Больше здесь делать нечего. Хрустя яблоком, я быстро иду по тропинке в сторону Ростокинского проезда. У меня еще есть какие-то деньги, надо поймать попутку и ехать домой. Завтра — к 8 на службу.
Я знаю, что будет утром. Бандерас посмотрит мне в глаза, я молча кивну. Он кивнет в ответ и пожмет руку. Просто так — мужчины здороваются. Он не будет задавать вопросов, ведь вчера он ни о чем не просил меня. Все, что я сделал — я сделал сам, по собственной воле. У нас, в прокуренных кабинетах два на три в доме 12 по Бойцовой улице, любой сделал бы так же.
Пройдут месяцы и годы, мы будем делить с Николаем Петровичем один кабинет на двоих. Будем ловить, раскрывать, наказывать или посылать куда подальше этих назойливых потерпевших. Не надо было, дядя, класть ценное имущество на всеобщее обозрение. Даже в магазинах на камерах хранения пишут: администрация не несет ответственности за ваши ценные вещи. Какого же черта мы должны?
У нас и без того — обостренное чувство справедливости, а в соседнем ОВД теперь, кстати, отличный зам по розыску. Молодой, толковый мужик. Говорят, зашитый, совсем не пьет. Надо будет, при случае, поехать познакомиться. Вот только «Москвич» починим, а то несолидно ехать на первую встречу с коллегой с такими-то ржавыми крыльями.
Я все помню, все знаю, и все об этом знают. Но мне совершенно нечего бояться. Последние пять месяцев я или сижу дома, или хожу в прокуратуру. Мне еще повезло, что меня оставили под домашним арестом, а не отправили в «Лефортово», благо близко. Такая, знаете ли, глупость. Там было очень темно, и, признаться, страшно. Никто из нас не знал, что будет за дверью, а я — я стоял первым. Уже давно не младший, не студент, не стажер, а опять первый. Всю жизнь первый. Когда «тяжелые» вынесли дверь и отскочили в сторону, я вошел и выстрелил на звук. Теперь в объяснениях — сколько их было — я пишу: она что-то выставила в мою сторону. Шприц это был, просто шприц. Но я тогда чуть не обосрался, честное слово, и раза четыре нажал. Я хорошо стреляю, но хуже Воронова. По крайней мере, когда нас вывозят раз в год на стрельбы, он, как и раньше, выбивает 10 из 10, а мой абсолютный рекорд — восемь. На общем фоне, говорит кадровик, очень даже хорошо. А тут меня как подменили: все четыре пули легли рядом, груди у той девки не стало вообще.
Ей лет 19, уже не помню. Следак у меня — нормальный малый, мой ровесник. Я знаю, перед арестом он отпустит меня домой. Я позвоню Николаю Петровичу, мы поедем на нашу поляну, и я предложу ему игру. Он не сможет отказать мне. А стреляет он лучше. Иначе и быть не может. Меня нельзя сажать в тюрьму. Я там помру. Менты не сидят в тюрьме. Они там перестают быть ментами или умирают. Что, впрочем, без разницы.
Владимир Тучков
Вердикт «Макарова», грязный секс, или Встреча боевых друзей
Чистые пруды
Выйдя из метро «Чистые пруды», Максим, как обычно, врубил максимальную скорость, поочередно выкидывая вперед мускулистые ноги, словно это были шатуны работающей с предельной производительностью машины. Да уж, машине, не имевшей ни зрения, ни слуха, ни обоняния, в этом «райском» уголке Москвы было бы гораздо проще. Максиму же предстояло проскочить мимо выстроившихся цепью потных людей-сэндвичей, сующих прохожим отпечатанные на слепом принтере листовки с адресом бюро переводов. Мимо смердящих мочой бомжей, привольно расположившихся у памятника Грибоедову. Мимо безумного патлатого старика с мощной усилительной аппаратурой, распевающего псалмы под арабскую музыку. Мимо дюжины кобелей, которые по очереди трахали похотливую сучку. Мимо зловонного пруда, который наши недальновидные предки непонятно на каком основании назвали чистым…
Максим вспомнил, как в свое время пел Игорь Тальков, пел, пока не словил на шоуменской разборке выпущенную из «Макарова» пулю, навеки его успокоившую. И эта слащавая песня была пародией на нынешнюю ситуацию:
Чистые пруды, застенчивые ивы,
Как девчонки, смолкли у воды.
Чистые пруды — веков зеленый сон —
Мой берег детства, где звучит аккордеон…
Какие ивы? — Обоссанные скамейки, с рассевшимися на них дебилоидами!
Какой аккордеон? — Электронная долбежка, раздающаяся из окон тупо торчащих в пробке машин!
Какие девчонки? — Бляди им имя!
Максима тошнило от такого рода мест, некогда овеянных романтическими именами и старинными культурными традициями, которые теперь, когда Москва обожралась нефтедолларов и вот-вот лопнет, разбрызгивая во все стороны гной, ассоциировались с месяц не стиранными носками.
