– Вы что-то хотели сказать про храм, – напомнил ему настоятель.
– А... про храм... – Михаил Борисович остановился, вспоминая, что же он собирался сказать и во что именно втравить настоятеля. – Вы ведь читаете проповеди по воскресеньям?
– Нет.
– Почему же?
– Вы сами запретили мне проповедовать.
– Ах да, – вспомнил Кондрашов. – Но теперь разрешаю. В ближайшее воскресенье скажете вот что... Что чуда на Чкаловской нет и быть не может. Приведете аргументы. Выставите резоны. Вот, собственно говоря, и все.
– Зачем? – спросил после паузы отец Андрей.
– Затем, что вас в городе слушают.
– И что тогда?
– Тогда... Приостановим строительство. Не станем закрывать храм. Годик-другой продержитесь, а там... – И Кондрашов мечтательно вгляделся вдаль, где чернели трубы металлургического завода. – Там, может, обстановка в стране изменится. Время сейчас быстрое... Все меняется с невероятной скоростью... Старушка Земля вертится все быстрее. Вы поняли, о чем идет речь?
– Так есть чудо на Чкаловской или нет? – спросил настоятель.
– Конечно, нет.
– Поклянитесь! – потребовал отец Андрей.
– Не могу. Не могу нарушить заповедь Блаженства: «Не клянись и не лжесвидетельствуй».
– А что есть?
– Слухи. Ведь до чего дошло... Будто прошел через кордоны к окаменевшей девице какой-то старичок... В избу ворвались, а старичка-то и след простыл. И был этот старичок... кто бы вы думали? Николай Угодник!
– Да знаю я, – махнул рукой отец Андрей. – Мне одна прихожанка об этом рассказывала!
– Прихожанка? Имя, фамилия! – хищно вцепился в него Кондрашов.
– Извините. Забыл. Седенькая такая... – ушел от ответа настоятель.
– Седенькая? Найдем, – пообещал Михаил Борисович. – Всех седеньких процедим и пропустим. А проповедь вам мой секретарь напишет. И послезавтра завезет. Идет?
– Нет уж. Давайте я лучше от себя, – начал сопротивляться отец Андрей.
– Никакой отсебятины! Напишет. Напишет... – И уполномоченный крепко сжал руку батюшки. – Хотите свежий анекдотец? Летит Хрущев в самолете, а за окном – грозовой фронт, молнии сверкают, тряска страшная. И самолет совершает вынужденную посадку в городишке, где даже нет, извините за выражение, приличного клозета...
– Извините, мне нужно идти, – нервно прервал его отец Андрей.
– Да вы дослушайте. Сажают его на военном аэродроме, а там...
– Всего вам доброго, – пожелал настоятель.
– И вам того же. А проповедь вам привезут, не беспокойтесь, – прокричал ему в спину Кондрашов.
Отец Андрей зашлепал к своему дому.
Михаил Борисович с отвращением посмотрел на облезшее золото куполов храма. Заметил, что тракторист, равняющий кладбище, прекратил работать, даже высунулся из кабины и с восхищением глядит на приехавшее начальство.
– Что лыбишься, скотина? – ласково спросил его Кондрашов.
И пошел к своей «Победе».
Епитрахиль очень трудно отмыть без стирального порошка. Но эпоха большой химии началась только на изломе пятидесятых, с первой семилетки, которая была призвана выбросить страну, словно Брумеля, поверх всяких планок и барьеров. А там, на подходе виднелся уже мирный атом, реабилитированная кибернетика, мичуринская селекция, и они, соединившись с большой химией, должны были родить удачливого ребенка, который назывался материально-технической базой коммунизма. Понадобится еще несколько лет, чтобы в жизнь вошли пластмасса, нейлон, кримплен, болонья и порошок «Новость». Пока же из химии под рукой находился лишь ДДТ, которым опрыскивали все кругом и от которого таинственным образом гибли пингвины на Северном полюсе.
Поэтому настоятель стирал епитрахиль в маленькой металлической ванне, в которых в те годы купали детей. Тер расшитую золотом ткань хозяйственным мылом, красноватым, словно обожженный кирпич, опуская ее в мутную пенистую воду.
В растопленной печке весело стреляли березовые дрова.
– Вам письмо привезли с курьером, – сказала Павла, бесшумно войдя в комнату.
Отец Андрей нервно вздрогнул. Вытер руки о полотенце и сделал шаг к коридору. Матушка же взяла епитрахиль, намереваясь ее отстирать. Но он тут же вырвал ее из рук.
– Я сам... Идите отсюда!
– Хорошо, хорошо... – испуганно пролепетала она. – Только не волнуйтесь!
Он подождал, покуда она первой выйдет из комнаты, и плотно закрыл за ней дверь.
