Губернатор застонал, но Аша и без того почувствовала бы, что операция осложняется. Она перестала шептать невнятные слова и посмотрела на Эверштейна очень спокойным и совершенно пустым взглядом. Эверштейн увидел бездонную пустоту ее глаз и обнаружил в ней следующий этап Б-жественного плана. Этот этап заключался в исчезновении Эверштейна и всех других Эверштейнов. Вся его безумная тяга к ускорению истории ускоряла движение в сторону этой бездонной пустоты, вся хазарская воля к оформлению аморфного оформляла только эту всепоглощающую кашу. Все, что могли ЖД сделать с коренным населением и с миром вообще, сводилось к одному: исчезнуть в этих совершенно пустых глазах, пустота — в пустоту. На фоне этого абсолютного, идеально замкнутого нуля ничто не имело смысла. Эверштейн вздохнул и перестал сопротивляться.
— Вот и ладно,— шептала Аша,— лежи, теперь все, теперь вытащу. Встанешь, в горы пойдем, через горы перевалим, в Азии перезимуем. В ноябре рожу, тихо сидеть будем, никто не найдет.
глава двенадцатая. Деревня Дегунино
Странное началось после генерального сражения.
Генеральные сражения — вещь привычная, не раз и не два случались они в Дегунине да и в других местах. Ни одно генеральное сражение не заканчивалось полной и безоговорочной победой. Причина заключалась в том, что захват куска земли ничего не решает, все это знают и не придают земле особенного значения. Главное, так сказать,— наложить руку сильнейшего духом противника. Рука накладывалась, противник все понимал и убирался, и хорошо еще, если земля его выпускала; а то бац, воронка, или река, где не было, и поминай как звали со всеми твоими двунадесятью языками.
Но ни один двигатель не вечен, и в Дегунинском сражении, которое непременно вошло бы в историю, если бы кому-нибудь захотелось написать такую историю, некому было накладывать сильнейшую руку на слабейшего противника. Неуязвимый проект, при котором два всадника по очереди седлали рабочую лошадь, закончился благодаря деградации всадников и износу лошади. Земля вступила в дело. Все и до этого было понятно, но теперь стало видно, а это совсем другой разворот событий.
Вроде и не сделалось ничего особенного — подумаешь, лопнуло поле среди боя и поглотило солдат; но ведь это бывало. Только варяги и хазары скрывали такие вещи, чтобы тем вернее приписать себе все боевые заслуги; а коренные-то знали, что действуют в завете с землей и что в случае чего она поможет. Множество раз помогала — то прятала своих, то разверзалась под чужими; коренное население, если его допускали до телевизора, намекало иногда, что война выиграна не без помощи земли,— но это считали безобразной клеветой. Варяги утверждали, что война выиграна жертвами и ничем иным, хазары упирали на заградотряды. Между тем где-где, а в Дегунине знали свою землю, и если она вступила в войну — значит, действительно край, но непонятно было, на чьей стороне она действует. Похоже, что ей надоели все три силы и, стало быть, сам процесс.
Страшно стало в деревне Дегунино.
Началось с того, что прославленные дегунинские яблоньки, росшие почти в каждом дворе, среди августа месяца стали ронять листву, яблоки на них сморщились и пожелтели, кора потрескалась. Главная яблонька, росшая в дегунинском лесу, та самая, от которой брали все черенки, отводки и семечки, вечно плодоносящая, даже зимой неутомимо рождающая мороженые рязанские яблоки, так и завязывавшиеся коричневыми,— потекла смолой, как слезами, и круглые сутки издавала тихий, едва слышный стон, словно просила прощенья, что не может больше угощать деревню Дегунино. Печка, стоявшая неподалеку, спрятанная лесом от посторонних глаз, невесть когда сложенная старая печка, неутомимо предлагавшая всем сдобные пирожки с непредсказуемой начинкой,— никогда не угадаешь, то с рисом, то с яблоками, а то вдруг с капустой,— сначала стала предлагать непропеченные, сырые, вязкие, а потом вовсе замерла, уставившись черной, нерожающей пустотой на потрясенных дегунинцев. В самые дикие, самые голодные времена, когда подчистую вымаривали коренные деревни то одной, то другой государственной инициативой,— яблонька плодоносила, а печка пекла, и население удерживалось на краю. А уж если печка и яблонька, основа основ всякой коренной деревни, отказываются жить дальше — это значило только, что дальше и некуда. В Дегунине жили люди непростые, им не надо было других пояснений.
