Перебраться на жительство из деревни в город в те годы было непросто: колхозникам паспортов не давали. Но Иван Степаныч, будучи человеком обходительным, дал кому-то “в лапу”, добыл-таки необходимые паспорта. А матери моей в этом деле сослужили службу старые новгородские документы, и вот она отправилась вслед за братчиком, купила дом неподалеку от него, на той же Коммунистической улице.
Это был старый-престарый пятистенник, одна его жилая половина глядела окнами на дорогу, другая — в огород. Всю эту улицу еще в 30-х годах застроили домами, перевезенными из купеческого городка, которого ныне уж нет на картах, он ушел на дно водохранилища, когда сооружали Иваньковскую гидроэлектростанцию. Да и не одна эта улица, а и все прочие были корчевскими по своему происхождению — Комсомольская, Красноармейская, Октябрьская… Среди них Коммунистическая была, пожалуй, самая убогая, самая неблагоустроенная: дорога непроезжая, канавы неодолимы, лужи бездонны, за шаткими изгородями — домики “для удобств”, поленницы дров, нелепые сарайчики, теплички… улица с таким названием являла собой явную прореху в государственной идеологии той поры.
Прежде в купленном моей матерью доме жил хозяин состоятельный.
В старой Корчеве он занимался кожевенным ремеслом и торговлей, то есть выделывал кожи, шил из них сапоги и башмаки — то ли сам, то ли работников нанимал. Он вел истинно купеческий образ жизни: по праздникам чинно ходил в церковь, где исполнял почетные обязанности старосты, имел лошадь и тарантас на рессорах, на нем объезжал окрестные деревни, продавая и покупая.
Но наступили иные времена, частное предпринимательство пришлось оставить. Он зарабатывал на жизнь тем, что нанимался огороды пахать да украдкой возил дровишки из лесу на продажу. Вынужденный перебраться на жительство в Новую Корчеву, кожевник еще хранил некоторые прежние привычки: по праздникам открывал окно, выставлял на подоконник граммофон с широким раструбом и — знай наших! — потчевал соседей вальсами “На сопках Маньчжурии” и “Амурские волны”, басом Шаляпина — “Эй, ухнем” и “Жил-был король когда-то, при нем блоха жила…”. Чаще же всего звучало:
Как по улице Варваринской
Шел Касьян, мужик камаринской…
Но был он, по воспоминаниям соседей, мужик молчаливый, угрюмый, а веселым да пляшущим камаринскую его не видели ни в будни, ни в праздники. И соседи не собирались к нему ради душевного разговора,
а родня в гостях у него не бывала, — наверно, он ее и не имел.
Говорили, что прежде-то он слыл мужиком компанейским, но после разорения старой Корчевы, когда пресекли его кожевенное да торговое дело, он как бы затаился, испуганно затих. Из-за вспыхнувшей под старость нелюбки с женой продал он и лошадь, и тарантас, денежки куда-то спрятал, потом вдруг исчез при странных обстоятельствах… Это случилось в военное лихолетье, когда фронт приближался, и хоть вражеское нашествие не доплеснуло до Новой Корчевы, однако артиллерийская канонада явственно слышалась, особенно по ночам. Когда тут и кому разбираться, что случилось с корчевским кожевником!
Поговаривали соседи, что будто бы водилось у него кое-какое золотишко, обретенное бывшим церковным старостой при разорении храма в старой Корчеве… впрочем, это все домыслы, иначе говоря, тайна, покрытая мраком. Жена его, ставши вдовой, все перерыла и в доме, и на чердаке, и в подполе, вынимала кирпичи из печи, копала тут и там в огороде и в сарае… Нет, ничего не нашла, потому в послевоенные годы жила в сугубой нищете, годами носила одну и ту же юбку, одну и ту же заплатанную кофту. Куда делась вдова кожевника, продав дом, я не знаю.
Наверно, в далеком прошлом он был куда как хорош — крыша четырехскатная под оцинкованным железом, окошки на все четыре стороны; в каждой половине по две жилые комнаты и по прихожей и по кухне, в каждой половине печь — дом явно предназначался двум родственным семьям, места хватило бы, скажем, двум братьям с женами и детьми. Но теперь-то он был неказист, под заплатанной крышей, с покосившимся крылечком, с подгнившими нижними венцами сруба, отчего заметно покачнулся на теневую сторону. Уж не добрый молодец, а глубокий старик, обремененный многими болезнями.
