От того, как Лера, хоть и еле заметно, двигается под музыку, до меня докатывает такая волна, что не по себе: много нерастраченной силы в девушке. И ей тоже наверняка тесно в бухгалтерии, где она работает, по соседству с нашим отделом…
— Наши мне сказали, что умереть старой девой мне не грозит, — сообщает она зачем-то специально мне, приватно.
И я с ужасом и восторгом понимаю, что юной красотой ещё никто не обладал, никто не стирал тыльной стороной ладони бисеринки пота с ложбинки между грудями, со лба и шеи тугой и сильной, словно тетива, девушки. Если, конечно, не врёт. И зачем она мне это сказала?
— А сколько тебе лет?
— Двадцать три…
— Да…
Я ошарашена ещё больше: полагала, она младше.
— Что? — смеётся Лера. — Хочешь сказать, шансы уже есть?
— Нет, вряд ли. — говорю я, хотя хотела бы сказать другое.
Что не удивлюсь, если так в конце концов случится. Такая просто не может — не должна принадлежать заурядному пареньку, обыденному мужчине или скучному старику. А где она найдет себе достойного — да ладно достойного, просто хотя бы такого, с которым захочется. Но где? В нашей риэлтерской конторе? В «Семёрочке» с её клетчатыми клеенками на столах, да пластмассовыми красными, соль-перец-салфетки, наборами?
В метро, на безликой станции Войковская? В московском клубе, среди зеркал, в которых в преддверии полуночи смеркается последнее из того, что можно было бы назвать разумом? Бедняжка!..
И почему я — не мужчина? Я бы точно знала, в какой последовательности улыбаться и хмуриться и как правильно расставлять ударения и варьировать интонации фраз (вспоминается: «Тока не надо ла-ла!» — если немного потренироваться, получается в десяти случаях из десяти). Я бы заучила тысячи сладких слов, которые на письме будут выглядеть тем, что, собственно, она и есть такое на деле — а именно, пустышками.
Ну вот, например, «у тебя такие глаза», «боже мой, почему я не встретил тебя раньше, где ты была?», «ты великолепна, божественна», и даже такие простые и бесхитростные, как «ты сводишь меня с ума».
Я, как женщина, знаю нас, нашу породу изнутри, и отлично представляю, что нам, как правило, надо. Даже не подвигов. Даже не поцелуев. Достаточно одних банальностей. Просто и предсказуемо, как автомат, торгующий кока-колой. Нет ничего легче, чем влюблять женщин. Берусь за сто долларов обучить сложному искусству любого разгильдяя в течение двух дней. Зато науку чисто и без потерь отвязываться от влюбившихся девиц и жен ему никто, боюсь, не преподаст и за десятилетие. Но это разгильдяев, как правило, не пугает.
Вот, если бы я была мужчиной, женщины падали бы передо мной, как подкошенные. Ложились бы у моих ног, как снопы. Но, говори я весь этот набор благоглупостей Лере, я, наверняка, не сильно бы погрешила против истины.
Куда легче и спокойнее смотреть на Тоню. Она неяркая, и поэтому у нее гораздо больше шансов.
— Пожалуйста, тарелку картошки, — говорит Тоня Лене-официантке.
— И всё? — удивляюсь я.
— Ну, почему, — мне и снова Лене, — и стакан сока…
Вот теперь — да. Тоня берет тарелку со скромной лужицей картофельного пюре посередине, и занимает место — садится у столика в уютной нише, возле самой двери.
Лера заказывает то же самое.
— Вас не смутит, если я буду свиную отбивную? — говорю я, улыбаясь, и заказываю в свой черед.
Лера вынужденно пожимает плечами, тоже улыбаясь.
У меня своя диета. Я предпочитаю есть. Особенно днём. Особенно мясо. И мне известно, что милые скромницы возмещают недостаток дневных калорий, получаемых в общественной едальне, ночным полным отчаяния жеванием на кухне, когда домашние спят. Ведь молодые тела требуют пищи — чего же естественней?
Пока я азартно, неутомимо, как настоящий хирург, расправляюсь со свиной отбивной в хрустящей панировке (видел бы мой незадачливый спутник, с которым проспали на разных кроватях ночь напролёт!), девки делятся впечатлениями захватывающих трудовых будней.
— У нас столько всего происходит! Мы даже хотели сериал начать снимать. Ну, разумеется, начать надо со сценария. Так и назвать, «Бухгалтерия».
— А что, имел бы кассовый успех.
— Ой, ну просто.
— А на чём строится сюжет? — спрашиваю я.
— У нас три замужних женщины, мы вот двое, и две разведенных. Это будет что-то типа «Секса в большом городе».
— Да. Создать такую блестящую семёрку… Галерею портретов.
— У каждой своя история.
— Ну, не томите, девочки. Расскажите хоть одну.
