— Ну, у меня дочь! На стройке работает, зарплата хорошая, квартиру обещают…
Она вышла замуж за парня с кудрявым чубом, но вскоре супруги почему-то расстались. После этого Иван Степаныч уж не хвалился дочерью — только сыном:
— Ну, у меня сын! Сутки спит на дежурстве — пожары-то не каждый день случаются! — а трое суток гуляет. Хочу, говорит, — еду на рыбалку, хочу — иду на охоту.
Мой двоюродный брат с товарищами-пожарниками не признавал сезонных запретов охоты на кабана ли, на лося ли. Не признавал он и рыбной ловли удочкой или спиннингом — только сетью, то есть браконьерским способом.
Однако надо отдать ему должное — он был мастеровит: собственноручно соорудил лодку — она оказалась тяжеловата в ходу, но устойчива; собственноручно сплел рыбацкую сеть; мог сделать и оконные рамы, и кое-что из мебели; главное же свершение его — дача, которая была ему, собственно, не нужна, но прибавила весу в глазах родни и знакомых.
В ту пору возле Новой Корчевы развернулась ударная комсомольская стройка — возводили тепловую электростанцию. С той стройки тащили доброхоты все, что нужно и не нужно: кирпич, цемент, краску, железную арматуру, гвозди, доски, рейки, электропроводку… просто песок или щебень целыми самосвалами. Истинно как грибы после дождя, возрастало возле электростанции, на берегу так называемого теплого залива, дачное поселение, этакий вор-городок. Мой двоюродный хвастал тем, что не потратил на покупку строительных материалов ни копейки, но построил и дачку, и баньку при ней.
Иван Степаныч теперь каждый разговор со встречным дипломатично сводил к тому, имеет ли тот дачу. И тотчас следовало:
— Ну, у меня сын! Такую дачу построил — залюбуешься.
При переезде из деревни в город моя мать не захотела расстаться со своей коровой, с нашей Дочкой, и привезла ее с собой вместе с прочим нажитым ею добром: шайки, плетеные корзины, ведра, чугунки и ухваты… Тогда по Волге плавали пассажирские пароходы, те самые, с большим гребным колесом; они были тихоходны, но поместительны, так что разрешалось путешествовать на них и с коровой.
Иван Степаныч, мысля стратегически, уговорил сестру держать Дочку у него на дворе: мол, там и сено есть, и солома на подстилку. Он рассудил вроде бы благородно, по-братски, но со временем как-то так само собой получилось, что половина коровы пошла в уплату за сено для нее же. Почему он таким дорогим оказался, тот сенной прикладок возле двора, этого я сказать не могу.
Итак, коровой стали владеть напополам , то есть по четным числам доила одна хозяйка, по нечетным — другая. Ох уж это лукаволе слово — напополам! Оно еще не раз отзовется. Тут же возникла вот какая дипломатическая сложность: моя мать являлась доить корову вроде бы на законных основаниях, но — не в своем дворе, а как бы вторгалась в чужие владения. Отсюда само собой возникло неравенство.
— Так я, братчик, пойду подою? — спрашивала она всякий раз.
И он великодушно разрешал.
— Что-то нынче маловато надоила, — сокрушалась она, вернувшись от них. — А почему, не пойму.
— У коровы спроси, — советовал я.
Корова если и знала, то сказать не могла.
— По весне, что же, и навозу не брать? — размышляла мать. — Без удобрения-то у нас в огороде и не вырастет ничего.
— Свешаете на безмене: кучка нам, кучка им, — опять советовал я не без иронии.
А потому иронизировал, что понимал: при такой дележке, коли случилась бы, братчик обвешает сестренку.
Прошло еще немного времени, и он выкупил вторую половину коровы, вот только сумма, им выплаченная сестре, немало озадачила ее.
— Вон Марасановы на той неделе продали полкоровы, разве они такую цену взяли? — вздыхала она. — А моя ли Дочка плоха?
Корова Дочка была и удойна, и солоща, и смиренна, и умна.
— Ну, я с братчиком спорить уж не стану, — заключала мать. — Как он решил, так тому и быть.
Обман и мошенничество, обращенные к самым близким людям, — что это такое? На сей вопрос самому себе я отвечал, памятуя рассказ, столь меня впечатливший в детстве: “А не окаянство ли?”
