– Следующее «окно» – девятнадцатого июня. Лучше утро или вечер? – Ее седые до пояса волосы отвращали. У меня тоже седые, но я их держу опрятными.
– Не знаю – утро? – Сейчас лишь февраль. К июню мы с Филлипом, быть может, станем парой, быть может, явимся к доктору Бройярду вместе, рука об руку. – А ничего пораньше нету?
– Врач принимает здесь всего трижды в год.
Я оглядела приемную.
– А кто же будет поливать этот цветок? – Я подалась вперед и сунула палец в почву под папоротником. Она была сырая.
– Тут работает другой врач. – Она постукала по пластиковому держателю с двумя стопками визиток – доктора Бройярда и доктора Тиббетса, СКСР[1]. Я попыталась взять по одной испачканным пальцем.
– Девять сорок пять подойдет? – спросила она, подавая мне коробку с «клинексами».
Я пронеслась по парковке, держась обеими руками за телефон. Как только двери защелкнулись и включился кондиционер, я набрала первые девять цифр Филлипова номера, затем остановилась. Я ему никогда прежде не звонила: за последние шесть лет звонил мне только он, только в «Раскрытой ладони» и исключительно как член совета директоров. Может, это не лучшая мысль. Сюзэнн сказала бы, что лучшая. Она с Карлом сделала первый ход. Сюзэнн и Карл были моими начальниками.
– Если чувствуешь связь – не робей, – однажды сказала она.
– Приведите пример неробения в таких случаях.
– Прояви пылкость.
Я переждала четыре дня – чтобы разредить вопросы – и затем попросила привести пример проявки пыла. Она долго на меня смотрела, а затем вытащила из мусорки старый конверт и нарисовала на нем грушу.
– Вот какая у тебя форма тела. Видишь? Малюсенькая сверху и не очень-то малюсенькая снизу. – Затем объяснила иллюзию, создаваемую темными цветами в одежде внизу и яркими – наверху. Когда я замечаю женщин в таком цветовом сочетании, проверяю, груши ли и они – и они всегда груши: груша грушу не проведет.
Под рисунком она приписала номер телефона человека, который, по ее мнению, подходил мне лучше, чем Филлип, – разведенного отца-алкоголика по имени Марк Квон. Он сводил меня поужинать на Беверли, в «Мандаретт». Это не сработало, и Сюзэнн спросила меня, может, она слышит звон, да не знает, где он?
– Может, это не Марк тебе не понравился? Может, мужчины вообще?
Люди иногда так считают из-за моей стрижки: она у меня, так уж вышло, короткая. А еще я ношу туфли, в которых действительно можно ходить, – «рокпорты» или простые тенниски, а не бижутерию для ног на высоких каблуках. Но забьется ли сердце гомосексуальной женщины при виде шестидесятипятилетнего мужчины в сером свитере? Марк Квон вновь женился несколько лет назад; Сюзэнн поставила мне это на вид. Я набрала последнюю цифру Филлипова номера.
– Алло? – Судя по голосу, он спал.
– Привет, это Шерил.
– А?
– Из «Раскрытой ладони».
– А, привет-привет! Чудесный благотворительный вечер, я оторвался. Чем могу быть полезен, Шерил?
– Просто хотела сказать, что побывала у доктора Бройярда. – Долгая пауза. – Цветотерапевта, – добавила я.
– У Йенса! Отличный, правда?
Я сказала, что он феноменален.
Таков был мой замысел: употребить то же слово, каким он описал на вечере мое ожерелье. Приподнял тяжелые бусины над моей грудью и сказал: «Феноменальные. Где вы их взяли?», а я сказала: «У торговца на продуктовой ярмарке», и затем он посредством этих бус притянул меня к себе. «Ой, – сказал он, – а мне нравится, удобно». Посторонний человек – например, наш специалист по грантама Накако – подумала бы в тот миг, что это унизительно, но я-то знала, что унижение это – просто шутка: Филлип тем самым высмеивал мужчин из породы тех, кто способен на что-то подобное. Он много лет подряд это проделывал: однажды на заседании совета директоров уверил меня, что у меня блузка сзади не застегнута до конца, а затем расстегнул ее, хохоча. Я тоже рассмеялась и тут же полезла застегивать ее обратно. Шутка состояла вот в чем: Ох уж эти люди, а? На какие только пошлости не способны? Но был в этой шутке и еще один слой, поскольку подражание хамским людям было в некотором смысле освобождающим – как прикидываться ребенком или сумасшедшим человеком. Такое можно проделывать лишь с кем-то, кому по-настоящему доверяешь, с кем-то, кто знает, до чего ты на самом деле толковый и славный. После того, как он отпустил мои бусы, у меня случился короткий припадок кашля, который привел к обсуждению моего глобуса и цветового врача.
