Четко. Потом снова замолчал. Лежал. Гладил львицу на своей груди. Маргарита сидела, наклонившись к нему. Чтобы ничего не прослушать. Она смотрела на старика. Снова слышала лишь собственное дыхание. Львицу они у него отобрать не смогли. Тогда. Или? В комнату вошла Манон. Им пора ехать. Скоро стемнеет. За ней вошел высокий блондин. Манон спросила у него, все ли окна закрыты как следует. Соблюдены ли все меры предосторожности. Блондин кивнул. Он был в белом халате. Он снял одеяло с ног Альбрехта и сложил его. Манон спросила у Маргариты, знает ли та, что после наступления темноты из дома выходить нельзя. Что производят опрыскивание от какой-то мухи, которая уничтожает растения. С самолетов каждую ночь опрыскивают один за другим все районы Лос-Анджелеса. И нельзя выходить, и нужно герметизировать все двери и окна и держать их закрытыми. Неизвестно, может, эта отрава ядовита и для людей. А не только для этой мухи. Манон остановилась у кровати Альбрехта. «We didn't live that long in California to be gassed in the end»,[4] — сказала она ему, и оба рассмеялись. Манон взяла Альбрехта за руку. Мужчина в белом халате подошел к окнам. Потряс рамы и кивнул. Манон наклонилась и поцеловала Альбрехта. Ему подадут такое мясо, как он любит. Сказала она. Он должен поесть как следует. Чтобы ничего не оставалось. Она сделала Маргарите знак подойти к кровати. Маргарита подала старику руку. Улыбнулась ему сверху вниз. Он ответил улыбкой снизу вверх. Пусть она возвращается поскоpee. He так часто в гости приходят «charming young ladies».[5] Теперь не так часто. Манон обещала еще раз привезти Марго. Они пошли к двери. Мужчина в белом халате вкатил в комнату кресло-каталку. Начал поднимать Альбрехта с постели.
Манон шла к машине. Придерживаясь за стены. Маргарита следовала за ней. По комнатам, в которых стало темно. По узким коридорам. Слышала, что Манон не удается глубоко вдохнуть. Манон села в машину. Немедленно заправила за уши прозрачные трубочки, шедшие от баллона с кислородом. Засунула в нос их концы. Повернула вентиль баллона. Ухватилась за него обеими руками. Глубоко дышала кислородом. Духота в доме. Она убьет ее. Но ему это необходимо. Альбрехт не укрывается. Не хочет, чтобы на нем лежало одеяло. И ночью тоже. Стало быть, в доме должно быть тепло. Удалось ли им поговорить? Лицо Манон порозовело. Она включила зажигание. Развернула огромный автомобиль и поехала. Манон ехала медленно. Ведь Олета-лейн — просто ущелье какое-то. Удалось ли Марго что-нибудь узнать у Альбрехта? Маргарита глядела на кусты. Свисающие ветви то справа, то слева задевали широкий «кадиллак». Колючие мясистые листья. Сухой шорох. Нет. Они не побеседовали, ответила она. Альбрехт говорил о том, как делают мягкие игрушки. «The little lioness, — воскликнула Манон и хлопнула ладонью по рулю. — Always the little lioness».[6] Прямо ревновать начнешь. К этому зверю. В один прекрасный день позвонил этот парень. Марк. Поляк. И сказал, что Альбрехт выписывает чек и не могла бы она приехать и заняться всем этим. «Why shouldn't he write a check?»[7] — спросила она. Выяснилось, что чек был на 10 000 долларов. Тогда она поехала. Альбрехт все еще выписывал чек. Уже третий. Он их портил. Она спросила, зачем ему выписывать чек. Старик ответил, что хочет дать Марку денег. А Марк будет вечно заботиться о маленькой львице. С тех пор она занимается еще и финансами Альбрехта. Они выехали на бульвар Сансет. Темное небо. Серое. Черные контуры деревьев и кустов. Медленно едем потому, что все хотят домой, сказала Манон. Из-за опрыскивания. Чего она только не подписывала против этого безобразия. Отрава с самолета! Над жилыми кварталами! Она снова хлопнула по рулю. Марго потом тоже надо поторапливаться. Домой. И пусть спросит у управляющего, на самом ли деле все окна проконопачены. Они двигались в длинном ряду машин. Маргарита откинулась назад. Ехала. Слушала старуху. Смогла бы она жить столь активно при такой болезни? И быть такой милой. Всегда в добром настроении. В Вене с такой болезнью сидят в доме престарелых, а не разъезжают на золотом «кадиллаке» 1968 года выпуска с кислородным баллончиком под мышкой. Машина покачивалась. Медленно двигалась вперед. Равномерно, вместе со всеми машинами. Цепочки огней встречных машин. Впереди — красные полосы заднего света, взбирающиеcя в гору. Больше они не разговаривали. Манон свернула с Сансет. Движение ускорилось. Они уже не ползли. Манон остановилась в боковой улице у своего дома. Посоветовала Маргарите на будущее тоже останавливаться здесь. А завтра с утра они созвонятся. Она пригласила Макса. Доктора Макса Ханзена. Он был с Анной в Китае. Но он пока не знает, будет ли у него время. Он работает в обществе по борьбе со СПИДом. Там со свободным временем не так просто. Что понятно. Манон завернула кран кислородного баллончика и положила трубки на сиденье. Через заднюю дверь они прошли во двор. Мимо бассейна. Вода снизу подсвечена. «You hurry».[8] Манон отправила ее к парадному входу. Подталкивала. Ей надо торопиться. До завтра. Маргарет помахала Манон. Та стояла у входа и махала в ответ. Маргарита побежала к машине. Не начнут же они распылять отраву сию минуту. Тем не менее она торопилась оказаться в автомобиле. На обратном пути останавливалась у всех светофоров. Все ехали медленно. И она тоже. На ветровом стекле постоянно собирались капельки влаги. Если она включала дворники, стекло мутнело. Влажный воздух. Как перед дождем. Как и по дороге туда. Но казалось, что это — отрава с самолетов. Надо въехать прямо в гараж, можно будет больше не выходить на улицу. И вообще, сегодня она останется дома. Надо выспаться. А он собирался позвонить. Уж не уснула ли она, сидя в машине у Манон? До Вениса она ехала больше часа. Машины ползли по улицам плотной толпой. В Венисе она свернула на Вашингтон-стрит, а сразу за Виа-Марина — еще раз. Можно было бы проехать и по Виа-Дольче. Проще было бы. Быстрее. Но тогда пришлось бы выбираться из потока машин. А так она поворачивала вместе со всеми. С той же скоростью. И не надо искать дорогу. Она свернула в боковую улицу. Начался дождь. Освещенные окна высокого дома по левую руку были нечеткими. Расплывались за пеленой дождя. Было приятно добраться до гаража. Почти восемь. Болит затылок, глаза горят. Хорошо бы сходить к морю. Но не в такую погоду. Да еще эта отрава. Наверняка она не настолько ядовита, как кажется Манон. Но все же… А что будет с бездомными? Ведь столько народу ночует на пляже.
В номере она прежде всего направилась в ванную и за-глянула в стенной шкаф. Потом заперла дверь на оба›5.замка. Опустила жалюзи. Села на диван. Чего бы поесть? Она с утра ничего не ела. На память пришли запахи из универсама. Она помыла клубнику и снова села. Ягоды безвкусные и пахнут хлорированной водой. Отставила клубнику. Кофе. Вот кофе она бы выпила. Но для кофе уже поздно. Она помыла виноград. Выложила его на посудное полотенце и вытерла. Ела виноград. Включила телевизор и взялась за газету. Перелистала первые страницы. О вчерашнем землетрясении она читала за завтраком. И о том, что детская смертность в США все растет. И что это касается афро-американских младенцев. Она дошла до канцлера Коля с его гарантиями польской границы. В телевизоре Де-низа напивалась на вечеринке, и было ясно, что папаша Косби не обойдете без нравоучений по этому поводу. Она продолжала переключать каналы. Остановилась на сериале «Father Dawling Mysteries». Сестра Стив как раз беседовала с экономкой. Маргарита читала газету. Советы разрешили частное землепользование. В Санта-Барбаре запретили поливать газоны из шланга. Деревья и кусты можно поливать только из бочек. А газоны — вообще нельзя. Требовали более суровых приговоров врачам. Какой-то доктор Милос Клвана убилдевятерых младенцев и продолжал практиковать. 