Я попросил Флоренс смешать мне тот самый, ловко получающийся у нее «Гибсон», предположив, что, сделай она его, — это будет достойный успокоительный знак. Она приготовила само совершенство. Я издал еле слышный рев восторга.
Яснее ясного — нашим с Гвен дням счет пошел на единицы. И я не хотел упускать ни одной минуты из отпущенного времени. Я стал сверхосторожен. На пляже мы забирались в самую даль; сначала на песчаную дугу к северу от Малибу, затем еще дальше, до Зумы, и, наконец, до берегов Вентуры.
Опасность быть узнанным знакомыми и особенно осознание того, как мало нам осталось времени вдвоем, еще больше сблизили нас. Мы даже полюбили друг друга еще больше. Однажды после долгого, бесконечного по сладости дня, после шикарного дня, когда океан был как озеро, не как вечно грязный и неспокойный Тихий, а чистый и умиротворенный, без волн и водорослей, мы стояли по пояс в воде, держась за руки, Гвен посмотрела на меня с такой любовью и с такой грустью и спросила: «Эдди, что с нами будет?» Вода омывала наши тела, струи нежно ласкали кожу, напоминая, что в природе нет ничего неизменного, и что у человека тоже все меняется, и что наши жизни — это ничто, и что даже океана когда-то здесь не было, и что придет время, и он исчезнет без следа. Я прошептал ей: «Гвен, ты мне нужна». Она, такая нежная, такая милая, ответила: «Я знаю». Потом улыбнулась мне, я улыбнулся ей, и мы оба знали, что я не ответил на ее вопрос.
Человек не обращает внимания на самые памятные моменты жизни в то время, когда они происходят. Но мы запомнили тот день именно таким — бессмертным для нас, даже не осознавая того. Мы решили сделать снимки, как потом оказалось, свидетельства нашей связи — неопровержимые улики оной. А в те минуты казалось, что немного подурачиться нам не помешает. Со мной был «Никон»; я водрузил его на камень, потом наводил фокус на Гвен, устанавливал механизм задержки и бегал к ней. Первые снимки получились обычными, — друзья, ни одного намека на бурную связь. Но ближе к концу пленки мы совершили то, что, подозреваю, делают многие любовники, потеряв голову. Мы захотели запечатлеть «мгновения вечности». Не помню, кто из нас предложил это: скорее всего, это было нашим обоюдным спонтанным желанием. Мы скинули купальные костюмы и стали позировать обнаженными. Вместе. Я продолжал бегать к фотоаппарату, взводить его, наводить фокус и прибегать обратно. Мы чествовали праздник любви. Так какая-нибудь страна выпускает марку в ознаменование важной даты в ее истории. Затем мы подурачились — по крайней мере мы думали, что дурачимся, — на одном снимке я пожирал глазами ее груди. Ну и прочие в подобном духе. Тогда Гвен гордилась грудями. Сейчас, конечно, уже не испытывает такого чувства. Груди — явление временное, как цветы, они меняются. Кроме Гвен, никого не припомнить, да и Гвен только в тот период, кто бы так гордился грудью. Все, кого я знавал, имели другие понятия. Слишком острая, слишком округлая, слишком выпуклая, слишком соблазнительная, слишком обвислая, слишком плоская, слишком большие соски, в общем, недостатки находились всегда. Таков уж род человеческий!
По всем статьям тот день был днем нашей памяти. Нашей славы. Мы вели себя как два диких зверя в своей звериной оторванности от человека.
Проявка негатива и отпечатка фотографий потребовали от нас и времени, и усилий. Наконец, по словам Гвен, «одна наша из женского общества взаимопомощи» все сделала. Под «нашей» она имела в виду такую же «сестричку» из себе подобных. «Сестричка» была профессионалом камеры. По снимкам, особенно последним, это проступало отчетливо. Гвен не открыла мне ее имени, но сработала знакомая на славу. Я поинтересовался у Гвен, что думает ее подружка обо мне, и Гвен ответила: «С тобой все в порядке. Ну а я так просто королева!» Немудрено в общем-то, потому что в те дни она была воплощением лютой зависти всех девчонок, ее фигура была божественна, а походка — суперженственна. Для жизненного самоутверждения Гвен не нуждалась в психоаналитике. Эту роль с успехом выполняло обыкновенное зеркало.
«Сестричка» неизвестного образа жизни распечатала нам по чудной пачке фотографий, высказав мнение, что правильно выбранный миг жизни — это тоже произведение искусства. Свою пачку я хранил в сейфе, в том самом, что был с замком и где лежали «пожарные» пять сотен. По-моему, такие сейфы, я имею в виду с замком, есть у любого из нас. Кроме Флоренс. По ее кодексу чести выходило, что иметь секреты в замужестве безнравственно. Мне это известно, потому что я это проверил.