Слово «феноменальный» ничего, кажется, в нем не пробудило: он говорил, что доктор Бройярд дорогой, но того стоит, а затем тон у него начал подыматься к вежливому выходу.
– Ну, наверное, увидимся на совете директоров, за… – но прежде чем он успел сказать «втра», я его перебила.
– В трудный час я – за вас!
– Что, простите?
– Я с вами. В трудный час буду за вас просто.
Ну и тишина. Исполинские сводчатые соборы не вмещали столько пустоты. Он откашлялся. Эхо заскакало под сводами, распугивая голубей.
– Шерил?
– Да?
– По-моему, мне пора.
Я ничего не сказала. Чтобы выбраться из этого разговора, ему придется переступить через мой труп.
– До свиданья, – сказал он и затем, после паузы, повесил трубку.
Я убрала телефон в сумочку. Если красный уже подействовал, нос и глаза у меня должно было пронзить чудесным жжением, миллионом крошечных иголок, ведущих к громадному соленому нахлыву, стыду, устремляющемуся через слезы в водосток. Плач подобрался к горлу, раздул его, но не ринулся вверх, а затаился прямо там, в неистовом коме. Глобус истерикус.
Что-то жахнуло по моей машине, и я вздрогнула. Дверь соседнего автомобиля: женщина устраивала на сиденье младенца. Я схватилась за горло и подалась вперед, поглядеть, но лицо ребенку заслонили ее волосы, и поэтому никак не разобрать было, из тех ли это младенцев ребенок, которых я считала своими. Не биологически своими, а… близкими. Я зову их Кубелко Бонди. Чтобы удостовериться, достаточно и одной секунды: половину этого времени я даже не догадываюсь, чем занимаюсь, – и вот уже все случилось.
Семейство Бонди недолго дружило с моими родителями в начале 70-х. Мистер и миссис Бонди и их маленький сын Кубелко. Позднее, когда я расспрашивала о них маму, она сказала, что имя у ребенка было совершенно точно не такое, но тогда какое оно было? Кевин? Марко? Этого она не помнила. Родители пили вино в гостиной, а мне велели играть с Кубелко. Покажи ему свои игрушки. Он молча сидел у двери моей спальни с деревянной ложкой в руке и время от времени стукал ею об пол. Большие черные глаза, пухлые розовые щеки. Маленький мальчик, очень маленький. Едва ли годик с чем-то. Чуть погодя он отшвырнул ложку и зарыдал. Я смотрела, как он плачет, и ждала, что кто-то придет, но никто не шел, и я втащила его к себе на детские коленки и принялась качать его толстое тельце. Он почти тут же успокоился. Я обнимала его, он смотрел на меня, я смотрела на него, он смотрел на меня, и я знала, что он меня любит больше, чем своих мать и отца и что в некотором очень настоящем и неизбывном смысле он принадлежит мне. Поскольку мне было всего девять, оставалось не очень ясным, принадлежит он мне как ребенок или же как супруг, но это и не имело значения: я чувствовала, что готова к испытанию разбитым сердцем. Я прижималась щекой к его щеке и обнимала его, как я надеялась, на веки вечные. Он уснул, да и я сама то отплывала из сознания, то возвращалась, отшвартованная от времени и всякой мерности, его тело делалось то громадным, то крошечным – а затем его резко выхватила у меня из рук женщина, которая считала себя его матерью. Взрослые направились к дверям, выговаривая усталые слишком громкие спасибы, а Кубелко Бонди взирал на меня перепуганными глазами.
Сделай что-нибудь. Они меня забирают.
Сделаю, будь спокоен, что-нибудь сделаю.
Конечно же, я не дам ему уплыть в ночь – моему собственному родному мальчику. Ни с места! Отпустите его!