67 % населения Калифорнии — за пожизненное заключение вместо газовой камеры. В декабре за смертную казнь было еще восемьдесят процентов. Она ела виноград. Отец Даулинг и сестра Стив куда-то ехали на машине. На дороге — снег, на сестре Стив — зеленые вязаные наушники. Она принесла себе стакан воды и кусок пармезана. Отец Даулинг звонил из автомата. Она читала о пятилетнем Рое. Какой-то взрослый приучил его пить виски. «Как мужчина». Ребенок умер. В крови у него обнаружили 55 % алкоголя. Она сидела. Сестра Стив перебегала дорогу. Таща за собой какую-то молодую особу. Они спрятались за машинами. В снегу. Особа все повторяла хрипло: «I want my baby».[9] Она выключила телевизор. Направилась к холодильнику. Достала бутылку вина. Поискала штопор. Обнаружила его висящим на стене. Наполнила бокал. Закупорила бутылку. Поставила ее в холодильник. Вернулась на диван. Стала читать дальше. Какой-то Майкл Лернер, издатель либерального еврейского журнала, назвал объединение Германии смертельно опасным для всего мира. Как писали, он — против мысли, что немцы заслужили воссоединение. Он решительно не согласен с тем, что немцы искупили вину и могут отныне забыть о прошлом. Она отпила вина. Встала. Подошла к стойке. Села на высокий табурет. Пересела на другой, рядом с телефоном. Подошла к зеркалу над двойной мойкой. Глядела, как пьет. Пошла к холодильнику. Наполнила бокал. Снова села. Снова включила телевизор. Косби как раз выясняли отношения. И Дениза объявила, что больше никогда не прикоснется к спиртному. И как она любит родителей. А родители — ее. Отец Даулинг и сестра Стив стояли рядышком и глядели вслед молодой особе, направлявшейся к машине с ребенком на руках. Ожидавший у машины мужчина заключил женщину с ребенком в объятия. Она снова выключила телевизор. На секунду ей показалось, что сейчас станет дурно. От злости. Потом потекли слезы. Как чудовищны эти хеппи-энды. Это грубое вранье. А почему она сидит в одиночестве? Здесь. Почему же он не поехал с ней. Почему она опять позволила себя уговорить. Не надо было давать ему телефон. Не звонить две недели. Не говорить. Но и это опять не удалось. Начало десятого. Чем же заняться? Неужели на улицу действительно нельзя? Она ведь не может каждый вечер, как стемнеет, сидеть в комнате. В газете об этом ничего нет. Она еще раз перелистала «Los Angeles Times» с начала до конца. Еще раз прочитала историю Роя. Вспомнила двоюродную бабушку. Как она поила Вернера молодым вином. А потом звала мужчин, и все смеялись. Парнишка, качаясь, пытался подняться по лестнице на крыльцо и все время промахивался мимо ступеньки. И улыбался. Беспомощно. Потерянно и очаровательно. Удивленно. Она налила еще бокал. Сохранилось ли у нее с пяти лет хоть что-нибудь? Что она могла бы хранить? Тогда? В голову ничего не приходило. Она всегда все выбрасывала. И вещи маленького Вернера — тоже. Все. Считала в то время, что лучше избавляться от воспоминаний. И жить дальше. Жить дальше, — сказал священник ее матери. После того. Но что-то, наверное, можно было спасти. Вообще-то говоря. И потом. Стать жертвой. Самое трудное — понять, что навязывают забвение. Полное забвение. Всеми. Потому что все тебя ненавидят. Как спастись от этого, даже если спаслась от всего? Поможет ли плюшевая игрушка? Она допила вино. Всю бутылку. Спать. Она разделась. Умылась. Натянула ночную рубашку. Туман в голове. Слезы на глазах. Все — далеко. Безразлично. Она легла. Опять встала. Включила автоответчик и накрыла телефон стопкой полотенец. Ничего не слышать. Спать. Не ждать, что он позвонит в одиннадцать. Перебьет ей первый сон. Лежать без сна. Потом. После разговора. И в тысячный раз передумывать одно и то же. Что он говорил всерьез. Где правда. Где — нет. Она улеглась. Сквозь жалюзи пробивался уличный свет. У нее был плюшевый мишка. Его звали Мартин, а когда родился Вернер, переименовали в Вернера. Тогда она с ним почти уже и не играла. Ведь был маленький Вернер. Сперва.
