– Стыдитесь! – кричали они хором, со слезами на глазах. – Позор!
Ленка смотрела на бланк и очень тихо говорила, так, что слышно было только мне:
– Но ведь тут Ср написано! Вот С, вот р! Что же мне было думать?
Я надеялась, что супруги ее не услышат. Но они услышали.
– Бесстыжая! – закричали они. – Дурочку из себя строит!
Мне очень хотелось отвести их в укромный уголок и там объяснить, что Ленка никого из себя не строит. Она и есть дурочка. Бедная дурочка. От природы.
– Фашисты! – разошелся тем временем оскорбленный посетитель. – Антисемиты! Я этого так не оставлю!
Как я желала бы оставаться спокойной и с уверенной настойчивостью убедить мужа и жену, только похоронивших дорогую им Фиру, в том, что мы – не сборище антисемитов! Собственно, мне достаточно было бы просто показать им свой паспорт с говорящей фамилией. Может, тогда они поняли бы, что ошибаются, и поверили бы, что все произошло случайно. Но сделать это мне мешало слово «шлюха», произнесенное в начале разбирательств и адресованное лично мне. Я понимала все чувства этих людей, я сама испытывала в последнее время подобные чувства и подозрения, но простить мужчину, оскорбившего меня, не могла. Никак. Потому и говорить с ними как с людьми не могла. Не хотелось мне о Ленкиных проблемах им рассказывать. Лучше все равно не станет, что уж.
И тут из глубины зала выступила наша начальница. Мы ее и не заметили в суете и расстройстве.
– Вы не собираетесь «так оставлять» то, что наша телеграфистка опечаталась? Ваше право. А я не оставлю без внимания оскорбление, нанесенное нашей лучшей работнице. Вы помните, как вы ее назвали? И у меня есть свидетели. Сейчас я вызову милицию, составим протокол. И пятнадцать суток вам обеспечено. Поверьте.
– Не надо, – попросила я, почему-то гордясь тем, что меня назвали лучшей работницей. Еще вчера меня бы это определение ничуть не тронуло. Подумаешь, лучшая работница на почте! Великое дело! Сегодня слова эти стали для меня серьезной поддержкой.
– Вас никто не хотел обидеть. Просто поверьте, – обратилась я к обидчикам.
Они явно не верили мне, но угрозу начальницы приняли всерьез. Это было видно по тому, как изменилось выражение их лиц.
– Пойдем отсюда, что с ними говорить, – горестно махнул рукой мой обидчик. – Их не перевоспитаешь, не переделаешь! Эх! Разве надо было за них воевать, жизни свои отдавать!
– За меня папа мой воевал! – выкрикнула я, не сдержавшись.
– Пойдем, пойдем, – подхватила женщина, – им не докажешь. Воевал за нее. Папа! Ишь!
Они медленно ковыляли к выходу. Сироты, прожившие всю жизнь, но не согретые любовью мачехи-родины. Они и не догадывались о том, кому и что сейчас сказали. Я была из их племени! Сколько раз слышала я жестокие и несправедливые слова о том, что евреи не воевали! Сколько раз бросалась на защиту, доказывала что-то, говорила о ранениях отца, о дяде, которого не суждено мне было увидеть, потому что он убит под Сталинградом. Кровь у всех красная! Никто не хотел умирать! Зачем делить? Зачем множить зло?
Однако мои доводы никого не останавливали. Зло множилось само по себе, как и положено злу.
– Идите, работайте, – велела нам начальница.
Потом она вгляделась в мое лицо попристальнее и произнесла:
– Забудь. Мир злой. Еще много чего услышишь на своем веку. Не бери в голову, пусть все гадости отскакивают. А примешь всерьез, в тебе всякая пакость и поселится. Плюнь и разотри!
Ленка быстро забыла об этой неприятности. Ей вообще очень повезло с памятью. С короткой памятью трудно постигать азы науки, но насколько же легче жить! Для меня же важно было помнить. Я почему-то в результате пережитого эпизода с текстом телеграммы очень успокоилась по поводу антисемитизма. Да, он несомненно существует. И это факт. Но много было и ложных ощущений, основанных на предыдущих обидах и на ожидании новых обид. Если случались в моей жизни ситуации, когда я чувствовала некий укол, некое подозрение, в голове всплывало сразу: «Срира умерла». И все. Ощущения улетучивались. Я приказала себе не думать на эту тему вообще. С обидой на сердце долго не проживешь.
Единственным человеком, которому я рассказала о произошедшем, была мама. Мудрая мамочка зачитала мне цитату из Марка Твена:
«У меня нет никаких предрассудков ни по поводу цвета кожи, ни касты, ни вероисповеданий. Достаточно знать, что речь идет вообще о человеке – хуже все равно уже некуда».
Это никак не сочеталось с многократно повторяемым горьковским лозунгом «Человек – это звучит гордо», внушенным нам со школьной скамьи, но почему-то слова американского классика успокоили меня и примирили с действительностью. И сейчас, когда я старше, чем тогда была моя мамочка, могу подтвердить всю правоту слов мудрого писателя.
Люди… Наверное, мы все очень далеко ушли от первоначального замысла Создателя. И продолжаем удаляться, уверенные, что двигаемся к свету… Или уже не уверенные…
– А потом? – спросила Маруся, как в детстве, когда не хотелось отпускать маму от себя после того, как сказка досказана.
