С такими мыслями 55 725 627 801 600 попросил откомандировать себя на несколько недель из института для изучения личных документов Греля, что одновременно позволяло ему отдохнуть от самих камертонов, чьи вибрации уже преследовали его во сне. Но работа с рукописью, вообще-то говоря, оказалась плохим курортом: шрифт и стилистические конструкции, которыми пользовался Грель, были довольно далеки от современного немецкого, и в первый день 55 725 627 801 600 потратил несколько часов на расшифровку одного-единственного предложения. На второй день он пришел, уже вооружившись лупой и таблицей, переводившей сливающиеся на письме в единый узор завитушки в доступные его пониманию графические знаки. И все равно работа шла крайне медленно, учитывая, что кое-где чернила выцвели и потопили в своих разводах куски слов и предложений. В некоторых местах Грель и сам уже попытался избавиться от показавшихся ему излишними фраз, вымарав их с такой тщательностью, что бумага протерлась до дыр и записи с обратной стороны также оказались изрядно попорченными. 55 725 627 801 600 постоянно казалось, что он теряет нить и заносит в свой ноутбук обрывки предложений и мыслей, плохо подходящих друг к другу. Но постепенно, несмотря на неизбежные пропуски и разрывы, он начал улавливать общий силуэт, как будто его научили наконец правильно смотреть на трехмерные картинки, которые с непривычки кажутся набором беспорядочных цветовых пятен.
«На протяжении всей жизни, в нежном, среднем, равно как и зрелом возрасте ‹…› частию прилагая старания, частию будучи обречен определенными ограничениями, наложенными на меня природою, всецело посвящал я себя музыке, что дает теперь в изобилии материал к написанию ‹…›, если бы время и талант также были даны мне в изобилии ‹…›
Свет мира увидел я впервые 6 ноября 1800 года в Берлине, в доме Хессе, по адресу: Постштрассе, дом 12, в семействе Августа Вильгельма Греля, пребывающего в чине тайного секретаря Его Величества при высшем Лесном департаменте, и его жены, Урсулы Генриетты, урожденной Вебер. 7 декабря того же года был я окрещен именем Август Эдуард в Николайкирхе, чей фасад мог затем с наступлением сознательности наблюдать из окна моей детской. Храм Божий, в котором сердце мое стихийно искало средоточие гармонии, печалил меня, однако, с ранних лет неуклюжей асимметрией строения. Только над одной из двух его башен поднимался в небо заостренный шпиль, вторая же обрывалась резко и нелепо, как сломанный зубец вилки. Не знак ли это неизбывного ничтожества рукотворного творения перед небесным, с которым готов был бы смириться, если б не видел сызмальства предназначения своего в преодолении искривлений наших относительно первозданной идеи Всевышнего?
4 ноября 1804 года нашему семейству был дарован еще один ребенок, моя возлюбленная сестра ‹…›, безвременно ушедшая от нас тому четыре года. Больше детей родители не имели, ибо были оба слабого здоровья и почти беспрерывно страдали от всевозможных недугов, так что я в любой момент приготовлялся потерять кого-либо из них или даже остаться круглым сиротой. ‹…› Душой нашего небольшого семейства был младший брат отца, дядюшка Отто, занимавший квартиру в том же доме и излучавший всегда здоровье и неведомое нам довольство жизнью. Отто обладал сильным и выразительным голосом, очаровывая окружающих своим пением. Как бы и мне хотелось подхватить какую-нибудь из искусно выводимых им мелодий! Но, увы, слабая грудь, которую я унаследовал от маменьки, не позволяла свободно упражняться в певческом искусстве, и позже врачи и вовсе рекомендовали мне воздерживаться от разрушительного напряжения, причиняемого моему организму пением.
В 1808 году, будучи переведенным по службе, дядюшка Отто покинул Берлин, оставив нас всех безутешными. Некоторое успокоение и умиротворение моя душа находила теперь только в уроках фортепьяно и в дружбе с Эдуардом Кноблаухом. ‹…›
Эдуард был мой тезка и почти одногодка. Его отец, состоятельный торговец тканями, занимал со своей семьей целиком весь дом на противоположной стороне улицы. Помню, как мы, мальчишки, подавали друг другу сигналы через окно и какой-то господин с тротуара погрозил нам шутливо тростью. А когда увидел, что мы заливаемся смехом, взялся за колокольчик у двери Кноблаухов, будто хочет добраться до нас поочередно. Сердце на минуту ушло в пятки, хотя мы и догадывались, что он всего лишь направляется в лавку отца Эдуарда, которую тот держал тут же, в нижнем этаже. ‹…›
Помню, как вечерами после уроков навещал моего друга. Дом Кноблаухов казался гигантским, и мы свободно бегали по всем четырем этажам, лишь изредка натыкаясь на кого-то из родных или прислуги. Мы воображали, что все это принадлежит только нам — и распластанная на паркете деревянная кукла Эдуарда, и оставленная на низком столике трубка его отца, напоминавшая засушенную рептилию, и портреты его предков на стенах, в которых мы вместо заслуженных адмиралов видели злорадно похохатывающих пиратов, и книги в отцовском кабинете, с которых мы, потрясенные недавно обретенной способностью складывать буквы в слова, жадно считывали проступавшие на корешках надписи: Софокл, Аристофан, Гомер, Кальдерон, „Исторический атлас“, „История города Рима в Средние века“ — все это звучало в наших детских восторженных устах как волшебные заклинания.