Не допускать женщин к предметам культа было для него железным правилом. Это правило шло от отца, который всю свою жизнь прослужил под Бийском в сельской церкви и учил, что собак и женщин ни в коем случае нельзя впускать в алтарь храма. Сам же он почему-то пускал туда кошек, и они спали, развалившись рядом со Святыми Дарами, что было, в общем-то, не очень хорошо. Для отца кошка являлась «чистым» животным, и он обосновывал это стихами из Писания, где было слово «псы» в негативном контексте, а кошек в хулящем смысле в Писании не было. Его же сын одинаково любил и кошек, и собак, и даже женщин, но подальше от Святых Даров, подальше...
В прихожей переминался с ноги на ногу курьер.
Отец Андрей взял из его рук конверт и близоруко вгляделся в адрес.
– Распишитесь! – Курьер сунул ему под нос бумажку с карандашом.
Отец Андрей быстренько подмахнул ее и отдал назад.
– Еще велено сказать на словах. «Можете редактировать по собственному усмотрению», – курьер пробормотал это медленно, по-видимому, передавая специально заученный текст. – Желаю здравствовать. – Он по-военному отдал отцу Андрею честь и ушел.
– Это от Кондрашова, – объяснил жене отец Андрей. – Моя воскресная проповедь.
– Неужели разрешили? – не поверила Павла.
– Времена меняются. Теперь будем не молчать, а говорить. Правда, не своим голосом...
Он тупо вгляделся в конверт, по-видимому, решая, что с ним делать.
– Сожги! – вдруг приказал он.
Павла покорно взяла из его рук конверт и пошла к печке.
Но он вдруг нервно вырвал конверт и лихорадочно вскрыл...
– «Горе вам, книжники и фарисеи, – прочел он вслух с выражением, водрузив на нос очки, – комара отцеживающие, а верблюда проглатывающие...» При чем здесь это? – спросил он у самого себя.
– Михаил Борисович очень образованный человек, – прошептала матушка.
– Даже слишком, – согласился отец Андрей.
– И не очень злой.
– А вот этого не знаю!.. – настоятель снова заглянул в полученное письмо: – «На свете есть только два чуда: звездное небо над головой и нравственный закон внутри нас...» И Канта сюда приплел, подлец!.. Может, и не злой человек Кондрашов, – добавил он задумчиво. – У нас все люди не злые. Но когда собираются вместе, делают одно общее злое дело. Почему?
– Враг мешает, – сказала Павла и мелко перекрестилась.
– Все у нас – враг. Кругом – один черт и искушения. А мы-то сами что? – откликнулся он ворчливо. – Почему творим беззакония?
Ему стало не хватать воздуха, и он нервно расстегнул ворот рубахи. Андрею вдруг пришло в голову, что повсеместный страх перед американцами, в котором жили вот уж десяток лет индивиды, семьи и целые рабочие коллективы, имеет одну и ту же природу с этим возгласом Павлы: «Враг мешает!» Только она, конечно, имела в виду совсем другого врага.
– Вы, кажется, не верите в черта, – пробормотала жена. – Это плохо.
– Не думаю, – ответил настоятель. – Гоголь верил в черта, Достоевский с Мережковским верили в черта... И ничего не смогли предотвратить. Наверное, верить надо было во что-то другое.
Он снова передал конверт жене.
– В печку!
Она, перекрестившись, бросила конверт в пламя. Бумага мгновенно вспыхнула ярким оранжевым светом.
– Погодите... Да нет. Все равно, – махнул рукой отец Андрей.
Возвратился к корыту и снова начал стирать епитрахиль.
– Есть возможность спасти приход, – сказал он после паузы.
– А плата? – мгновенно откликнулась матушка, будто была готова к этому разговору.
Отец Андрей решил, что она все-таки не глупа. Павла думала сердцем и попадала в точку. Он же со своей головой очень часто оказывался в дураках.
– Плата никакая.
– Так не бывает.
«Все-таки точно не дура», – сказал он про себя.
– И я того же мнения... Не знаете, сняли кордоны на улице Чкалова?
– Не знаю. Я давно там не была.
– Ладно, – сказал он. – При чем здесь улица Чкалова? Что я?
Она вдруг крепко взяла его за запястье. Отец Андрей посмотрел ей в глаза и увидел влажность, которую не любил и пугался. Ей хотелось ласки. А какая ласка может быть в канун Великого поста? Но проблема состояла в том, что когда эти постные семь недель кончались, то ласка запаздывала тоже, дожидаясь Петровского поста, Успенского, просто сред и пятниц, и этого всего было чуть ли не половина в годовом цикле. «И когда это раньше в России делали детей? – задал он безмолвный вопрос, и ответ пришел сам: – Да, нарушая посты, и делали!»
