Они объясняют, что все дело в Доме о Семи Фронтонах. Им надо повидаться с кем-то, а он как-то связан с Домом о Семи Фронтонах. Не сценарист, не продюсер, не актеры — кто-то еще[36].
— Все равно нет, — говорю я, и они выметаются. Утеха для глаз.
И я сажусь к макакам снова. Может, выйдет ими пожонглировать? Вот бы заставить всю дюжину ебстись одновременно! Ага-а! Но как? И зачем? Вот, к примеру, Королевский Лондонский Балет. Но зачем, зачем? Я схожу с ума. Ладно, в Королевском Лондонском Балете есть идея. Они балетируют, а дюжина макак летает. Только перед представлением кто-то им всем дает Шпанской Мушки. Не балету. Макакам. Но Шпанская Мушка — миф, не так ли? Ладно, появляется еще один спятивший ученый с настоящей Шпанской Мушкой! Нет, нет, господи ты боже мой, никак не вытанцовывается!
Звонит телефон. Я поднимаю трубку. Это Борст:
— Алё, Хэнк?
— Ну?
— Я вынужден покороче. Я обанкротился.
— Да, Джерри.
— Ну, это, я потерял двух своих спонсоров. Биржевой рынок и доллар ужался.
— Ага.
— Это, я всегда знал, что так случится рано или поздно. Поэтому я съезжаю из Венеции. У меня тут не срастается. Я, это, еду в Нью-Йорк.
— Что?
— В Нью-Йорк.
— Мне так и послышалось.
— Ну, это, понимаешь, я обанкротился, и мне кажется, что там у меня все срастется.
— Конечно, Джерри.
— Лучше потери спонсоров со мною ничего не случалось.
— Вот как?
— Теперь мне снова хочется бороться. Ты же слыхал о людях, которые гниют на пляже. Так вот, я делал то же самое — гнил. Надо отсюда сваливать. И я не волнуюсь. Только вот чемоданы.
— Какие чемоданы?
— У меня, по-моему, не получается их сложить. Поэтому из Аризоны приезжает мама пожить здесь, пока меня не будет, а я в итоге сюда потом вернусь.
— Хорошо, Джерри.
— Но перед Нью-Йорком я остановлюсь в Швейцарии и, может, в Греции. А потом уже поеду в Нью-Йорк.
— Хорошо, Джерри, не теряйся. Всегда приятно слышать.
И я опять возвращаюсь к макакам. Дюжина макак, которые могут летать, ебясь. Как этого достичь? Дюжины пива как не бывало. В холодильнике отыскиваю резервные полпинты скотча. Мешаю в стакане, треть скотча на две трети воды. Надо было остаться на этом треклятом почтамте. Но даже здесь, вот так, хоть какой-то шансик есть. Только бы заставить ебстись эту дюжину макак. А родился бы погонщиком верблюдов в Аравии, даже такого шансика бы не было. Поэтому выше голову, макак — за работу. Ты благословен каким-никаким талантом, и ты не в Индии, где, вероятно, две дюжины пацанов убрали бы тебя как писателя, если б умели писать. Ну, может, не две дюжины, может, одна.
Я заканчиваю полпинты, выпиваю полбутылки вина, ложусь спать, ну его все к черту.
Наутро в девять звонят в дверь. Там стоит молодая черная девчонка с дурковатого вида белым парнем в очках без оправы. Сообщают мне, что на пьянке три ночи назад я обещал поехать сегодня с ними кататься на лодке. Я одеваюсь, залезаю к ним в машину. Они везут меня в какую-то квартиру, оттуда выходит черноволосый пацан.
— Привет, Хэнк, — говорит он.
Я его не знаю. Похоже, мы на той же пьянке и познакомились. Он выдает всем маленькие оранжевые спасательные пояса. И вот мы уже на пирсе. Я пирса-то от воды не отличу. Мне помогают спуститься по шаткой деревянной штукенции на плавучий док. Низ штукенции и палуба дока — примерно в трех футах друг от друга. Меня поддерживают.
— Что это, к ебеням, такое? — спрашиваю я. — У кого-нибудь выпить есть? — Не те какие-то люди. Выпить ни у кого нет. Потом я в крошечной шлюпке, взяли напрокат, и к ней кто-то прицепил мотор в пол-лошадиной силы. На дне плещутся вода и две дохлые рыбки. Понятия не имею, кто эти люди. Они меня знают. Прекрасно, прекрасно. Мы выходим в открытое море. Я блюю. Проезжаем рыбу-прилипалу, она дрейфует у самого верха воды. Рыба-прилипала, размышляю я, прилипала, прилипшая к летучей макаке. Нет, ужас. Я снова блюю.
— Как наш великий писатель? — спрашивает дурковатый парень с носа шлюпки, тот, что в очках без оправы.
— Какой великий писатель? — переспрашиваю я, решив, что это он про Рембо, хоть я никогда не считал Рембо великим писателем.
— Вы, — отвечает он.
— Я? — говорю я. — О, прекрасно. Наследующий год, наверное, соберусь в Алжир.
