь песню, которая восхищала ее в данный момент и которую хотелось слушать бесконечно. Она ставила проигрыватель на повтор и внимательно следила за своими реакциями. Сначала это было ощущение непрекращающегося счастья, преодолевшего все естественные ограничения, вроде длины композиции, и переходящего почти в блаженство. Затем она чувствовала, как острота впечатлений постепенно притупляется и отдельные куски мелодии хочется проскочить как можно быстрее. А потом вдруг вся песня превращалась в бесформенное, тоскливое причитание, которое невозможно было выносить ни одной лишней секунды. Тогда 70 607 384 120 250 торжественно вынимала диск. Искусство в очередной раз пасовало перед Вечностью. Зато она была удовлетворена.
За окном дребезжал трамвай, и она вздрагивала с надеждой: не он ли везет к ней 55 725 627 801 600? К вечеру трамваи становились все реже, а надежда на каждый из них все отчаяннее. Но он почему-то всегда приезжал на самом тихом, незаметном, подкравшемся к остановке вне распорядка, будто нарочно усыпляя ее бдительность. Появлялся на пороге с фортепьянными нотами под мышкой или гитарным усилителем в руке (иногда и с тем, и с другим).
Пропуская ужин, они сразу ложились в постель, где им всегда было чем заняться. Она ощупывала его, проверяя, не изменился ли он за этот день. Но нет, все оставалось по-прежнему. Волосы на руках мягкие, как опавшая хвоя. Второй и средний пальцы на ногах у основания срослись вместе, как опята. Пупок внутри весь в складочках, как перевязанный ниткой хвостик воздушного шара.
За стеной соседка, занимавшая вторую комнату, слушала радиопостановку. Женский голос с придыханием пробивался сквозь фоновое журчание синтезаторов:
«Скажи мне, мой царь, не удивительно ли, что я полюбила тебя так внезапно? Я теперь припоминаю все, и мне кажется, что я стала принадлежать тебе с самого первого мгновения, когда не успела еще увидеть тебя, а только услышала твой голос. Сердце мое затрепетало и раскрылось навстречу к тебе, как раскрывается цветок во время летней ночи от южного ветра. Чем ты так пленил меня, мой возлюбленный?»
Мужской голос подхватывал ровным учительским тоном:
«Тысячи женщин до тебя, о моя прекрасная, задавали своим милым этот вопрос, и сотни веков после тебя они будут спрашивать об этом своих милых. Три вещи есть в мире, непонятные для меня, и четвертую я не постигаю: путь орла в небе, змеи на скале, корабля среди моря и путь мужчины к сердцу женщины…»
В Берлине им больше не приходилось любить друг друга под радиотеатр. Вместо этого через окно в любое время дня и ночи пробивался голос диктора с ближайшей остановки городского поезда, объявлявший рейсы и требовавший отойти от края платформы. Его скупые указания, однако, напоминали о легкости перемещений и свободе выбора, впрыснутой в геометрию железнодорожных рельсов.
Иногда они просто выходили из дома, садились в поезд и ехали куда попало. Их, как диверсантов, забрасывало в разные концы города, откуда потом предстояло выбираться дворами и заповедными улочками. Комментируя увиденное, они сводили свои впечатления к простейшим аналогиям: «Это Париж. Это Москва. А это Лондон». Назывались также города, где они никогда не бывали, но все равно система сравнений работала безотказно: у них могли быть только один воображаемый Нью-Йорк и одна придуманная Венеция на двоих.