Ну а мне он был нужен позарез! Я до сих пор учусь у своего прошлого. Ничего так не возбуждает меня, как собственная жизнь: до сих пор храню фотографию девушки, которую впервые поцеловал, до сих пор — первую, написанную лично мной, рекламу и даже речь, произнесенную в день окончания Высшей Школы Альберта «Зу-Бу» Леонарда, речь под названием «Колумб, первый Американец». Там же лежат разные фото других периодов моей жизни, любовные письма, обязательства: святые и придурковатые, могущие вогнать Флоренс в краску или шок. Я хранил это богатство взаперти. Потому что наш с Флоренс договор был основан на благоразумии. Не причинять боль близкому, не испытывать семью страданием! Семья, то есть договор, — превыше всего!
До Гвен все шло без сучка и задоринки. В сейфе моя мятежная натура была надежно заперта. Существовал еще один тайник, который я умудрялся держать взаперти, тайник моих чувств. Он щелкал на запор, лишь только я входил в наш дом, к Флоренс. Этот тайничок имел девиз: «Спасение в равнодушии!» И только теперь мне стало до конца ясно, каким боком мне вышло это самое равнодушие, ведь первым звоночком сползания к неравнодушию послужил разгон гарема. Но предупреждение не возымело действия. Спустя какое-то время я выкинул из сейфа все, что не имело отношения к Гвен (второй звоночек). Нет, не на помойку, разумеется, а связав в пакет, скрепив скотчем и опечатав пересечения веревки воском, уложил в здоровенный металлический шкаф, стоящий за кабинетом мистера Финнегана, где я держал остальные личные бумаги и документы, по тем или иным причинам не хранившиеся дома.
Вот поэтому в тот день, когда я забыл запереть сейф, в тот день, когда служанка Ирэн открыла его, там лежали лишь несколько записок от Гвен, распознать по которым хоть что-то было невозможно, и прекрасно сделанная, шикарная серия жемчужин пляжного искусства, по которым компромат был виден невооруженным взглядом.
В то утро я проснулся и обнаружил, что мозг мой как в тумане. (Отец в те времена, когда я учился в школе, замечая подобное состояние, кидал на меня укоряющий взгляд и говорил: «Эй, Шекспир, вставай!» Затем он смеялся, вертел головой, выискивая свидетелей пробуждения его горе-сына, и, найдя кого-нибудь, указывал на меня жестким пальцем и повторял уничижающе: «Безнадежный случай!») Разлепив сонные глаза тем утром, я ощутил, что не знаю, чем мне заняться, какую шкуру натянуть на себя, и куда пойти, и кем прикинуться на этот раз. Я встал, ранняя пташка, побродил по дому, сделал кофе — он горчил, сходил на лужайку, вознамерившись постричь травку, и, так и не приступив к делу, подумал, что что-то грядет, не зная конкретно что, открыл «Лос-Анджелес Таймс», бросил ее и сел. Сел в нашей, официально для этой цели предназначенной, гостиной. Очень темной и обставленной очень дорогой мебелью, сел в своих шортах и старой пижамной куртке, глядел перед собой и просидел так целый час. Окружающий мир был нереальным и бесцветным, как говорят евреи, «без горчинки», не стоящим движений души и тела. Наконец, для возрождения хоть какого-то вкуса к жизни, я поднялся наверх и достал «пляжные» снимки. От них исходило облегчение. Поэтому я решил принять душ и потом еще раз пересмотреть их. Я аккуратно уложил их в сейф, но не запер его. Затем в течение десяти минут я обливался горячей водой, наклонившись, чтобы не замочить голову. С чего бы это, размышлял я, один взгляд на снимки — и настроение улучшается? Наверно, хоть они реальны. Я могу и не стать тем, кем мечтал в детстве, но на этих снимках я, по крайней мере, существую как человек. Вот они — доказательства! Я вышел из душа и запел. Эллен, заслыша мелодию, зашла ко мне. Дочь выглядела в то утро очаровательной, вся светилась надеждой на лучшее (не буду уточнять, на что именно), лучилась светом вся ее фигурка, таков был возраст, и я решил позавтракать с ней. Что и сделал. Затем мы прогулялись среди цветов за домом. Бассейн выглядел идеально чистым; воду, казалось, можно черпать и пить, я немедленно скинул одежду, оставшись в шортах, она — тоже, и мы прыгнули. Я блаженствовал — и уже предчувствовал, что по дороге на работу надо обязательно навестить Гвен, как я не раз делал, чтобы придать дню соответствующее начало. После чего я решил отдать свое лицо в руки парикмахера Джерри и позволил ему испортить внешность вниманием и лосьонами. И вот, сев к Джерри в необъятное кресло и почувствовав прикосновение к щекам горячего полотенца, я вспомнил, — о Боже! — что забыл запереть сейф.