— Так не расскажешь. Долгий разговор. Отдельная тема.
Всё понятно. Запиваю горечь лёгкого разочарования горечью кофе. Жаль. Ну, какие там наши годы…
Девчонки ещё некоторое время поглядели друг другу в глаза, видимо, телепатически сообщаясь на предмет поразительности тех самых историй, пересказать которые они были не в состоянии, и отвлеклись на другой предмет.
— Ой, что у тебя за сотовый? Самсунг? Классненький. Серый, красивый… Мне тоже нравится с откидной крышкой.
— Да, моторола или нокия — совсем не то. Всё-таки самые элегантные модели у самсунга…
Больше они ничего не добавили насчет сериала. Я поймала на себе пару случайных восхищенных мужских взглядов, перепавших и на мою долю, как жалкий остаток тех потоков боязливого вожделения, которые окатывают с ног до головы, с утра и до вечера, моих теперешних собеседниц. Стряхнула с себя оцепенение сытости, встала из-за стола, попрощалась с девчонками и вышла.
Порыв московского ветра встретил на улице и принял меня в свои струи. Обеденный перерыв закончился, время было вернуться к сравнительному анализу банковского ипотечного кредитования с жилищно-строительной кооперацией…
Ну и мутотенью же я занималась, и да простят меня те, кто обречен заниматься этой мутотенью до конца дней своих. То ли дело сейчас. Овальный стол. Ялта. Всё порываюсь сказать нечто такое, что давно хотела сказать, но видишь, заносит в интродукции и ретроспекции. Я с трудом удерживаюсь в настоящем, сползаю. И, чувствую, недостаёт ещё течения жизни, столичный гуляка сказал бы — «догнаться», а я всё твержу о подлинности, и о том, что хотела бы быть монахиней, удалиться в свою пустыню, но слишком обуреваема страстями, Господь не привел меня в светлый день, когда такое стало возможно, и поэтому я исполняю своё послушание так, как предписано. Я трёхлапый пёс, отгрызший себе ногу, выскочивший из капкана, и Он ведет меня на поводке, а я иду.
Я иду.
Обрат неминуем. Горькая и пористая, как шоколад, истина, неприятно осознавать. Даже и Ялта, первый день ещё удерживала себя здесь, а теперь норовлю внутренне смыться, шатает из грядущего в минувшее и обратно.
Вязание, зря всё-таки не настропалилась: каждый новый ряд возможен только на предыдущих, и каждый стежок, петля проясняет всё больше, какой будет материя, каким ковер — зря, что ли, мойры в той самой Греции, тоже фантазерки, судьбоносные девки в античных вьетнамках, сломали себе глаза за ткацкой работой?
Но вряд ли можно собственный образ самому себе и окружающим сплести, почти как коврик из дранок — совершенно новый, произвольный, какой захочется.
Бабушка, которая из Сибири, плетёт такие коврики — нынешним летом, нарезав всякую хлопковую изношенную дребедень и сшив в нитки, сама вытачивала себе крючок. Она всегда так делает. Сама вырезает его из березовой веточки. В том я вижу некий глубокий, почти сакральный, религиозный смысл.
Он потом долго «прилаживается» к руке, натирает мозоли, вгоняет занозы, пока не пооботрутся торчащие волоконца и станет совершенно гладкий. Глаже морского камня.
Кажется, нить основы, в отличие от нити утка, не зависит от ткущего меня, а зависит от ткущего кого-то другого — вероятно, там, наверху. Но я всё же думаю, что нет и не может быть никаких «откатов». Оправдание добра? Добру нет оправдания!
Нет оправдания нашим поступкам, ошибкам, низости, подлости, предательству. Концепция далёкая от гуманизма. Не предполагает разговора с тем, кто не понимает. Непонимание не устраняет предмет, а убивает собеседника.
Кстати, знаешь вот что? Я же взяла с собой ноутбук, так? Ну, и тут же хранятся все те мелодии, которые, пожирая трафик, втекали на жёсткий диск моего компьютера с твоего. Словно дыхание рот в рот. Словно…
В общем, я сейчас буду их слушать. Заварю себе ещё шоколадного чая… Ни разу в жизни до настоящего времени не пила. Жую «Тоблерон». Скоро будет воротить от одного вида шоколада. Еще доем всё-таки плитку, и тогда.
На вторую неделю после развода я стала напоминать себе одного из постоянных героев порванных сновидений, грустного гнома, психически больного и неопрятного. Комната обросла мелкими предметами, целыми грудами, словно лес — пухом инея: здесь валялись все дискеты, очки, шнуры и ключи, которые успели поднакопиться за недолгое время нашей совместной жизни. Подсвечники, их мы особенно любили. Цветок, что ещё юным, зелёным ростком я вывезла в спичечном коробке во влажной вате из дома нашей глазовской бабушки, теперь снова ставшей только его.