…Конечно, ему можно было бы уподобиться машине и просквозить к базе, которая когда-то, в незапамятные времена, была индийским рестораном «Джатаранг», просквозить, ничего не видя, ничего не слыша, ни на что не обращая внимания. Однако он был машиной совсем иной конструкции. И функции в нем были заложены другие. Он дожил до сорока лишь потому, что довел до автоматизма способность замечать любые окружающие его мелочи, каждая из которых могла быть чревата летальным исходом.
Когда-то, в горах Афганистана, смерть могла сулить слегка покачнувшаяся ветка или подозрительно приглаженная — не ветром, а рукой сапера — дорожная пыль.
Потом, выйдя на гражданку, когда убийство стало для него боссом с толстым кошельком, а также адвокатом и менеджером, костлявая могла таиться за затемненными стеклами джипов, в толпе, за углом… Короче — всюду. Потому что теперь у него не было ни фронта, ни тыла, ни надежно укрепленной базы. Фронт был там, где находился Максим.
Теперь, когда он — не столько из-за денег, которых ему и без того хватало, сколько из-за желания доказать себе и другим, что и в свои сорок он даст фору любому двадцатипятилетнему щенку — решил ввязаться в большую игру, смерть окружала его со всех сторон. Стволы с глушителями могли, в принципе, одновременно целиться ему и в лоб, и в затылок, и в виски — в левый и в правый. В общем-то, не исключалась возможность того, что кто-то невидимый прилепился инфракрасным лучиком наводки к его макушке. Поэтому обходиться в его положении пятью человеческими чувствами, хоть и натренированными до виртуозности, было невозможно. Нужна была еще и звериная интуиция. А она его еще ни разу не подводила. Впрочем, хватило бы и одного раза…
Три недели назад Максим принял предложение поиграть в занятную игру, призовой фонд которой составляет 10 лимонов. Они должны достаться тому единственному из двенадцати игроков, кто останется в живых. Правила предельно простые. Игровое поле — территория Москвы, ограниченная кольцевой автодорогой. Каждый выбирает то оружие, какое ему по вкусу. Хоть цепляй к джипу гаубицу и разъезжай с ней по улицам, хоть засунь в карман отточенную пилку для ногтей. Убивать конкурентов можно любым способом, снимая процесс на веб-камеру, которая подключена к игровому серверу. Неудачнику, попавшему в ментовку, организаторы игры, могущественные в финансовом отношении, никакого содействия в освобождении не оказывают. И он прямиком отправляется на скамью подсудимых и, естественно, выбывает из игры. На все дается месяц. Если к контрольному сроку уцелеют несколько игроков, то рефери бросает жребий, и лишних просто-напросто убирают выстрелом в затылок.
Как объяснили игрокам, за всем этим делом стояло около двух десятков миллиардеров, тех, которые находятся внизу списка журнала «Forbs» со своими «жалкими» полутора-двумя миллиардами, намытыми в последнее время на наркоте и подпольном игровом бизнесе. Максиму, в общем-то, это было по барабану — кто и что. И какое ломовое бабло крутится в тотализаторе, в котором ставили не на лошадей, а на людей, дырявящих друг друга с большим знанием дела. Лишь бы приз в конце игры выкатили.
До конца оставалось шесть дней, а он был уже выжат как лимон. Пришлось замочить не только пятерых противников, но и еще девятерых посторонних. Как говорится, издержки производства. Трое стали просто жертвами недоразумения. Он их просто перепутал, слишком уж были похожи. Да и вели себя подозрительно. И тут уж размышлять и перепроверять некогда, тут уж кто первым пушку вытащит… Они не вытащили, да и вытаскивать этим бедолагам было нечего. Не повезло.
А шестеро свою смерть заслужили вполне. Эти нанялись за мелкую денежку к одному из игроков. В качестве осведомителей — выслеживали его противников и сообщали об их передвижении. Их Максиму жалко не было. Ничуть. Он вспомнил, как один из них — суетливый паренек лет тридцати — умолял оставить его в живых. Мол, деньги были нужны, потому что у пятилетней дочки саркома, и нужны дорогие лекарства, и без них она умрет, и если он умрет, то и ей не выжить… И Максим почти выполнил его просьбу в обмен на номер телефона нанявшего паренька игрока. Но когда узнал, что это тот самый, который три дня назад убил Аркашу, его армейского друга, то не сдержался. Сломал шейные позвонки, так что паренек и не заметил своей смерти… Мало кто из людей здоровых, не прикованных к больничной койке, ее замечает. Особенно быстрой она бывает у людей, сделавших смерть своей профессией. Столь же быстрой, как и пуля, которая уже вовсю обжилась в бездыханном теле к моменту, когда прилетает звук выстрела.