Мою мать не смутило, что в передней, лучшей половине печь потрескалась и готова обвалиться, а в задней обрушилось несколько потолочин, что стекла окон в трещинах.
— Ничего, — говорила она себе самой. — Вот Витя с Юрой приедут, поправят.
Витя — это мой старший брат, он учился тогда в Москве, а я был еще дальше, в Сибири.
“Приезжай, — писала она мне. — Мать-то у вас брошена. Заболею — стакана воды некому подать”.
Мать не раз говорила прежде, что, будучи беременной мною, мечтала о дочери: мол, будет помощница. Я чувствовал себя в некоторой степени виноватым: едва появившись на свет, уже не оправдал ее надежд. Теперь я женился и здраво рассудил: она примет мою избранницу как собственную дочь, таким образом материнская мечта исполнится, и я сниму с себя невольную вину.
Итак, с самыми радужными надеждами и самыми благими намерениями мы и приехали из Сибири в городок на Волге, в Новую Корчеву, где, как я пошучивал, мать моя вступила на престол своего удельного княжества . В ее владении, помимо старого пятистенника, был огород — пятнадцать соток! — в котором только вскопанная под картошку земля да рябина у изгороди, а больше-то ничего. Обнесена была эта территория ветхой изгородью, подпертой тут и там колышками, чтоб ветер не повалил, — так сказать, грозный рубеж, переступать который не смей никто ни с заступом, ни с косой, ни тем более с топором. Да никто, собственно, и не покушался на то, потому как соседи не были агрессивными завоевателями, пограничных войн тут не велось. Все-таки, напомню, речь не о княжестве, а об огороде… хотя случаются ведь иногда и межогородные войны, яростные, сокрушительные.
История со спрятанным кладом смущала и новую владелицу: нет-нет да и копнет заступом где-нибудь — не зарыт ли там чугунок с золотыми монетами да браслетами? А только я не представляю, как поступила бы она, случись ей — вообразим невероятное! — найти его. Наверно, испугалась бы да и жила с этим страхом, не зная, что делать, как и на что употребить. Ведь не пойдешь на рынок торговать златом да серебром и в магазине хлеба не купишь. Думаю, в случае счастливой находки моя мать понесла бы показать ее братчику, чтоб посоветоваться с ним, как поступить дальше, и даже догадываюсь о дальнейшей судьбе злата-серебра.
Я и сам озадачился бы, ей-богу! Не с этой ли озадаченностью или даже со страхом жил и корчевской кожевник, бывший владелец дома и бывший церковный староста в прежней Корчеве. Вряд ли он заложил где-то клад — нет достоверных сведений о нем, так что скорее всего это миф. Меня же он немало забавлял: веяло чем-то литературным, сказочным, а потому и нереальным, несбыточным. Даже слова купец, кожевник, тарантас того же порядка, что и клад .
Как бы там ни было, был клад или нет, но мать моя гордилась своим домовладением, иногда самолюбиво говорила:
— Мой ли домик плох!
Она избегала кухонных хлопот — ей нравилось решать стратегические задачи: отремонтировать крышу, перекласть печь, взодрать под картошку целинную полосу земли у задней изгороди, навесить новую калитку. Если я принимался за какую-нибудь работу с топором в руках, она тотчас появлялась рядом — помогать. От ее хозяйского взора и участия не ускользало ничего, даже сущая мелочь.
Были, знаете ли, в исторической дали разные князья: одни царствовали, то есть благодушествовали, наслаждались радостями жизни; другие правили, неутомимо трудясь, не жалея собственных сил и здоровья, что-то перестраивали, улучшали… Моя мать была из числа трудолюбивых правителей… правда, не всегда разумным.
Наверно, мечты о кладе подогревали ее вот почему: не хватило денег на покупку дома, пришлось занять у братчика. А тот как бы в залог принял во владение заднюю половину дома, в которой вскоре и поселил своего сына с семьей — это значит, моего двоюродного брата…
В Новой Корчеве и сам Иван Степаныч, и дети его как бы потерялись, никто не хотел знать об их былом привилегированном положении, потому умалился их общественный вес. Сам он работать уже не мог, пенсию получал маленькую — не выработал нужного трудового стажа — колхозный срок ему засчитали не весь, потому год от года беднел, был унижен. Он пытался возвыситься в глазах окружающих хотя бы за счет своих детей, но это ему плохо удавалось: дочь стала маляром, сын — пожарником — должности, прямо скажем, не из самых интеллигентных, не из самых значительных. Впрочем, Иван Степаныч старательно выпячивал роль каждого:
