Вот кто бы мог утешить — Валентина Николаевна, с самого начала во всём бывшая на моей стороне, хоть я чужая, малознакомая молодая женщина, а не родной горделивый внук, кровь от крови. Жаль, что мы живём оба так далеко от нашей старшей родины. Растём, пересаженные на чужую почву, как те цветки. Каждый нося в душе тоску по родным местам: он — по солнечной стране, я — по отдалённым краям, о которых так много говорю… Но если бы родилась в Москве, разве можно Москву считать родной? Ей ведь никто не дорог.
В большом всенародном странствии, переселении семей и поколений, мы с ним вдвоём, каждый, играем собственную роль…
Но наш дуэт уже состоялся. Аплодисменты зала, входит ведущий и представляет следующих.
Вместе с собой унёс то, что звучало в доме весь день — осиротил меня, лишил мелодий, которые привыкла считать своими. С самого начала понимала каким-то шестым чутьём, при расставании больно осядет отсутствие музыки. Тишина. Молчание. Немота.
Да, я, наверно, боюсь. У нас всюду ритмы, песенки, электронная пульсация, дурацкие аккорды — мы пугаемся молчания. Опасаемся остаться наедине с собой. К счастью, тишина не бывает абсолютной, прямо совсем как свобода, в неё постоянно вкрапляются, вмешиваются, вторгаются — бытовая бессмыслица: шум воды из-под крана, стук молотком этажом выше, шаги, шорох собачьих когтей по паркету, гул машин, поездов — да мало ли их, звуков.
Абсурдная жёлто-оранжевая с двумя нарисованными синими точками — по одной под каждым янтарным глазом — вчера забытая Света, однокурсница нереальных людей. И, в том числе, моя. Выдумала программу — «День тишины».
Только в таком безумном, беспокойном, бестолковом месте, как Москва, можно представить себе вечер, где гвалтуют и много курят люди, сошедшиеся на сейм, чтобы пошуметь и поорать о тишине.
Чушь собачья. Если бы кого-то из нас действительно интересовала тишина, нас бы здесь не было. Нас именно что занимают слова, шумы, звяк посуды, смех, слёзы, чьи-то заинтересованные взгляды и случайные прикосновения. Полный набор. Как список интересов в «живом журнале» на странице информации о пользователе.
«Ротонда» в лёгком углублении Нескучного сада, где пятью годами раньше собирались на свои эльфятники толкиенутые. «Ротонда» — место, полное людей «с закосом» под странных и сумасшедших. Опять враньё, мы все тут преуспеваем и насквозь адекватны. Просто хотим позволить себе на досуге известную долю слегка азартного сумасшествия. Карусель. Аттракцион, игральные автоматы, просто здесь никто не проигрывает, вот и вся разница. Даже не больно. Сумасшествие получается игрушечным, ну так ведь оно и впрямь понарошку. Стилизация, китч, легкий стёб. Кто не понял, пусть отправляется в бар.
Как и предрекали, здесь собрался целый зоопарк, кого принято именовать «мифическими персонажами», а Ленка, которая вот-вот должна появиться, говорила о некоем Коровкине — «Божьеве-Коровкине?» — переспросила я, ненавидя себя за плоское остроумие. Меня примирило с остротой разве то, что на сей раз она не снискала даже и тени улыбки.
Он непременно должен присутствовать здесь, Коровкин. Ленка описала его, как крупного, бритоголового, всегда в чёрном, плотного, с бровями. Не слишком много особых примет. Кроме бровей. На брови надо ориентироваться.
Я присела у бара, послушать безалаберный трёп. Заказала чашку кофе. На черта, собственно, мне нужен Коровкин? За каким сдался? В тамошней весне я чувствовую себя наредкость незащищенной, и совершаю промахи один за другим.
— Тишина, — говорит загробным голосом длинный, высокий, патлатый, в кургузом пиджачонке и брюках-трубочках парень, — есть понятие, синхронное понятию пустоты и, следовательно, пустыни. В подтверждение моей мысли…
Нахватались словес. Любой дурак может гнать на любую тему и час, и два. И всё будет даже правильно. И даже будет содержать зерно. А местами так и вовсе окажется красиво. Или если лабуда, так тоже не вполне такая искренняя лабуда, явная, а средней паршивости, то есть вполне приемлемая. Вот в чём худо. Ладно, об этом лучше меня сказали другие люди.
