Туда к нему всегда приятно было зайти: в тесной клетушке под лестницей, в полутьме, — вороха железных пластинок, гайки, провода, запах кислоты, распотрошенный соседский приемник на верстаке, остановившиеся часы с кукушкой, линза для телевизора, опилки… Сесть и повернуться негде, — а в крохотное оконце виден кусочек неба и соседний брандмауэр с голубями.
Тут мы и собирались для споров. У меня негде было. У родителей Виктора хоть и была большая квартира, и дача за городом, и они отвели Витьке даже отдельный «кабинет», но там почему-то нам бывало неуютно. А здесь мы могли кричать, не стесняясь, спорить до хрипоты; Сашка одновременно мастерил, в остервенении паял не то, что нужно и не туда, швырял паяльник и махал кулаками.
Он больше брал чувством и ругался. Витька донимал его жизненными примерами и доводами. Я поочередно становился на ту или другую сторону.
Витька стал называть Сашку «патриот без штанов»; тот отвечал более зло: «крыса без родины».
А после того как Витька очень нехорошо, цинично отозвался о Юне и Саша разбил о его голову драгоценную телевизорную линзу, они открыто возненавидели друг друга и при встречах только тем и занимались, что кололи один другого едкими насмешками.
Мы с Витькой увлеклись коллекционированием старых монет — Саша к нам не примкнул. У него завелись новые друзья, из заводских ребят. Саша и меня не звал к себе. Может, потому, что перед экзаменами вообще некогда было заниматься посторонними делами.
Мы с Витькой целые дни проводили в его «кабинете», гоняли друг друга по физике и химии. Однажды решили отдохнуть, пошли в шашлычную, как вполне взрослые люди, и Витька научил меня делать «ершик» из пива, вина и водки; и мы вообразили, что пьем коктейль. Мы опьянели так, что нас с позором вывели; потом мы долго искали Юнкин дом, чтобы засвидетельствовать ей свое почтение; прошли мимо несколько раз, но, к счастью, не нашли, а зато очутились каким-то образом в Витькином «кабинете», где и проспали на ковре до утра. Дома мать встретила меня слезами, она уже звонила в милицию…
…Нет, все это прошлое. И нечего перебирать. С Сашкой наши пути окончательно разошлись; я даже не знаю, собирается ли он куда-нибудь поступать. Витька перебрался за город, готовится к экзаменам; я уехал, не повидавшись с ним. В день отъезда получил от него письмо, которое я перечитываю, лежа на третьей полке поезда Москва-Владивосток, — вот и все, что осталось у меня от прошлого.
ПИСЬМО ОТ ВИКТОРА
Милый Толька!
Не представляешь ты себе, как мне тут невесело. Синусы не лезут в голову. Вокруг — стильные ребята, девчонки в штанах гоняют по улице на велосипедах, играют в волейбол, танцуют по вечерам под магнитофон — словом, развлекаются напропалую. Среди них я один, как идиот, сижу и зубрю котангенсы, вызывая насмешки.
Кому это надо? Почему моя судьба зависит от этих проклятых котангенсов, которые я предпочел бы век не видеть и не знать — и прожил бы без них хорошо? Всему виной наше увлечение радио — папахен вообразил, что это мое призвание, и усиленно толкает меня в Политехнический, на радиофак. Но, честно говоря, я сам не знаю, чего я хочу и в чем мое призвание. Ладно. Папахен настаивает на Политехническом — иду. Если бы он настаивал на Архитектурном — тоже пошел бы… Скверная история.
Но, послушай, ведь ты тоже неправ, начисто отказываясь от борьбы. Это же паника! Это еще хуже, чем мое «не знаю, чего хочу». Ну и что же? У меня тоже три тройки в аттестате и куда меньше пятерок — что это решает?
Твоя (прости) трусливая затея бежать куда глаза глядят меня не привлекает. Я много думал над этим. Пришел к выводу, что сдаваться нельзя. Слушай, Толька, давай лучше вместе поступать в Политехнический! Ты ведь тоже увлекался приемниками. Вдвоем веселее — смотришь, еще и вытянем там друг друга, шпаргаленции заготовим, то да се. Надо бороться! Надо верить!
Понимаешь, в жизни выживают только наиболее приспособленные. Да, надо смело идти напролом! Но если не получается напролом — перестраиваться, приспосабливаться, но идти любой ценой. Слышишь, любой ценой! Это единственное, что я знаю и во что я верю по-настоящему.
Толик, ни с кем я так не откровенен, как с тобой. Был еще Сашка, но то — дело прошлое. И мне сейчас особенно не хватает твоих вопросов, твоих тревожных метаний.
Не с кем и поговорить. Наш дачный поселок состоит из такой, скажу тебе, обывательщины — как на подбор! Наверно, он составлялся по принципу «рыбак рыбака видит издалека». На кого ни посмотри — самодовольные рожи, собственники, циники. И дети их такие же.
