Разговор приостановился, так как надо было поворачивать за угол, однако путь преградило некое препятствие, затрудняющее дальнейшее движение. Преграда состояла из толпы в несколько десятков человек, они заполонили собой всю улицу, лишь в центре было несколько посвободнее, но, вероятно, именно там и происходило главное действо. Подошли ближе. По большей части это были старушки пенсионного возраста. Приподнявшись на цыпочки, удалось рассмотреть, что в центре находится машина «скорой помощи», а рядом лежит уткнувшаяся носом в асфальт некая фигура, над которой склонились два санитара в белых халатах.
— Обана, это же те самые, что унесли стукнутую старушку с нашего этажа, — сказал Жира.
Маршал заметил стоящих тут же неподалеку одинаковых старушек из магазина и поинтересовался, что произошло.
— Да вот помер, — синхронно ответили старушки.
— Ничего не помер! — крикнул кто-то из стоящих впереди. — Только что пробормотал, мол, оставьте меня в покое!
— Помер не помер, какая разница, а что случилось-то? — спросил Хеннинен.
— Не знаем, — ответили старушки в один голос, похоже, что мозг у них тоже был один на двоих, его-то они и таскали в черной тряпичной сумке.
— Вывалился, поди, из окна, — сказала вдруг одна из старушек, ее одинокому голосу явно не хватало второй половины.
— Или выпрыгнул, — сказала вторая.
— Ни черта он не прыгал, — пояснил все тот же голос из толпы, принадлежащий, как потом выяснилось, высокой женщине, похожей на серую цаплю. — Это они его сбросили, алкаши чертовы, они там целыми днями бухают, и это далеко не в первый раз. Сбросили, как пить дать, там одни подонки собираются, дерутся целыми днями, даже бабы у них матерятся, как сапожники. Я давно чувствовала, чем все это может кончиться, недаром они мои соседи. И вот вам результат, вот результат.
Маршал посмотрел наверх. Практически во всех окнах этого семиэтажного дома торчал народ, некоторые целыми семьями. Тела свисали с подоконников, словно мокрое белье.
— Скоро оттуда еще кто-нибудь свалится, если они его не уберут отсюда, — сказал Хеннинен.
В толпе послышались тяжелые вздохи и причитания, один из домовладельцев или просто какой-то лысый жлоб призывал всех к спокойствию. А потом вдруг все почему-то резко заинтересовались теми, кто висел в окнах, так что настоящая причина — этот мужик на земле — как-то на некоторое время позабылась, все смотрели на окна, а те, что были в окнах, наоборот, смотрели вниз, а так как все это происходило на довольно-таки шумной улице, то народу с каждой минутой становилось все больше и больше, и все задирали головы и смотрели наверх. Это было почти так же, как бывает весной, когда идешь, задрав голову, опасаясь, что сверху на тебя вот-вот упадет какая-нибудь сосулька или свалится сугроб снега, и не замечаешь, как врезаешься в столб.
— Можно подумать, что все они играют в гляделки, — сказал Маршал. — Типа, кто первый не выдержит, тот и проиграл.
— Я думаю, что уже сейчас готов проиграть, — сказал Жира и потряс коробкой с пиццей. — То есть я хотел сказать, что хотя я пока и не очень голоден, но пиццу надо съесть, пока она не испортилась.
— Да и здесь представление, похоже, уже закончилось, — сказал Хеннинен. — Вон они его упаковывают.
Санитары погрузили пострадавшего в машину, даже отсюда издалека было видно, что он еще в сознании, или, по крайней мере, им удалось каким-то тайным, научно-медицинским образом посадить его на носилки. Машина уехала без сирены. Толпа стала понемногу расходиться, это вызвало появление некого дисбаланса в ее структуре, как бывает с атомами при нагревании, все вдруг резко пришли в движение, что неизбежно привело к столкновениям.
Хеннинен сказал, что пора идти, и вышел прямо на проезжую часть, которую на сей раз удалось пересечь стремительно и без лишних гудков. Направились в сторону ларька и далее, не задерживаясь, к пешеходному переходу и спортплощадке, решив, что в ларьке сегодня уже сидели достаточно. Юни помахал рукой из окошка. Тетки из мелочей, конечно, давно и след простыл, но ее сварливый дух все еще витал над перекрестком, заставляя спотыкаться на переходе и делать неоправданно резкие движения. На другой стороне улицы располагалась доморощенная терраска, сооруженная из скамеек, стащенных сюда из парка. Там было шумно и многолюдно, народ сидел почти полураздетый, на входе стоял злобный бугай и за всем этим деловито присматривал.
