Смущенный тем, что ему приходится присутствовать при этой сцене, Бруно встал и, подойдя к дивану, на котором лежали книги, принесенные отцом Грасьеном, начал перелистывать их. Затем, решив незаметно уйти, он подошел было к двери, но монах остановил его.
— Я пойду с тобой, — сказал он, натягивая на голову капюшон. — Мы возобновим этот разговор через несколько дней, мсье Грюндель.
Пока они шли по коридору, монах молчал. Но, подойдя к винтовой лесенке, ведущей на первый этаж, он прислонился спиной к перилам и посмотрел юноше прямо в глаза.
— Итак, Бруно, — спросил он, — то, что сказал этот рыночный Мефистофель, — ибо он считает себя Мефистофелем, — это правда? Ты завтра будешь причащаться?
— Да, — медленно произнес Бруно, — это правда, я покорился. Я все тот же, но я покорился. Вы ведь сами сказали мне, что для причастия не обязательно верить. Правда?
— Конечно, и я очень рад, что ты наконец решился, — сказал отец Грасьен голосом, в котором чувствовалось, однако, раздражение. — Меня удивляет только, что ты капитулировал перед доводами Грюнделя. Меня не интересует, что он тебе говорил, предпочитаю даже не знать этого, но смотри, остерегайся этого духа лжи, притворства и соблазна, который бросит тебя на произвол судьбы в тот момент, когда ты больше всего будешь на него рассчитывать.
Где-то вдали прозвенел колокольчик, сзывая монахов на последнее в этот день богослужение.
— До чего же вы бываете иногда лишены христианского милосердия! — со смехом заметил Бруно, расставаясь с отцом Грасьеном.
И, весело посвистывая, перепрыгивая через несколько ступенек, он сбежал вниз по лестнице. Он уже забыл обо всем, — в ушах его лишь звучали слова Циклопа: «Она находит тебя интересным, умным…»
* * *
На следующее утро, направляясь к столу с причастием, Бруно видел, как Кристиан подтолкнул локтем соседей. Настоятель тоже не спускал с него глаз, а «доблестный Шарль» улыбался ему. Бруно презирал себя, проклинал свою слабость, и, если бы не боязнь потерять Сильвию, он сию же минуту вернулся бы на место. Выполнив обряд, он пошел обратно, с некоторой тревогой спрашивая себя, не проснется ли в нем что-то от былой набожности. Но нет, вера его умерла, причастие не пробудило в нем никаких чувств, и даже мысль о том, что он совершил кощунство, не волновала его. Ведь наставники сами заставили его вернуться в лоно церкви, словно хотели нагляднее показать ему, какие они тупые и примитивные формалисты. Бруно понял, что окончательно избавился от веры, и ощущал лишь некоторую горечь от сознания, что вынужден был покориться. Но вскоре, как это бывало всегда, когда он оставался наедине с собой, он уже думал только о Сильвии.
Во время завтрака, следовавшего за утренней молитвой, Кристиан принялся жестоко высмеивать его:
— Прими мои наихристианнейшие поздравления, гордый сикамбр, в связи со столь раболепным смирением! Ты испугался своего папочки или настоятеля? Как сказал один великий поэт: я содрогнулся и поверил! Стоило так выламываться, чтобы кончить постыдной капитуляцией.
— Кто тебе сказал, что Бруно капитулировал? — вмешался Циклоп, завтракавший вместе с учениками. — Мне кажется, наоборот: согласившись притвориться, он дал решающее и убедительное доказательство своего неверия. Он просто стал выше всех этих маскарадов, да, Бруно?
Бруно не нашелся, что сказать, и потому смолчал. Он напустил на себя безразличный, презрительный вид, но внутри у него все кипело. Нервы его были еще взвинчены, когда после завтрака настоятель отвел его в сторону. Мягко, чуть ли не задушевно монах поздравил его со «смелым поступком». Речь его лилась стремительным, неудержимым потоком, так что Бруно не мог слова вставить или что-либо возразить. Вконец растерявшись, он почувствовал, как монах с силой сжал ему руку выше локтя.
— Дорогой Бруно, — сказал он, — ты и представить себе не можешь, какое ты мне доставил сегодня утром удовольствие! Я догадываюсь, что тебе пришлось выдержать немалую борьбу с самим собой и что это потребовало от тебя храбрости и смирения. Однако забудем прошлое; учти только, что хоть я и был очень суров с тобой, но страдал от этого не меньше тебя. — Он посмотрел на ученика большими влажными глазами. — Ну, давай руку!
Бруно послушно протянул руку; простодушная радость, которой сияло лицо настоятеля, невольно смущала его, обезоруживала, в то же время он злился на себя за то, что попал в такое двусмысленное положение, и, когда час спустя столкнулся с отцом Грасьеном, не стал разговаривать с ним.