‹…› Особый интерес, почти преклонение, в нас вызывал секретер старого Кноблауха. С двух сторон его, подобно античному храму, подпирали стройные ионические колонны, а верхушку венчал треугольный портик, на котором полулежа отдыхала какая-то богиня или нимфа. ‹…› Однажды мы, вопреки строжайшему запрету, залезли внутрь секретера. За ворохом писем и бумаг, в которых мы все равно ничего не могли бы разобрать, лежала маленькая фарфоровая шкатулка. Эдуард нажал на кнопочку, крышка подскочила, и мы оба похолодели от ужаса: на дне лежал такой же фарфоровый, неживой глаз в натуральную величину, обрамленный короткими, как щетина, натуральными ресницами. ‹…›
Когда родители Эдуарда утомлялись нашими похождениями, нас сажали на „тихий“ диван в гостиной и давали в руки альбом с образцами шелковых тканей из лавки. От каждого вида ткани в специальную ячейку был вставлен только маленький кусочек, напротив которого значился номер соответствующего ему цветового оттенка:
59 507 787 110 400 Кипенно-белый
54 419 558 400 000 Бланжевый
70 607 384 120 250 Экрю
51 539 607 552 000 Аделаида
68 797 071 360 000 Червчатый
61 152 952 320 000 Маджента
66 870 753 361 920 Турмалиновый
52 895 810 764 800 Альмандиновый
52 242 776 064 000 Акажу
60 466 176 000 000 Краповый
65 303 470 080 00 °Cкарлатный
51 597 803 520 000 Адрианопольский
64 497 254 400 000 Резвая пастушка
62 762 119 218 000 Рвота императрицы
58 773 123 072 00 °Cюрприз дофина
61 917 364 224 000 Орельдурсовый
72 559 411 200 000 Юфтевый
68 719 476 736 000 Фернамбук
66 045 188 505 600 Камелопардовый
57 982 058 496 000 Джало санто
61 987 278 240 000 Последний вздох Жако
55 788 550 416 000 Гелиотроповый
69 657 034 752 000 Шартрез
65 229 815 808 00 °Cеладоновый
55 099 802 880 000 Бристольский голубой
55 037 657 088 000 Бле-раймондовый
70 527 747 686 400 Шмальтовый
66 119 763 456 000 Таусинный
61 222 003 200 000 Маренго-клер
56 422 198 149 120 Гридеперлевый
62 691 331 276 800 Прюнелевый
55 725 627 801 600 Вороний глаз
‹…›
— Папа, — спрашивал Эдуард, — зачем такие большие цифры? Неужели на свете существует столько цветов?
— Ну конечно, мой мальчик, — отвечал Кноблаух, посасывая трубку. — Просто не все они нам известны. Мы можем различать только миллионную долю оттенков, которые дала нам природа. Большинство из них скрыто от наших органов зрения. Но запомни: Бог видит все и радуется, когда мы признаем неисчерпаемость его творений. У него на небесах есть свой каталог, в котором он не оставляет никаких пробелов. Но это уже не наша забота».
70 607 384 120 250 давно хотела начать вести дневник. И вот однажды уже почти решилась: пришла пораньше домой из университета, выбрала подходящую тетрадь и написала число, а под ним — первые строки: «Сегодня день прошел, как обычно. Ничто меня не потрясло и не удивило». На этом месте в дверь позвонили. Пришел
55 725 627 801 600, едва знакомый мальчик, которому она давала переписать видео с концертом «Аквариума». Он вернул ей кассету, поцеловал в губы и спросил: «Хочешь быть моей девушкой?» В тот вечер она засунула дневник подальше в шкаф и никогда его больше не открывала.
55 725 627 801 600 учился в консерватории и играл в рок-группе. На отчетных концертах по классу фортепьяно он выходил на сцену в бабочке и фраке, а по вечерам появлялся в клубах с электрогитарой в руках, с накрашенными ногтями и в галстуке, завязанном поверх женской сорочки. Но 70 607 384 120 250 быстро поняла, что настоящий он только без одежды, что в этом и было его главное предназначение: стать источником ее удовольствия.
