— Ты где сейчас? — поинтересовался мой бывший командир.
Я рассказал ему и спросил о том же.
— А я спортом решил заняться, — отвечал он. — Вот, даже машину спортивную купил. А у тебя какая машина?
— У меня пока нет машины, — ответил я.
— Что, ни одной машины? — искренне удивился Магрибов.
Простились мы дружески. В конце он на секунду сделал-таки серьёзное лицо и приложил палец к губам.
— Наш «обед молчания» пока продолжается, старина! — тихо сказал он мне и уехал.
Спустя несколько лет я мельком видел Магрибова в одном из столичных аэропортов, где сам ждал какой-то пересадки. Он тогда быстрым шагом пролетел мимо меня, катя позади дорожную сумку на колёсиках. Я не стал его окликать. Он явно торопился. И потом, мне показалось, что он не был бы рад увидеть здесь знакомых. На эту мысль меня навели большие тёмные очки, усы и роскошная чёрная шевелюра на его голове. При том, что Магрибов по масти был лысеющий рыжеватый шатен. Но это был он и никто другой. Я не мог его спутать с другим человеком.
С тех пор прошло ещё несколько лет.
И вот, пару дней назад, Магрибов нашёл меня сам, на однокашниках-ру. Он запросил у меня мой электронный адрес, я ответил, и он написал мне большое письмо.
Магрибов сейчас… Да уж, он всегда умел меня удивлять. Магрибов сейчас в Ираке, в системе кейтеринга армии США. Кейтеринг, пояснял он мне, это служба продовольственного обеспечения. Оказывается, американских военных кормит гражданский персонал, который набирают для этого по всему белому свету. Ещё Магрибов написал, что год назад получил канадский паспорт и снимает с меня обязательство молчать про «Землянку».
Итак, «обед молчания» закончился. Теперь, наконец, я могу рассказать всё, что я знаю о ресторане «Землянка». Как вы поняли, я только что это и сделал. Многое, конечно, осталось за рамками, например, о том, кто помогал Магрибову в городе, кто — в дивизии. Кто-то же должен был ему содействовать в его предприятии. Ну, да ладно. Я всё равно этого не знаю, да и знать не хочу. Как я уже говорил, я не особо любопытен. Меньше знаешь — лучше ешь, вот что я вам скажу.
Иногда я думаю о разных отвлечённых вещах. Философствую, короче сказать. И вот о чём я стал подумывать.
Говорят, что американцы скоро уйдут из Ирака. Интересно, а что тогда будет с продовольствием, которое они с собой привезли? Они его бросят? Продадут? Подарят?
И вот ещё интересно, есть ли у них там коррупция? Какой-нибудь подпольный рынок еды? Не знаю.
Наверное, есть. Там ведь тоже — тот же самый белый свет, в принципе. Тот, который один на нас всех. И значит, там всё так же, как и везде. Так же, как и везде на белом свете там есть голод, есть здравый смысл и есть полёт человеческой фантазии, похожей на чёрную ласточку в багровом закатном небе.
Я, кстати, хорошо представляю себе эту огромную, как гора, как пирамида Хеопса, кучу консервированной американской жратвы, помещённой в жестяные банки с яркими этикетками, которые так нравятся дикарям любого толка. Жратвы, которая скоро будет совсем не нужна войскам антитеррористической коалиции. Которую проще и дешевле уничтожить, чем везти куда-либо. И где-то рядом с ней я представляю себе крошечную, в сравнении, фигурку своего старого армейского товарища.
И я почти не сомневаюсь, да что там, я просто вижу, вижу так, как научил меня когда-то наш арт-директор, что сейчас, в эту самую минуту, где-то очень далеко отсюда, возле шоссе на окраине сказочного города Багдад, в большой воронке, оставленной, наверное, какой-нибудь авиационной вакуумной бомбой с инфракрасным наведением копошатся нанятые Магрибовым аборигены — курды, шииты или всякие-разные бывшие фидаины из гвардии Саддама Хуссейна.
Я вижу, что воронка освещается только тусклым светом туристического фонаря, сделанного, наверняка, где-то на сельской фабрике в Китае. Работа кипит вовсю, несмотря на поздний час и поддувающий из пустыни самум. Люди вгрызаются в грунт, выравнивают края ямы, прикладываются к фляжкам с тёплой водой, вытирают со лба коричневый пот и опять берутся за кирки и лопаты.
Никто из них и знать не знает, что он, в отдельности, и все они, вместе, тут делают.
Это знают пока только два человека на Земле. И один из них — я.
2010 г.
Дверь скрипнула и в проём втиснулась рыжеусая голова майора Мокрицына.
— Разрешите? — поинтересовалась голова.
— Вот объясни мне, Мокрицын, — спросил его полковник Хоккеев, начальник Нагорного РУВД города Арска, — почему, как только тебя увижу, у меня сразу настроение портится?