— Что-то мне совсем не хочется попасть под влияние этого херувима, — сказал Хеннинен.
— Это скорее цербер, — заметил Жира.
— Надо же, и в голову Хеннинена иногда приходят здравые мысли, — изрек Маршал.
— Пошли уже, — пробурчал Хеннинен.
Двинулись дальше. Солнце было все еще высоко. Но уже чувствовалось, что скоро день станет клониться к вечеру, а затем и к ночи, это предчувствие словно бы наполнило воздух какой-то странной, еле уловимой угрозой. Возле гриль-ларька валялось много жирных оберточных бумажек. Утомленный вьетнамец по пояс высунулся из окошка. В воздухе лениво плавала пыль.
И вдруг, непонятно откуда, может, из этой самой плавающей пыли, возникла мысль, странное желание или даже необходимость: ужасно захотелось пойти к воде.
Об этом пришлось сразу же всем сообщить, и как только мысль стала словами, а не пойти ли искупаться, Жира тут же запротестовал, сказав, что он ни за что не пойдет в такие места, где надо оголяться, у него, видите ли, четыре соска или три с половиной, если быть точным, один совсем маленький, и его почти не видно, это у него наследственное.
— А вот пивка попить я очень даже не прочь, если кто-то тут ищет занятие, чтобы как-то взбодриться, — добавил он.
— А я бы выпил сидра, — сказал Маршал. — В том смысле, если искать какую-то замену плаванию. Или если уж совсем начистоту, то плавать мне и с самого начала не очень-то хотелось, это я просто тосковал по сидру.
— Что ж, думаю, мы с вами найдем общий язык, — заключил Хеннинен.
И вот, собрав всю мелочь в ладонь Хеннинена, пересекли проезжую часть и направились в ближайший магазин, который как раз очень кстати оказался совсем неподалеку — бывают же в жизни такие удачи!
— Вот это влип, — еле слышно сказал Хеннинен, словно только что выругался на всю страну в прямом эфире телевидения. На самом же деле просто наступил в дерьмо.
— Актуальным становится вопрос, собачье это дерьмо или самое что ни на есть человечье? — произнес Жира и показал глазами на стоящий прямо перед ними общественный сортир с музыкой — там музыка играет, пока ты в нем сидишь. — Может, кто-то не успел донести?
Маршал рассказал, что читал в газете, как несколько лет назад один карельский мужик стал заложником такого сортира на Рыночной площади. Надо полагать, что сортирная музыка ему там порядком надоела. Хеннинен с отвращением взглянул на туалет. Неожиданно дверь его распахнулась, и в проеме появился мужик с рюкзаком на спине, он посмотрел вокруг и облегченно вздохнул, так, словно, за то время, пока он был в заточении, мир переменился. Заметив кучу, в которую Хеннинен только что наступил, мужик сказал:
— Странно, чего это она здесь делает, я же ее только что в унитаз спустил, — и нагло протяжно заржал, приговаривая что-то про «ну у вас городских и системы». Наконец он ушел.
— Долго же он срал, этот твой арийский мужичишка, — сказал Жира.
— Он был карел.
— А нужник с площади они, похоже, вместе с мужиком сюда привезли.
Под боком у стадиона расположилась игровая площадка, а за ней широкая зеленая полоса газона, переходящая далее в крутой склон, ведущий к школе. Склон беспорядочно зарос розовыми кустами. Хеннинен направился к газону, чтобы стереть вонючую грязь со своей обуви, Жира и Маршал последовали за ним. Трава на газоне местами совершенно высохла, и бледные проплешины выглядели теперь, как симптомы какой-то тяжелой болезни. Между сухих стеблей копошились красные отряды божьих коровок, чуть дальше, расстелив на траве старое одеяло, сидели и пили сидр молодые девчонки.
— Ужас! — сказал Жира. — Сплошная молодежь!
Девчонки громко захихикали, наблюдая за попытками Хеннинена очиститься от дерьма. Он волочил ногу по газону, словно ее раздробили на сотню осколков, а к пятке привязали свинцовый шар. Но вскоре он начал сдаваться.
— Пора признать свое поражение, — сказал он. — Похоже, что этот кусок дерьма оказался мне не по плечу, то есть не по ноге. Блин, это были мои единственные туфли.
Сели на газон, достали коробку с пиццей, открыли банки с сидром и начали заседание. Поглотив три четверти пиццы, пришли к заключению, что потребление пищи в непосредственной близости от загаженной собачьим дерьмом туфли — занятие пренеприятное. Последнюю четверть пиццы решили не есть. В дальнейшем единогласно постановили, что для всех будет лучше, если Хеннинен избавится от испачканной туфли, потому что она воняет.