Хозяин роскошной дачи справа — заведующий какой-то закусочной «точкой». Еще более роскошная, дикая и безвкусная дача слева принадлежит заведующему отделом снабжения какого-то треста. А на краю поселка — смех! — новенькая дачка, построенная — кем бы, ты думал? Нищим, что ходил по электричкам со слепой женой: «Граждане, перед вами два инвалида. Во время войны я… и т. д. Подайте на пропитание». Это не с тобой мы ехали как-то и подали ему «на пропитание»?
Толик, приезжай ко мне. Поговорим, подумаем, будем готовиться к экзаменам. Расскажешь мне, как поживает Юнка. Приезжай!
Крепко жму твою лапу. Жду!
ДАЛЬНЯЯ ДОРОГА И КАЗЕННЫЙ ДОМ
Но Сибири почему-то нет. Все те же пейзажи за окнами: поля, леса, перелески, речки и снова поля. Мы перевалили Урал и не заметили, что был Урал. Никаких гор, никаких грозных скал, просто холмистая местность. Недалеко от реки Чусовой, у одной из станций, мелькнул простой полосатый столб — и это была граница между Европой и Азией.
Азия!..
На остановках весь поезд высыпает поразмяться на перрон. Покупают на базарах варенец, жареных кур, горячую картошку в газетных кульках. А если поезд останавливается на глухом разъезде, можно нарвать цветов, в двух шагах от полотна найти гриб или землянику и покидать мяч.
На одной станции поезд осадили бродячие цыгане. Грязные, жилистые, живописные, с кучами голопузых ребятишек и ленивыми собаками, они куда-то ехали, какие-то у них есть свои цели…
Я никогда их не понимал. Что за сила заключена в этих черных крепких мужчинах, в их смуглых и костлявых женах? Что заставляет их двигаться, двигаться?
Сегодня они не знают, что будут есть завтра, мерзнут, мокнут, унижаются, попрошайничают, а попробуй предложи им пойти в артель детских игрушек! Сколько надо беззаботности и еще чего-то, чего я не понимаю, чтобы жить вот так просто, «подобно птицам небесным», между небом и землей, и не пропасть, не угомониться! Тут ты один раз боишься поехать и думаешь-гадаешь, оставляешь лазейку, чтобы в случае чего удрать. А они кочуют и кочуют. Не работают, не сеют, не жнут, а живут, родятся и умирают в пути.
— Молодой-красивый, давай погадаю! Положи на ручку рубль, всю правду скажу!
Свистел милиционер. Цыганки бегали, ныряли под вагоны — и опять лезли с каким-то отчаянным нахальством. Может, потому, что стоянка была всего пять минут.
Одна страшная старуха пристала ко мне. У нее были черные, потрескавшиеся босые ноги. Она шлепала ими по бетонной платформе и, тряся своими бесчисленными юбками, шла за мной вдоль всего поезда, забегала и с одной стороны и с другой:
— Положи на ручку рубль! Ай, какой жадный! Дай бедной цыганке на хлеб! Всю правду скажу!
Мне было неловко и больно. Она почти умоляла:
— Ну, хочешь, скажу, где у тебя деньги? Вот в этом кармане. Вот тут они, тут?
Это поразило меня не на шутку: деньги точно лежали у меня в правом кармане. Уже потом я сообразил, что, наверно, непроизвольно придерживал рукой этот карман.
Ее нужно было прогнать, но у меня не хватило характера. Я дал ей три рубля и таким образом узнал, что мне предстоят дальняя дорога, интересы в казенном доме, возле меня бубновая дама, но на сердце у нее червонный король. После этого старуха выдернула у меня волос, положила его на зеркальце и потребовала еще три рубля. К моему счастью, поезд тронулся.
Проехали, наверно, остановок пять, пока я не решил глубокомысленно, что жить на свете паразитом — это мерзость. И что, если бы не было в мире вот таких нищих, продавцов открыток, гадалок, мир стал бы чище, лучше…
Эх, старуха, старуха! Ведь не так уж трудно угадать, что все мы в дальней дороге, и каждому предстоят дела в казенном доме, и у каждого, пожалуй, на сердце лежит бубновая дама. Все мы одинаковые, хотя и все мы очень разные!
Третий день стучат колеса. Счет километрам уже ведется на тысячи, сыграна сотня партий, выпиты десятки стаканов чая, мы пригляделись друг к другу, привыкли.
Васек — озорной, разбитной мальчишка, он мой сосед по демократической третьей полке. Стройненький, легкий, голосистый, любит стихи, обожает залезть под потолок и петь длинные песни. Васек ничего не боится в жизни, кроме милиционеров. Дома осталась только глухая бабка, которой он «мешал жить»; он поехал в Сибирь не за деньгами, не за теплым местом, не за славой, а просто из одного желания увидеть разные земли.
