— Вот тебе, негодяй! — сказал он, прерывисто дыша. — Чего же ты… не зовешь Робера на помощь?.. Ух, скотина!
Кристиан ударил его в живот. Бруно покачнулся и, чувствуя, что сейчас упадет, повис на шее противника, нещадно молотившего его по бокам. Падая, он увлек Кристиана за собой. Они покатились по полу, и Бруно, отчаянно сражавшийся, пытаясь высвободиться, почувствовал, как в спину ему врезаются крошки угля. Противник навалился на него всем телом. Бруно ощущал в животе невыносимую боль, но вид окровавленного рта Кристиана, дышавшего ему прямо в лицо, словно завораживал его, «Ударить, — думал Бруно, — как бы его еще раз ударить…»
— Удары ниже пояса запрещены, — закричал Робер, склонившись над ними. — Считаю до десяти: раз, два, три…
— Не ори ты так, — умоляющим голосом произнес Шарль. — Нас всех могут застукать!
— Четыре, пять… — продолжал Робер. — Шесть, семь… А! Бруно возобновляет бой!
Бруно действительно удалось схватить противника за запястье и с силой вывернуть ему руку. Кристиан упал на бок. Поднявшаяся с пола пыль слепила Бруно, и он бил наугад по этой белой массе, которая барахталась рядом с ним, бил и пинал её ногами. Ему было трудно дышать, тело его горело, он чувствовал, что больше не в состоянии драться. Он с трудом встал на ноги, но Кристиан, неожиданно схватив его за лодыжку, снова повалил на пол. Бруно головой ударился о цемент; лица, руки, красная пасть калорифера — все закружилось в бешеной пляске у него перед глазами.
— Шесть, семь, восемь, девять, десять, — считал Робер. — Готово, ребятки! Иди сюда, Кристиан, я прижму тебя к сердцу. Молодец, старик!
Шарль решил помочь Бруно подняться.
— Будете обмениваться рукопожатиями? — спросил он. — Нет? Как хочешь. Я, во всяком случае, иду спать.
Все вдруг заторопились к себе, и Бруно видел, как его товарищи один за другим исчезли во мраке смежных подвалов. Кристиан, поддерживаемый Робером, тоже ушел. Присев на корточки возле котла, закрыв глаза, вконец измученный, чувствуя, как учащенно бьется сердце, Бруно долго сидел так, без движения. Можно было подумать, что он спит.
Внезапно чья-то рука коснулась его плеча, — он вздрогнул и открыл глаза.
— Я вернулся за тобой, — сказал «доблестный Шарль». — Ты же не собираешься оставаться здесь навечно. Пойдем…
Он взял его за обе руки и помог встать.
— Ты — хороший парень, поп, — заметил Бруно, заставляя себя улыбнуться. — Прийти на помощь такому вероотступнику, как я…
С огромным трудом он сделал шаг и почувствовал, что сейчас упадет, но Шарль крепко обхватил его за талию и повел к лестнице. Пугливый и обычно малоразговорчивый, сейчас он, казалось, черпал смелость в окружавшей их тьме.
— Я тебе не судья, — прошептал он. — Мне давно хотелось тебе кое-что сказать… Обещаешь не сердиться? Хорошо? Так вот: я молюсь за тебя каждый день.
Приближалась пасха, и небо уже стало по-весеннему светлое. От теплого воздуха начали постепенно исчезать ледяные узоры зимы, в лесах зажурчали ручейки, унося с собой запруды из прошлогодних листьев. В конце марта выдалась неделя солнечной, почти жаркой погоды. Играя в футбол, ученики коллежа снова стали снимать свои куртки. Из окон класса Бруно видел, как послушники подстригали яблони и вскапывали грядки в монастырском саду; у одного из них была большая рыжая борода, пламеневшая в лучах солнца. Все реже стали появляться в небе стаи тяжело махавших крыльями ворон; дни становились длиннее. Почек на деревьях еще не было, но пепельно-серые стволы уже приобрели зеленоватый оттенок, а черные развилки веток припудрил розовый пушок.
Окончились экзамены за триместр, и товарищами Бруно овладело нетерпение: они говорили лишь, о каникулах и считали оставшиеся дни. Он не понимал состояния своих одноклассников, его куда больше занимала та общность, которую он вдруг обнаружил между собой и природой и о которой писал в своем дневнике, — теперь он никогда с ним не расставался. «Впервые в жизни, — писал он, — и я ощущаю приход весны. Все во мне пробудилось, прислушивается, ждет. Только что, прислонившись к стене ограды, я почувствовал, как солнце задержалось на моей щеке, проникло сквозь рубашку; я понял, что эту радость даровала мне Сильвия, и готов был заплакать от счастья».
