— Отцу позвони…
Падчерица была на удивление спокойна. Она кинула на покойную равнодушный взгляд и без выражения ответила:
— Ладно…
Звонок в дверь прозвенел, когда Геник запаивал в твердую пленку свидетельство о регистрации транспортного средства на имя гражданина Объедкова Николая Николаевича. Рядом дымился утренний косячок, самый сладкий. Геник затянулся, выпустил дым и пошел в прихожую. Наученный предыдущим горьким опытом, он не стал открывать сразу, а сначала поинтересовался:
— Кто?
— Почта, — ответил из-за двери женский голос, — заказная!
— Ну это другое дело, — пробормотал удовлетворенный ответом Генька и еще раз затянулся. — Почта — это святое, — и открыл дверь.
На пороге стояли четверо: двое в форме, двое в штатском. Один из них, в штатском, маленький и незаметный, показался ему знакомым.
— Генрих Юрьевич? — спросил он, и все быстро прошли в квартиру, оттеснив хозяина к стене.
— Ну конечно, мой друг, — ответил Геник, — Генрих Юрьевич. Для вас просто Генрих. Да и вы, я смотрю, почти не изменились.
Незаметный подошел к письменному столу, взял в руки свидетельство, покрутил так и сяк и бросил обратно на стол:
— Понятых и оформляйте! — бросил он другому, в погонах. Тот козырнул и вышел. — Жаль, — сказал незаметный, и Генька сразу ему поверил. — Искренне жаль, Генрих Юрьевич, что не хватило-то двух месяцев всего до дня рождения. Хоть и рецидив, но все равно учлось бы, наверное. Эти дела всегда учитываются, когда шестьдесят стукнуло. Такая уж практика.
Геник молчал.
«Хорошо бы в Новомосковск снова, — подумал он. — Там все свои…»
Второй в штатском в это время потянул ящик стола и начал там рыться. Через какое-то время он вытянул из дальнего утла круглую металлическую коробку с сургучным краем по всей окружности и перевязанную крест-накрест грязным свалявшимся бинтом.
— Это что, Генрих Юрьевич, — спросил он хозяина. — Что в коробке?
— Это не мое, — равнодушно ответил художник. — Это лежит просто. Вам это не интересно — чужие письма и безделушки военные. С Ленинградской блокады. С Ладоги. Чужая память.
— Поглядим на память? — предложил второй и сбил сургуч. — Чтоб и нам было чего вспомнить. Бинт он просто оттянул в сторону, освободив крышку. Затем он приподнял ее и присвистнул… — Да-а-а-а… Вот память так память… — Мент сразу решил взять быка за рога. — От кого на память, не уточните?
С этими словами он перевернул коробку вверх дном и вывалил содержимое на стол. Все, включая незваных гостей и понятых, ахнули. Но еще больше других поразился сам Геня:
— Ах ты, голубушка…
На столе, расположившись неровной горкой, сверкали и переливались всеми цветами радуги драгоценные камни, в основном брильянты, все в минимальной оправе. То, что камни — настоящие, сразу было ясно любому, даже понятым. Возникла устойчивая пауза при полном отсутствии какого-либо движения в обыскиваемом пространстве.
— Безделушки, говорите? — очнулся второй в погонах. — Трех лет не прошло еще, а сколько набездельничал. Он отдал распоряжение помощникам: — Описывайте! А понятых попрошу поближе…
Раздался телефонный звонок. Неприметный в штатском взял трубку, послушал, передал Генриху:
— Тебя, художник!
В трубке была Люба Маленькая:
— Отец, бабка умерла. Сегодня утром…
Генрих помолчал и сказал:
— Маленькая, передай Леве, что меня арестовали и увезли. — И выдернул шнур из розетки…
Труповозку из Москвы участливо организовал сосед, Толик Глотов. Он же договорился, что тело заберут в ближайший к «Аэропорту» морг и пообещал денег. На том конце быстро схватили суть и обязались не задерживаться. Сам Толик погнал за врачом из местной поликлиники, прихватив по пути участкового милиционера. Маленькая собиралась с утра к матери в Центр, но передумала — решила побыть с отчимом, а ехать — во второй половине дня. К двум часам милиционер и врач, каждый по своей части, закончили с телом и бумагами, и Глотов уехал развозить их обратно на своем джипе. Лев Ильич к ним не выходил. Ни разу так и не поднявшись с места, он сидел на веранде в материнском кресле-каталке и глядел прямо перед собой. Там было пусто. Он понимал, конечно, что перед ним — предметы, но все было не в фокусе: они то отдалялись друг от друга, то, наоборот, сближались между собой, но все равно образовывали вокруг себя пустоту. Сердца своего Лев Ильич не слышал. Вернее, не слышал он привычных глухих и неровных ударов, которые должны были появиться обязательно. С тех пор когда они начались пять лет назад, он успел привыкнуть к ним настолько, что мог с большой точностью их предугадать. Сейчас же, до него, сюда, на Валентиновскую веранду, вместо ударов докатилась новая неизвестная боль и сменила старую: однотонная и ноющая, как будто кто-то медленно, очень медленно и расчетливо зажимал в тиски его сердечную мышцу все туже, и туже, и туже…
Пришла Любаша и спросила:
— Надо чего, Левушка?