– Что потом? Ты о чем? – Мама взяла Марусю за руку, погладила. – Температура спадает, чувствуешь?
– Да, полегче стало. Но – расскажи еще. Про потом…
Мама засмеялась.
– Хорошо быть ребенком, да? – спросила она ласково.
– Да, мамуль. Хорошо. Даже если при этом болеешь.
– Ну слушай, ребенок. Я недолго еще оставалась на той работе. Нашлось место в библиотеке моего института. И это, конечно, оказалось невероятным везением. Про телеграммы постаралась забыть, как про страшный сон. Иной раз, вспоминая, думала: вот потерпела бы месяца два – и сразу бы начала работать в институте. Зачем мне были те унижения и страдания? И я отчетливо понимала зачем. Чтобы не возносилась. И чтобы не обижалась. Два очень серьезных пункта. Значит, почта была важной вехой на моем пути.
– И все? – разочарованно протянула Маруся.
– Не все. Я тебе сейчас еще о Ленке расскажу. Она так и осталась работать на телеграфном аппарате. С ней я долго не встречалась. А вот с мамой ее случайно столкнулись на аллее парка: тогда уже у меня ты была, в колясочке. Я тебя выгуливала, она прогуливалась одна. Совершенно не изменилась: все такая же холеная, статная, подтянутая. Настоящая красавица. Обрадовалась мне несказанно, начала жаловаться на жизнь. Муж-то умер год назад.
«Не стало, – говорит, – моего сокола, и я крыльев лишилась. И вот думаю, думаю, сколько же я сил отдала в жизни на пустое. Не на себя, а в пустоту. Все боялась, что он меня бросит, к другой уйдет. Они же, мужики, все чего-то ищут, беспокоятся, у них такой привязки к дому нет, как у нас, женщин. Поэтому в любой момент могут за чужой юбкой пойти. Тут надо было все время начеку оставаться. Особенно, конечно, переживания у меня были из-за бездетности. Ну никак не получалось у меня родить. Даже беременела. Но не донашивала. Три-четыре месяца – и все. И каждый раз разные обстоятельства, как проклял кто. То гриппом заболела с высоченной температурой, и – чпок… То с крыльца на даче свалилась – на ровном месте. То еще что-то… Врачи говорят: здоровый организм, никаких проблем. А у меня – дела да случаи. Завидовал, наверное, кто-то. Мы хорошо жили. Вот глаза злые и старались. И потом я уж сдалась. Предложила ему сама ребенка из детдома взять. И будет готовая дочка. Он дочку все хотел. Ну вот и взяли. Ух, он гордился! Счастливый отец! Ничего ему больше и не надо было.
А Ленка маленькая такая хорошенькая была. И спокойная – вообще удивительное дело. Ночами спала, не кричала. Даже есть особо не просила. Дам соску – сосет. А так, чтобы от голода кричать, этого не было. Я ее приучала к чистоте, порядку, дисциплине. Много сил на нее ушло, а здоровья сколько! Особенно когда в школу она пошла. Тут уж понятно стало, что у нее с мозгами не все в порядке. Сколько трудов стоило ее читать научить! Не запоминала буквы – и все! Но я терпеливая. Долбила и долбила! Это когда муж на работе. А когда он дома – все. Тишина и покой. Он с дочей гуляет, играет, все у них хорошо. Он и не видел, каким трудом мне Ленка дается. Не могу сказать, чтоб не ценил, как я дом вела. Но, конечно, до конца не понимал, во что мне это вставало. Ценой каких нервов и усилий. Я сейчас так скажу: если б не боялась мужа потерять, ни в жизнь бы чужого ребенка не взяла. Ни при каких условиях.
На что силы уходили! Подумать только! Днями с ней стишок дурацкий учила, чтобы папочку порадовать. Вбивала ей в дырявую голову. И вот приходит он домой, она ему эти четыре строчки декламирует, он счастлив. Послушал – и принял как должное. У других дети читают стишки, и наша читает! А как же! Так мы и жили: вся моя жизнь утекала меж пальцев, в пустоту. Ее ж учить – только себе нервы портить… А я все прикидывалась, что у нас полный порядок. Вот что страх пустой с людьми делает! Боялась его потерять, а свою жизнь прожила не для себя. Впустую! Потом-то он понял, что у дочки не все в порядке. Это классу к третьему. Когда тройки пошли косяком. Но он этому вообще никакого значения не придавал. Все время говорил, что главное, чтоб здорова была. А отметки – дело десятое. Живут люди и с тройками. Он не знал, как мне эти тройки давались! Это хорошо, вы, девочки, приходили помочь. А так я бы вообще на стенку лезла. Ну да о чем теперь говорить. Все прошло, и ничего нет. И его нет! Случилось то, чего я так всю жизнь боялась. Ушел. И какая разница, что не к чужой бабе, а на тот свет? Нет его больше рядом! И все. А наследство его – вот оно! Живу с дурочкой. Дурочке все и достанется. Всю жизнь потратила на чужую слабоумную дочь. Кто ее мать-отец? По пьянке ее зачали? Или вообще род у нее такой – ни к чему не годный? Откуда мне знать было, что такое чудо именно нам достанется?»