В вербное воскресенье, возвращаясь с товарищами из церкви, он, к своему удивлению, увидел в холле коллежа Сильвию, которая ходила взад и вперед. Просторное пальто из зеленого бархата переливалось на ней при малейшем движении; маленькая белая шапочка из ворсистого фетра прикрывала темные волосы. Бруно даже не смог с ней поздороваться: появился отец Грасьен, она тотчас ушла с ним. Бруно проследил за ними взглядом: рядом с монахом, шедшим, волоча ноги, она казалась такой изящной, легкой и словно танцевала на высоких каблуках.
Благодаря своим лекциям о счастье супружества во Христе отец Грасьен приобрел репутацию хорошего духовного наставника, и Бруно не сомневался, что Сильвия пришла за советом; его вдруг охватил приступ ужасной ревности. Он не видел Сильвию уже десять дней, и самые невероятные предположения пришли ему сейчас на ум: он боялся, что любовь его перестала быть тайной и Сильвия пришла жаловаться на него. Нетерпение его все возрастало; не зная, куда себя девать, он прохаживался с товарищами по площадке для игр. Он видел, как вдалеке мелькало между деревьями зеленое пальто Сильвии. Он ждал отца Грасьена и, когда тот появился наконец один, пошел ему навстречу. На обычно мрачном лице монаха играла мечтательная улыбка, и это взбесило Бруно. Назвав какую-то книгу, которая будто бы ему нужна, Бруно пошел вслед за монахом к нему в комнату.
— Смотрите-ка, до чего вы развеселились, побеседовав с прелестной христианской душой! — деланно шутливым тоном заметил он. — Да, впрочем, там не только душа прелестна. Примите мои поздравления, отец мой: вы знаете толк в исповедницах!
Отец Грасьен слегка пожал плечами.
— Да, у нее прекрасная душа, но это очень скрытная натура, и, несмотря на все уловки, если говорить твоим стилем, мне было трудно узнать, что у нее на сердце. Она чувствует себя здесь очень одинокой, выбитой из привычной колеи, и, конечно, не бедному дорогому Юберу…
— Будь я на месте бедного дорогого Юбера, — ядовито заметил Бруно, — мне бы не пришлось по вкусу, если б моя жена втянула священника в наши семейные дела. Да и потом, какой совет вы ей можете дать? Вероятно, наплодить побольше детей?
Монах посмотрел своими выцветшими глазами на Бруно. Он улыбался.
— Ты становишься антиклерикалом, Бруно, — сказал он. — Но, в сущности, ты не так уж не прав. Из-за того, что я прочел несколько лекций, ко мне приходят за советом, ко мне, который так плохо знает жизнь и, уж вовсе ничего не смыслит в вопросах любви.
Он знал, как расположить к себе юношу, и в беседах с ним почти всегда держался с обезоруживающей непосредственностью, разговаривая, как мужчина с мужчиной, как равный. Монах уже не улыбался, но раздражение Бруно исчезло: теперь его неотразимо влекло к этому человеку с грустным лицом.
— Но оставим в покое наших прекрасных исповедниц, — сказал монах. — Лучше поговорим о тебе, мой мальчик. Мне иногда кажется, что ты злоупотребляешь самоанализом и чересчур серьезно относишься к себе. Признайся, что ты гордишься своим бунтарством, а? И тем не менее не ты первый оказался во власти сомнений.
— Это вовсе не сомнения, — резко парировал Бруно, — и вы это прекрасно знаете. Сколько раз нужно вам повторять, что я ни во что не верю? Хотите доказательств? Вы мне посоветовали продолжать молиться — так, словно ничего не случилось; с самыми благими намерениями я пытался последовать вашему совету и не пропускал ни одной молитвы в течение нескольких дней. Результатом было лишь то, что я еще больше отдалился от религии.
— Ты, Бруно, — маленькое чудовище, которого обуяла гордыня, и твоя непримиримость когда-нибудь погубит тебя. Впрочем, должен тебе сказать, что настала пора принять окончательное решение. Настоятель хочет, или, вернее, требует, чтобы ты вместе со всеми пошел причащаться в святой четверг. Ты должен понять, мой мальчик, что я не могу без конца выступать в твою защиту.
— Кстати, я никогда вас об этом не просил, — сквозь стиснутые зубы процедил Бруно.
— Ладно, ладно, не сердись. Настоятель считает, что он был слишком к тебе снисходителен. Теперь и ты должен явить добрую волю.
— Явить добрую волю! — воскликнул возмущенный Бруно. — Великолепно зная, что я больше ни во что не верю, вы советуете мне идти причащаться? Да вы отдаете себе отчет в том, что вы мне предлагаете? Это было бы не только бессмысленно, а возмутительно, просто чудовищно по своему лицемерию. Я слишком уважаю и себя и религию, чтобы согласиться играть эту постыдную комедию.