Майор посмел улыбнуться, открыл дверь шире и возник в проёме всей правой половиной своего тела.
— Так ведь, — заговорил Мокрицын, — это участок работы у меня такой, товарищ полковник. Ну, такой, как бы…. Такой чреватый.
Хоккеев ощутил, что где-то в глубине его мозга словно бы поставили чайник на плиту. Шея полковника зарозовела, а глаза начали останавливаться в своём движении. Хотя, пишут, подобного в природе быть не может.
— А мне кажется, майор, что, как ты говоришь, чреватый у нас ты сам. Все пакости, понимаешь, к себе притягиваешь. Зайди нормально. Доложись, что у тебя там.
Майор вошёл в кабинет, прикрыл за собой дверь, на цыпочках подобрался к столу начальства и присел.
— Тут, товарищ полковник, такое дело, — вступил Мокрицын хлопая глазами. — Вчера, значит, вечером доставили к нам троих задержанных. Сидели, пьяные в умат, на скамейке, в Нагимовском парке. Наши, может, их и не заметили бы. Темно уже было. Но они сами засветились. Сержант Пошкин, он старшенький был, доложился потом, что услышал удар извне об дверцу машины и приказал остановиться. Вышли, значит. Глядят, мобильник разбитый валяется. Это им в машину, вышло, кинули.
— Откуда ты только слова такие берёшь — старшенький? — хмыкнул Хоккеев. — Этот Пошкин, он что, сынок твой что ли?
— Нет. Почему сынок? Он сам по себе. Просто человек, — ответил Мокрицын.
— А не этот ли, как ты говоришь, просто человек, в прошлом месяце другого, тоже просто человека, до сотрясения мозга отметелил, а?
Полковник ощутил, что тон его голоса повысился, и расслабил на шее галстук.
— Ну, да. Этот, — глаза у Мокрицына стали круглыми, как у дрессированной совы.
— Рапорт где на него? Ты почему прямые указания начальства игнорируешь? Мало тебе майора — так ты в капитаны метишь, что ли?
Мокрицын проглотил слюну и сморгнул. Его внешнее сходство с совой усилилось.
«Блядь, а может он заколдованный?» — подумал вдруг Хоккеев, и ему стало как-то не по себе.
— Ну, ладно. Давай дальше. Кинули мобильником в нашу машину. Это я понял. Потом что?
— Потом? А, ну, потом, значит, Пошкин увидел, что в парке, на скамейке сидит трое пьяных.
— И мобильниками кидается? — уточнил полковник.
— Ну да, — подтвердил майор. — Вот и оприходовали. Те даже не сопротивлялись. Уж очень пьяные были. Никакие просто.
— Значит, тут твои орлы достали «дубиналы» и… — продолжил историю Хоккеев.
— Никак нет, — опроверг начальника Мокрицын. — Наши их подняли, посадили в «бобик» и доставили в трезвяк.
— И вот там-то уже орлы твои наконец-то достали «дубиналы» и…
Майор с недоумением взглянул на Хоккеева.
— Да никак нет, — снова опроверг он руководство.
— Доставили, сдали дежурному. А там раздели и спать уложили.
Настала очередь недоумевать полковнику.
— Прямо сказка Пушкина какая-то. А умыть-накормить не забыли? Я что-то не пойму, Мокрицын, в чём подвох? Что ты тянешь?
Майор хлопнул глазами.
— Ну, так я и говорю: утром, сегодня, эти трое проснулись — и начали бузить. Потребовали вернуть им телефоны и две тысячи евро, которые у них, значит, были при себе.
— А они были?
— Нет, — твёрдо ответил Мокрицын, — мелочь была какая-то, рублей триста-четыреста, и всё. И мобильник — только один. Ну, тот, что разбился при ударе об машину.
— А они, эти трое, как выглядят, вообще? Кто они? Забулдыги какие-нибудь?
Майор вздохнул.
— Да нет. Не забулдыги. То-то и оно. Молодёжь, лет по двадцать с небольшим. Одеты прилично, часы дорогие, бумажники кожаные, у одного при себе ключи от «бэхи».
Чайник в голове Хоккеева тихонечко засвистел.
— А твои долбо… — полковник осёкся. — Твои мозгоклюи, что, не могли наперёд просчитать-прикинуть — с кем связываются? Где они сейчас?
— У нас, — мигнул майор. — Заперты. Драку они затевать стали. Ну, я и распорядился. От греха.
— От греха… — повторил Хоккеев. — А выставить просто — не судьба была?
— Так ведь, — шмыгнул Мокрицын, — не уходят они. Угрожают, и всё такое.
«Ой, горе мне, горе!» — закричал в голове у Хоккеева незнакомый женский голос.
Полковник подождал, пока голос этот чуть стихнет.
Через минутку женский крик сменился на слабый вой сквозняка.