Коренное население долго гадало, чем на этот раз прогневило своего Даждь-бога. Ведь оно жило, как всегда,— щедро и безропотно отдавая все, что имело; как прежде, на круглой поляне, служившей Даждь-божьим храмом, кружились хороводы. Как прежде, прятались в лесах от мобилизации дегунинские мужики, возвращавшиеся к женам лишь в краткие периоды затиший. Как прежде, дегунинские жители были неспособны к убийству и чужды воровству. Все шло обыкновенным порядком, но из Дегунина словно вынули душу, и случилось это в тот самый августовский день, когда в избе ашиной бабки убили сторожа.
Не сказать, чтобы сторож был главный человек для коренного населения. Были и такие, что думали — а, не надо сторожа, и без сторожа выживет Дегунино. Но те, что постарше и поумней, знали: если он убит, да еще и в самом Дегунине,— это не зря, ох, не зря. Сторожей немного, каждый на счету. И ежели кто не углядит — прощай все: не миновать начала. Аша ушла из Дегунина со своим еле плетущимся спутником, провожаемая тяжелыми взглядами; что с того, что она поклялась уйти в горы? Какая разница, где родится страшный ребенок, который положит Дегунину окончательное начало? Кроме сторожа, остановить ее было некому — так и ушла, а Дегунино осталось ждать страшного.
Холодно стало в деревне, тихо стало в деревне. Даже и песен не пели, а только плакали.
— Яблонька моя, яблонька,— причитала Галя, гладя сухой ствол.— Яблонька моя кормилица, душенька моя голубушка. Что на тебя напало, что с тобой станет, что с нами будет? Земля моя землица, чем я тебя обидела? Печка моя печенька, что я не так сделала? Я ли тебя не благодарила, песен тебе не пела, сказок не рассказывала? Прощай, печенька, прощай, яблонька, холодное пришло на нас время, голодное время…
Галя чувствовала, что и печка, и яблонька изо всех сил стараются ей ответить, корнями цепляются за иссохшую, безответную дегунинскую землю, пытаются выдавить из себя хоть пирожок, хоть яблочко, чтобы утешить несчастных коренных жителей, но могут теперь только стонать — жалобно, еле слышно. А что вы думаете, и у печки корни. У всего живого корни, каждый дом в Дегунине корнями сосал из земли устойчивость и силу,— но земля не рожала больше, влага жизни ушла из нее, и дома рассыхались, трескались, скрипели дверями, стонали стенами. В доме ашиной бабки покосилась крыша, у ее соседки Фроси треснуло окно. Коренное население сохло с корня. Давно к этому шло, а почему — никто не знал; видно, и впрямь нет на свете ничего вечного.
Коренное население Дегунина боялось смерти. Смерти не было в дегунинском мире, ее не пускали, о ней не думали,— что уходит в землю, не умирает, а переходит в дерево либо травку, и длится бесконечный круг, и не иссякает живая влага. Коренное население Дегунина не знало будущего в своем бесконечном циклическом настоящем. Коренное население думало, что если древние волчьи роды будут блюсти запреты и не смешиваться с завоевателями, то ничего плохого и не будет. Одного не знало коренное население Дегунина — что иссыхает любая почва и сужается круг, по которому ходит жизнь; и если не выйти из круга, пусть даже в опасное, чреватое смертью пространство,— круг сведется в точку, и поминай, как звали.
— Яблонька моя, яблонька,— причитали в каждом дегунинском дворе,— печенька моя, печенька.
Отдельная песня была для плюща, оплетавшего заборы, отдельная — для георгинов, отцветавших пышно и бурно, словно в последний раз, отдельная — для золотых шаров.
Стон стоял над деревней Дегунино.
В такое-то время, первыми, раньше срока наступившими осенними заморозками вошли сюда Анька и васька Василий Иванович.
— Что же это, Анечка,— залепетал Василий Иванович, вслушиваясь в тихий, нараставший по мере приближения стон, похожий на вой телеграфных столбов в сыром осеннем поле.— Что это делается, или ты не слышишь?
Анька не слышала, но чувствовала. Что-то было не так, очень сильно не так.
— Анечка, что же это делается. Это ведь Дегунино, или мы не туда пришли?
— Не знаю, Василий Иванович.
— Нет, точно Дегунино! Я-то знаю. Что же с ними сделалось? Вот ведь Катерина, вот сторожиха: сказала, да накаркала.
Василий Иванович знал тут все дворы, каждый васька не раз и не два в своих странствиях заходит в главную коренную деревню и снова покидает ее, потому что не может нигде оставаться долго; если б не начали их распихивать по васятникам, так бы всю жизнь и ходили. К ашиной бабке зашел он сразу, потому что знал ее не один год.