Но будет несправедливым не упомянуть: раз в год, к Спасу медовому, Иван Степаныч в приступе братского великодушия дарил сестре пол-литровую баночку меду от своих ульев, говоря при этом:
— Сестренк! Ить ты у меня одна… Ить я для тебя… ничего не пожалею!
— Верно, братчик…
И тут уместна ли моя ирония? А может, и уместна.
— Жмот он, каких мало! — не раз слышал я от родни, хорошо знавшей Ивана Степаныча еще с деревенской поры.
Мой двоюродный брат с семьей прожил у нас за стеной три года. За это время долг братчику странным образом возрос почти вдвое. То есть он, этот долг, материализовался в иной ипостаси, как ранее стог сена в половину коровы, — из денежной суммы превратился в половину дома, а цена той половины в конце трехлетнего срока как-то сама собой возросла словно бы волшебным образом.
Если бы мать пустила квартирантами чужих людей, они выплачивали бы ей ежемесячно денежку, за три-то года накопилась бы сумма, равная тому долгу. А с родственниками получилось наоборот: Иван Степаныч оставался верен своей генеральной линии.
Между тем мой родной брат стал проявлять непонятную мне озабоченность в связи с тем, что мы этак прижились в доме, как бы укоренились: год шел за годом, у нас вот-вот должен был появиться второй ребенок, а с иным жильем перед нашей молодой семьей никаких перспектив не открывалось.
Виктор был старше меня на три года и всегда, с раннего детства пользовался в моих глазах непререкаемым авторитетом. Что говорить! Я гордился им. Вы только представьте себе: в школе он всегда учился на одни пятерки, похвальные грамоты получал одну за другой “за отличную учебу и примерное поведение”, техникум закончил с красным дипломом, а отслужив в армии, легко одолел вступительные экзамены в институт, после окончания стал аспирантом…
Ради высшего образования и ученой степени брат мой отказался от ранней женитьбы, хотя была у него хорошая девушка, которая его любила. И вот, достигнув тридцатилетнего возраста, решил, что пора… ему пришлось с этим даже поторопиться: выяснилось, что новая невеста его уже беременна.
Повторюсь: он всегда пользовался большим авторитетом в моих глазах, и я был убежден, что в случае неблагоприятного поворота судьбы всегда могу опереться на него. Случались, разумеется, между нами ссоры: редкий день не даст мне подзатыльника, не отвесит оплеухи. Но эти мои обиды не имели глубоких корней, потому со временем забывались. Я мог его называть столь же любовно и ласково — братчик . Тем болезненнее было постигшее меня разочарование.
При объяснениях с матерью наедине какие-то доводы он ей приводил… в результате чего она вдруг потребовала, чтоб мы, то есть я с женой и детьми, нашли себе другое жилье. Я поначалу никак не мог понять: с чего это вдруг? Но она проговорилась:
— Витя женится… Он тут будет жить.
Наш аспирант обитал в столичном общежитии, а невеста его, закончив пединститут, стала учительницей начальных классов то ли в Бологом, то ли в Вышнем Волочке. Ее родители имели свой дом в Новой Корчеве, однако жених не хотел жить с будущими тестем и тещей, он предпочитал поселиться в доме нашей матери. Но не поместиться же на такой малой площади двум семьям! И вот словно холодным ветром опахнуло:
— Уходите.
Это было нелегкое для меня время. Рушилась одна из жизненных опор — моя вера в братские отношения. Я отказывался это понимать: как это так — выпихивать младшего брата с семьей, чтоб расположиться самому с молодой женой! У нас же дети: сыну — три года, а дочка должна была вот-вот появиться на свет. И нате вам: уходите, да и все тут.
— Вы, двое молодых, здоровых людей, сидите на шее у старухи-матери! — укорял меня старший брат. — Она должна растить ваших детей?
Несправедливость подобных упреков выводила меня из себя. Как это “сидим на шее у матери” и как это “должна растить”, когда мы оба рядом и оба работаем! Мы даже платим за проживание, как квартиранты, понимая, что мать должна наконец выплатить долг своему братчику.
Что было делать! Я обошел весь город в поисках частной квартиры — да не квартиры, а хотя бы комнаты! Но никто не хотел пускать на жительство семью с двумя маленькими детьми, один из которых новорожденный младенец.
— Ишь, явились они на готовенькое! — нажимал брат, проявляя поразительную настойчивость. — Вас сюда никто не звал!
