Юноша напряженно дернул плечом — Я таких слов не знаю!… Он сделал вид, будто не замечает этого вызова!.. — Вы все же — муж моей дочери!…
— А вы знаете, что с ней ничего не случится? Гарантию даете?… Интонации такие мальчишеские и потому беззащитные, даже мучительно слушать!… А про то я знаю, то — не гарантия!…
Можно было начать вроде — нет, не даю гарантий, даже господь не даст, но сказал примирительно: Ничего не случится. Не тревожьтесь, прошу вас. Вернитесь домой, к ней…
Зачем дочь рассказала? Сегодня он единственный ей, а через год, через пять… Или все это уже и здесь все знают… Может, в каждом тихом зеленом дворе, в каждом угловом магазинчике, в любом кафе повторяется слово «флейтистка»… Мною играют комедию?…
На следующий день — снова это мальчишеское лицо, упрямое, угрюмое… А все-таки что-то значит наш род, наша кровь — кон рока! Даже не сразу оторвался… Или совсем старею?… То — говорит — не гарантия! Тоже знает!… «То» — уже много лет назад — похищение и убийство Петара, его единственного сына, первенца… Мальчику было четырнадцать лет, его увезли из школы в Латаня, в родном городе… Отрезали уши… пальцы на руках, на ногах… Посылали ему… Он молчал, условия не принимал… Подбросили тело… Страшно… Молчал… С тех пор никогда не трогают его жен, детей. Знают: не поможет, ничего не получишь!… А тогда… Почему он так?… Но даже краем памяти больно задеть… невозможно… Или было отвратительно простое — был молодой, немного за тридцать, была женщина, с которой давно не жил, мать мальчика. Не любил ее, когда-то принудила жениться… Не любил сына?… А теперь ему почти шестьдесят, и эта, младшая, она — единственная. Он — сам у себя, и она — его маленькая… И мать ее — да он и сейчас любит… как может… И всего этого не скрыть… Не гарантия!…
* * *
На третий день — свобода! Ни зятя, ни удушающей невидимости… Спокойно дошел до автобусной станции… Шел кружным путем, окраинными переулками… Никого знакомых не встречал… Билет взял на крышу… А набралось народа… Опять — никого знакомых… Везение? Или… ну, до такой степени все не организуешь… Было очень жарко. Думал всю дорогу, как дочь переносит жару. Только это тревожило…
* * *
Психиатрическая больница для хронически больных, оказалось, не была конечным пунктом маршрута… Он сошел один… К правому боку прижимал пестрый пакет с фруктами… Ворота заперты… Звонком вызвал сторожа из будки… Неприемный день (а он так и хотел!)… дневной сон… Но он приехал издалека… Сестра… Столько лет не видел, даже не знал…
Шел по асфальтовой дорожке… Тихо… жарко… Высокие кирпичные здания, на первых этажах окон нет, не заглянешь… В приемном покое стал узнавать… Пусть думают, будто он принял игру всерьез! Вот и меры предосторожности… и многого не знает… А можно ли поверить в такое? Или они его не знают!… Но… уже нет времени…
Он ищет Марину Ташеву… Нет?… Может быть, Камбарова? Матери ее фамилия была — Камбарова… Здесь Камбарова? Она, она… Уже пять лет?… Вот он и не мог найти в столичных больницах… Давно, давно заболела… Умерли, умерли родители… Двоюродная сестра… Искал в Карлуково, да… Там и посоветовали… Ну, Карлуково — это же центр… Такой один на всю Восточную Европу… Шумно, шумно… А здесь тихо… Да, наверно, ей покой нужен, потому и перевели… Какой у вас здесь сад!...
Вдыхал тяжеловатый дух разогретой солнцем зелени и зрелых цветочных лепестков… Обслуживающий персонал в обычной одежде… нет гнетущих белых или зеленых халатов… Словоохотливая женщина, полноватая, круглые, очень черные глаза, широкое переносье… заметилось ему… — Никто не навещает нашу Маринку!… Бедная девочка!… Можно, можно с ней поговорить… Это даже хорошо!… Хорошо, что нашли!... Эти фрукты? Можно!… Только одна формальность… в этой тетради… Ташев? Слышала такую фамилию!… Часто встречается такая… Нет, нет, не беспокойтесь!… Поговорите!… Мы никогда не подслушиваем!… А больной разве не человек? Даже нужны больным свои секреты, тайны!… Здесь никто не помешает!… Немножко подождите!… Наверно, уже проснулась!… Сейчас приведу!…
Окно раскрыто… как жарко… древесными живыми листьями пахнет… Яркая пестрота пакета — на светлой столешнице… Один… Наедине с собой… Помимо, мимо всех игр… Помимо эгоистической жажды быть свободным, как-то осуществлять себя… Флейтистка — это истинное, это — вера!...
* * *
…ее и вправду вывели… эта женщина вывела, ласково придерживая, приобнимая за спину… приговаривала ласково… — вот наша Маринка… умница… девочка… хорошая…
Вот он видит Флейтистку… Он может продолжить прежнюю свою жизнь — играть во все эти игры, говорить и писать много разных слов, убедительно имитирующих (а, может, это и есть правда?) воодушевление, искреннее возмущение, правдивый рассказ о виденном, горячие споры, полемику… Но ведь в глубине души, это еще с детства, от отца, от его восторженного преклонения; в глубине души он верил! Он затаился надежно, никто кроме Вани, его младшей дочери, не знал, как горячо он верит! Он и ей передал свою веру! И она верит, чисто, искренне…
И вот он видит эту женщину и чувствует, как все утрачивает смысл. Потому что смысл — не в играх, и не в тех многих словах, и даже не в том, чтобы свободно осуществлять себя… Смысл в том, что он всегда в глубине души — верил!… И кем он станет для дочери? Без этой веры… Обычным человеком, который заботится о ней, применяется к обстоятельствам, ворчит на правительство, находит хорошую работу; окружает близких тысячами бездуховных мелочных и мелких заботливостей… Таким он будет с ней?… И ей станет душно с ним?… Станет!… Он ведь знает, какая она!… И она не потерпит его таким!… Это муж ее может быть таким. Но не отец!… А нехорошо… кажется, он не любит зятя… Да и не было повода для взаимной приязни… Придется им обоим скрывать эту свою неприязнь от нее, от Вани… Вот еще работа!… Отчего он так сумбурно, поспешно говорил с дочерью?… Но это мягкая нежность, восторг, радость в ее голосе, когда сказала о Флейтистке… Она узнает сразу!… Она все эти чувства испытала!… Но ведь и он знает, он не сомневается — это Флейтистка!… И ничего! Ничего, кроме этой мужской, вялой какой-то констатации — она немолода, некрасива… И он ее узнал, и в этом нет ничего сверхъестественного! Он же знал ее пятилетней девочкой! Он хорошо помнит ее! Ее можно узнать и сейчас… Но если она — то же самое существо, единое с этим человеком… помнит свое детское чувство обоготворения… Это он помнит!… Но где сходство? Нет!… Кого-то все же она ему напоминает… Или просто саму себя, ту, пятилетнюю…
Женщина, которую вывели к нему, была действительно необычная. Жизнь очень редко сотворяет таких. Может быть, почти и никогда… Очень худенькая, невысокая, хрупкая такая, немного сутулая, горбилась… Щеки впалые, матовое лицо продолговатое, но кожа лица чуть лоснилась как-то неприятно… Глаза были большие темные с выражением какой-то страдальческой размягченности… в молодости, должно быть, были совсем черные, может быть, сияли нежно… Красивые темные брови… И выражение глаз, и как она подошла, как прижала к груди ладони, будто хотела запахнуть застегнутый и без того на какие-то тесемки легкий халатик в красноватых тонах; и ее посекшиеся, беспорядочно поседелые и, наверное, когда-то густые черные волосы — тоненький жалкий жгутик рассыпался и почему-то это подчеркивало сутулость… И вот все это… и почему-то особенно — эта красная узкая ленточка — кончики — волосы завязаны слабо на затылке… Ей было уже больше сорока лет, и она казалась девочкой, которую вдруг, внезапно состарили… Это очень редко, почти никогда и не встречается такой женский тип, когда женщина живет всю жизнь и не прикасается ни телесно, ни душой не понимает тот окружающий обычный мир телесных, любовных отношений, супружеских связей… Это все пугает ее, она как-то органически отстраняется вытягивает вперед ладошки — пальчики растопырены — как маленькая девочка — защищается, отталкивает этот мир, такой темный; и вот эта сторона мира, сторона жизни оставляет девочку в покое, отходит; и девочка живет в своем, тайном, таинственном каком-то мире…
Голос у нее был слабый, чуть хриплый, интонации детские, вдруг она начинала очень старательно выговаривать слова… Это было неприятно, как-то отвращало… Прикосновение ее слабых длинных пальцев с коротко остриженными бледными ногтями, пальцы влажные мягкие, прикосновение детское, она коснулась тыльной стороны его левой ладони и тотчас отвела руку… Все вызывало какое-то ощущение гадливости и той жалости, когда хочется поскорее уйти, не видеть больше… В том, как она отдернула пальцы, едва коснувшись его ладони, проблеснул какой-то неестественный для него, дикий, панический страх. Он знал, что у него — плотные мужские ладони, большие, теплые ровным спокойным теплом. Но она боялась именно того, что он — мужчина, она боялась, что он нападет на нее… Он почувствовал этот страх, она была ему неприятна, а ее страх вызывал раздражение своей нелепостью… Он никогда не встречал таких женщин. Женщины могли хотеть его или не хотеть (это — реже), но такой страх внезапный… Только в такой больнице и можно отыскать такую женщину… Вероятно, она все же больна… Какие у нее скованные, неестественные движения, какие странно вычурные жесты… А существует ли она, Флейтистка? Может быть, нет никаких необычайных свойств, одна болезнь… Он читал… Он с юности запомнил название той книги… А ведь сколько забыл… Но знает, почему запомнил!… «Клинико-генетические исследования наследственных болезней некоторых этнических групп населения Балканского ареала»… Синдром называется «аулетризм»… от «аулос» — древняя такая флейта — два ствола разводятся в стороны, по звучанию — это даже и не флейта, скорее кларнетное звучание… Аулос только у рока сохранялся, еще и в XX веке на нем играли… Но этот «аулетризм» — глупость, все перепутано… розыгрыш такой!… Немножно для смеха… А как же его дочь? Ваня как же?… Ее радость… Или просто он сам внушил дочери эти чувства… И сам не может их сейчас испытывать!… Все заволакивается обыденностью мелочной, как пылью какой-то серой душной… Ничего нет в жизни… Он лгал дочери… Нет Флейтистки?… Но какое-то волнение все же… И он жалеет эту бедную женщину… Ведь это Марина, маленькая Маринка!…