Во второй половине дня, заручившись разрешением настоятеля, он отправился в Булоннэ и, чтобы добраться туда побыстрее, попросил у одного из товарищей велосипед. Светило солнце, и перелески, через которые он проезжал, звенели от крика и гомона птиц. Стрекотали сороки, перелетая с ветки на ветку; стайки воробьев резвились, весело чирикая, в кустах, уже покрывшихся зеленым пухом. Запыхавшись от быстрой езды, Бруно подъехал к решетчатым воротам Булоннэ и слез с велосипеда. Аллею, которая вела к усадьбе, развезло, и ему пришлось идти по обочине. На этот раз старый дом не показался ему неприветливым и ободранным. Стволы берез сверкали, словно только что посеребренные, воздух был удивительно прозрачен и чист, и Бруно казалось, что вся нежность мира сопровождает его. Ему стоило большого труда удержаться от искушения и не пуститься бегом к дому.
Его приняла Сильвия, — она была одна в маленькой голубой гостиной первого этажа. Она сказала, что вскоре после полудня Грюндель заехал за Жоржем и они вместе отправились в Лилль на машине Юбера.
— Мне тоже надо было бы поехать с ними, — заметила она. — Я уже несколько недель не была у парикмахера, но…
— Я рад, что вы остались, — сказал Бруно. — Мне как раз хотелось поговорить с вами.
Слова эти непроизвольно сорвались у него с языка, и он почувствовал, что краснеет. Смутившись, он стиснул руки так, что хрустнули суставы. Но, к счастью, Сильвия, казалось, не торопилась узнать, что он хочет сказать ей. Она поднялась и поставила на проигрыватель пластинку с сонатой Моцарта.
— Вы, наверное, хотели рассказать мне о ваших боксерских подвигах, — с легкой улыбкой предположила она. — Жорж говорил мне, что вы отчаянно дрались, и, кажется, из-за женщины.
— Да что вы, вовсе нет, — поспешно возразил Бруно. — Просто один из наших взял мой дневник, я хотел отобрать и…
Он колебался, не зная, можно ли довериться ей, рассказать обо всем, но она не дала ему времени для раздумья.
— О, я вовсе не прошу у вас объяснений. Вы потом расскажете обо всем вашему другу Жоржу.
— Я не могу назвать Жоржа другом, — возразил Бруно. — Ни Жоржа, ни кого-либо другого. У меня вообще нет друзей и никогда не было. Я живу один в своем углу, со своими мыслями и мечтами… — Он посмотрел на Сильвию, увидел, что она улыбается, и осмелел. — А вот с вами все иначе: мне, который вообще никогда не откровенничал, вдруг захотелось говорить с вами, рассказывать о себе. Мне кажется, что вы меня поймете.
Каждая фраза давала Бруно возможность сказать Сильвии, что он любит ее. Им овладело искушение, оно манило, прельщало. Но он с наслаждением затягивал игру и, почувствовав, что заходит слишком далеко, тотчас отступал, оборвав фразу на полуслове. К тому же его волновало ощущение, внутренняя уверенность, что Сильвия видит его насквозь. Она, казалось, поощряла его излияния и в то же время боялась их. По рассеянности она забыла сменить пластинку, и в наступившей тишине слышалось лишь тихое шуршание иголки проигрывателя.
— Вы правы, Бруно, — сказала она, — я часто понимаю вас, но не всегда. Взять хотя бы ваш бунт против святых отцов, против религии… Я, например, была бы ужасно несчастной, если б лишилась веры. Я люблю чувствовать себя членом огромной семьи католиков, быть окруженной верующими. Мне тогда как-то спокойнее, безопаснее.
Она встала и прошла в полосе солнечного света, падавшего из окна, — тень ее скользнула по ковру. Остановив проигрыватель, она принялась искать в шкафчике новую пластинку. Она взяла ее наугад и с минуту слушала музыку, стоя неподвижно, нервно перебирая кораллы ожерелья. Это был концерт Брамса; но музыка тоже как бы говорила о страсти, переполнявшей Бруно, о его необычной суровой чистоте, о его ожидании. Воцарилось напряженное молчание, непереносимое и сладостное. Когда их взгляды встречались, они поспешно отводили глаза. Наконец она внезапно остановила вращавшийся диск и предложила прогуляться по саду.
Воздух был очень мягкий, прозрачный, почти теплый, и, хотя Сильвия, проходя мимо вешалки, взяла свитер, она не стала его надевать. Они обогнули большую лужайку, расстилавшуюся за домом. Когда они переходили через пруд по металлическому мостику, каблук Сильвии застрял между двух прогнивших досок; ей пришлось опереться на руку Бруно, чтобы надеть туфлю. Со смехом она принялась рассказывать о том, что Жорж уже две недели скачет, точно жеребенок, но стоит кому-нибудь прийти, как он ложится. Над гладью пруда пролетели два кулика, — молодые люди следили за ними взглядом, пока птицы не исчезли меж корней ивы. Бруно попросил показать ему площадку для тенниса, о которой он слышал от Жоржа; они пошли вдоль длинного ряда лиственниц, розовевших под солнцем, пересекли каштановую рощу и наконец вышли на прогалину, в центре которой находился корт, поросший мхом и изуродованный кротовыми норами: видно было, что им не пользовались уже несколько лет. Один из столбов, к которому была прикреплена проволочная сетка, упал, а вместе с ним и вся эта часть проржавевшей ограды.