— Какой жир? — переспрашивает он. — Типа себе задницу смазывать?
— Нет, — отвечаю я. — Тебе.
Мы направляемся в море, где у Конрада все срослось. К черту Конрада. Буду нюхать кокаин с бурбоном в темной спальне в Голливуде в 1970 году, или когда вы там это прочтете. В год макачьей оргии, которая так и не случилась. Мотор трепещет и гложет воду; мы чапаем к Ирландии. Нет, это ж Тихий океан. Мы чапаем к Японии. К черту.
знаете, как бывает с игроками на бегах. натыкаешься на жилу и думаешь, что всё, приехали. у меня была своя фатера на задворках, даже свой садик со всякими тюльпанами, они там росли — прекрасно и поразительно. у меня под руками все росло. деньги тоже. какую систему я разработал, сейчас уже не помню, но она работала, а я нет — в общем, жил довольно приятно, и еще у меня была Кэти. при всех делах. старик-сосед, бывало, аж слюнями захлебывался, как ее видел. постоянно ломился в дверь:
— Кэти! уууу, Кэти! Кэти!
я открывал в одних трусах.
— уууууу, я думал…
— тебе чего, чучело?
— я думал, Кэти…
— Кэти какает. что передать?
— я тут… купил косточек вам для песика.
у него в руках был большой пакет обглоданных куриных костей.
— кормить собаку куриными костями — все равно что бритвы толочь ребенку в кашку. ты что, мою собаку убить хочешь, хуй мутный?
— охнет!
— тогда засунь эти кости и вали отсюда.
— не понял?
— засунь этот пакет курьих костей себе в жопу и пошел отсюда к чертовой матери!
— я подумал, что Кэти…
— я же тебе сказал, что Кэти СРЕТ!
и я захлопывал дверь у него перед носом.
— что ты так напустился на старого пердуна, Хэнк, он говорит, что я похожа на его дочку, когда та была моложе.
— нормально, значит, он и с дочерью это самое. пусть лучше со швейцарским сыром ебется. не хочу я его видеть у себя на пороге.
— наверно, думаешь, я его впускаю, когда ты уезжаешь на бега?
— я таким вопросом даже не задавался.
— а каким ты вопросом задавался?
— кто из вас скачет наверху.
— ах ты, сукин сын, можешь хоть сейчас убираться!
я надевал рубашку и штаны, потом носки и ботинки.
— я и на 4 квартала не успею отъехать, как ты сожмешь его в объятьях.
она швырнула в меня книгой. я не смотрел, и краем мне заехало прямо над правым глазом. разбило бровь, и кровь закапала мне на руку, я завязывал как раз правый ботинок.
— прости, Хэнк.
— и БЛИЗКО не подходи ко мне!
я вышел, сел в машину, задним ходом вырулил из проезда на 35 милях в час, захватил с собой сначала кусок забора, а потом немного штукатурки с переднего дома левым задним бампером, кровь уже попала и на рубашку, поэтому я вытащил платок и приложил к брови. плохая выйдет суббота на бегах, я был свиреп.
я ставил так, будто к ипподрому уже подлетала атомная бомба. мне хотелось сделать десять штук. я ставил на рисковых. билетик не обналичил. потерял $ 500. все, что захватил с собой. в бумажнике остался доллар. я медленно въехал во двор. и вечер будет ужасный. заглушил мотор и вошел через заднюю дверь.
— Хэнк…
— чего?
— ты выглядишь как смерть козиная. что случилось?
— облажался. просрал всю пачку. 500.
— господи прости, — сказала она. — это я виновата. — она подошла ко мне, обхватила меня руками. — черт же побери, прости меня, папуля. это я виновата, я знаю.
— ладно тебе. не ты ж ставила.
— еще злишься?
— нет, нет, я ведь знаю, что ты не ебешься с этим древним индюком.
— тебе сделать что-нибудь поесть?
— нет, не надо, купи нам только пузырь виски и газету.
я встал и сходил к тайнику с деньгами. мы обнищали до $ 180. ничего, бывало и хуже, и не раз, но меня сейчас не покидало чувство, что я снова на пути к фабрикам и складам — если только удастся туда устроиться. я вышел с десяткой. собаке я нравлюсь по-прежнему. я потрепал его за уши. ему все равно, сколько у меня денег, много или мало. просто ас, а не пес. во как. я вышел из спальни. Кэти мазалась помадой перед зеркалом. я ущипнул ее за попку и поцеловал за ухом.
— купи мне еще пива и сигар. мне нужно забыться.
она ушла, а я слушал, как по дорожке щелкают ее каблучки. хорошая баба, лучше не найти, а нашел я ее в баре. я откинулся на спинку и уставился в потолок. бичара. я — бичара. вечное отвращение к работе, вечно пытаюсь жить наудачу. когда Кэти вернулась, я велел ей налить большой. она знала. она даже содрала целлофан с моей сигары и подкурила мне. смешно она выглядела — и красиво. займемся любовью. пролюбим всю эту грусть. мне ужас как не хотелось, чтобы все это ушло: машина, дом, собака, женщина, жить было нежно и легко.