Он не ответил, и она тихо удалилась. Подошла Люба Маленькая и присела рядом:
— Как ты, Лев? — Он неопределенно махнул головой, по-прежнему глядя в сторону плавающих в воздухе предметов. Маленькая погладила его по голове, как ребенка, и шепнула: — Не переживай так, она же старая была и больная. Ей время пришло, по закону природы… — И промокнула отчиму глаза салфеткой.
За воротами раздался автомобильный сигнал. Лев Ильич вздрогнул.
— Не дергайся, это Толик, наверное, вернулся — сказала Маленькая. — Этих развозил… хотя… — Она вопросительно посмотрела в окно. — Может, уже труповозка подъехала?
Санитарной машины, предназначенной для транспортировки мертвых, в окне не наблюдалось. Вместо нее по дорожке к дому со спортивной сумкой через плечо шла улыбающаяся Люба, жена и мать Казарновских-Дурново. Она шла быстро, почти бежала, и Маленькая от изумления чуть не грохнулась на пол. Люба вбежала в дом, отшвырнула сумку прочь и сразу от входной двери увидала свою семью, на веранде, в простреле коридора, соединяющего крыльцо с кухней.
— Сюрприз!!! — заорала она, как умалишенная. — Жить будем, ребята!!!
Она пробежала вприпрыжку десяток разделяющих их метров и с разбегу кинулась ко Льву Ильичу в объятия, прямо в кресло-каталку. Кресло с Левой и Любой отъехало на два метра и, столкнувшись с краснодеревянным буфетом, остановилось.
— Что? — заорала Маленькая, глядя на счастливую мать. — Что случилось?
Лев Ильич побелел, у него дернулась щека, и он удивленно и недоверчиво посмотрел на жену:
— Люба, ты?
— Кто же еще? — снова заорала Маленькая. — Не видишь, что ли? Мама это, мама! Люба заплакала и прижалась к мужу:
— Ошибка у них! Все было ошибкой! Биопсия была чужая! Не моя была биопсия с самого начала! Горюнов решил проверить повторно, не соответствует, говорит, анализам крови, не бывает, говорит, такого, не может быть.
Лева постепенно начал приходить в себя, но внутри заныло еще сильнее и вонзилось острым в грудь, с левого края.
— Все сегодня прояснилось, лаборантка там неопытная, стекла, говорят, перепутала с чужой фамилией, а у меня просто утолщение старого шва было — вопрос косметики, а меня на химию… Бессмысленную…
— Курица! — опять заорала счастливая Маленькая. — Наверняка курица эта все перепутала. Она там в лаборатории чего-то делает!
— Какая еще курица? — смеясь и плача одновременно, спросила Люба и протянула руки навстречу дочери. — Иди к нам, Маленькая!
— Иду! — Люба Маленькая подскочила к каталке, забралась на поручень, обнялась с матерью и добавила: — Только знаешь, мам, у нас сегодня, это… — Она посмотрела на Леву. — У нас бабаня ночью умерла. Сейчас труп приедут забирать. В морг.
Люба окаменела:
— Какой труп? Как умерла? Почему?
— Ночью, — по-деловому повторила Маленькая. — Я же говорю, умерла от старости, от приступа сердечной недостаточности. Врач был и сказал.
Лева слушал молча. Он то слышал слова, то нет. Однотонный гул снова поменялся, он раздробился на несколько звуков, жужжащих и шипящих одновременно, похожих на «Я ж-ж-ж-е-прос-с-сил-ла-я-ж-ж-ж-е-пре-дупреж-ж-ж-дал — ла-а»… И звуки эти догоняли его и отпускали… и были громкими, и тут же ослабевали…
— Геник знает? — не придумав ничего другого, спросила Люба и с тревогой посмотрела на мужа.
— Папу арестовали и увезли, он сказал. Я утром ему звонила, больше ничего пока не знаю, — завершила картину дочь. — Лева тоже ничего не знает, я не говорила еще.
Лев Ильич продолжал молча исследовать пространство… Люба забеспокоилась и спросила:
— А где Любаша? С бабушкой? — и тут же до нее дошло, какой вопрос она задала.
— А мы с Левой ее выгнали, — ответила за двоих Маленькая. — Мы решили, зачем она нам после всего этого, правда?
Последней падчерицыной фразы Лев Ильич услышать не успел, потому что продолжал соединять и разъединять предметы, продолжавшие плавать в воздухе, но теперь их стало больше, а потом еще больше и еще… И они плавали уже выше Левиной головы и еще выше, и еще… И выше крыши их Валентиновской дачи, и выше башенки нового глотовского дома, и выше обоих рассветов, и, тем более, — одного всего лишь заката…