Надо расслабиться и принимать окружающее с большей долей спокойствия. Я чересчур напряжена бедламом на работе и опозданием — было бы, куда опаздывать. Ленки всё равно ещё нет.
— Ну-у, я не являюсь большим экспертом по тишине, — начала Света, в мятом обширном свитере, рукава такие длинные, что доходят чуть не до кончиков пальцев, распущенные тёмные волосы, очки в толстой чёрной оправе. — И все-таки я скажу, о чём, как я догадываюсь, не сказали предыдущие…
Меня всегда тянуло задавать идиотские вопросы, которые неожиданно попадали в цель — но совсем не в ту, в которую метила.
— Вы Коровкин? — спросила со скуки персонажа, который присел напротив, и оглядел меня пристальным взглядом.
Брови у него были что надо. Такого бровастого давно не видала.
— Нет, а кто такой Коровкин, — последовал неожиданный, но закономерный ответ.
— Простите…
Я немного смутилась, несостоявшийся отпор на нахальный взгляд, как всегда в таких случаях, обернулся против меня. От смущения полезла совсем в дебри.
— Коровкин, это, э… Мифический персонаж, вроде вас.
— А вы желаете быть соблазнённой мифическим ловеласом?
— А ну брысь! — сказала я, безудержно краснея и понимая, что моё несанкционированное выступление и надлежало трактовать примерно так.
Он отвалился с изумлением.
— У вас всегда здесь всё таким образом? — спросила официантку через минуту, совершая второй очевидный промах по всем понятиям комильфо.
— Первый раз, — был ответ.
Но раз был явно не первый.
Началась пантомима. Между рядами продолжавших разглагольствовать о тишине стал извиваться балахон, словно бы бестелесный. Казалось, тряпичная кукла гнулась, как хотела. Сначала было неясно. С капюшоном на голове, голыми руками и ногами, человек-червяк, человек-личинка насекомого, может быть, богомола, кривлялся вроде ни с того ни с сего. Не с той ноги. Перебивая высокоумные мысли.
Звуковой ландшафт оставался прежним. Шуршало, кто-то переминался с ноги на ногу, говорили.
Высказывался и тот, кого зовут Афанасий Настигаев, с бритвенным профилем, продолговатым лицом. Он представлял диск, полный тишины, записанной на студии «со всеми примочками и наворотами».
— Но даже такая тишина, — говорил Афанасий, — она не абсолютна. Хотя в студии кое-чего добились… Кстати, можно прямо сейчас послушать первый трек.
Я подумала отчетливо, в формулировке: «От дурдом».
— Люди возвращали диск в магазин со словами «Вы что, с ума посходили? Там же и впрямь тишина».
Посыпались вопросы:
— А можно переписать?
— Там защита. Проще купить. Понимаете, мы ведь не собирались никого обманывать. Вот в чём проблема. Люди не верят словам. А вообще у тишины большое будущее…
Мим танцевал, как паук. Или другое животное, с очень длинным носом и пальцами. Может быть, цапля. Его крутило на мраморном полу — голову, помещённую в гнездо большого синего платка с бахромой, било о стены. Наверно, какая-то авангардная школа танца.
На стойке бара, как специально для меня положили, валялся глянцевый журнал. Я стала перелистывать лопасти, воспаленное сознание вылавливало: «Разведитесь с ним сейчас, потому что иначе вся ваша жизнь превратится в один большой разводняк».
На страничке с пояснениями к новым вошедшим в наше бытование понятиям, между метросексуалом, вторичной девственностью и привередами-одиночками натыкаюсь на закусочный брак. «Первый, пробный брак, во время которого супруги успевают примерить на себя семейную жизнь, и, не нажив с партнёром ни дитей, ни имущества, вовремя расходятся». Пропаганда разрыва. О, жабы. Как всё легко. Спаривайся, мечи икру. Они и меня посчитали. Вписали в удобные реестры новых пониманий, обновили скудный арсенал закосневших формулировок.
Окликнули. Лена. Взгромождается на освободившееся от Лжекоровкина место. Ор о тишине уже как-то сам собой рассосался и желающие умничать стали перемещаться на второй этаж, смотреть тематический видеофильм. Вероятно, пялиться на пустой экран.
Я, может, впервые присмотрелась к Лене. Здесь, в новой обстановке, было явно, что у неё яркие, словно подзелененные контактными линзами, глаза, ровные зубки и между ними мелькающий, чуть ближе к губам, чем нужно, дразнящий розовый кончик язычка. Тонкие, словно пунктиром прочерченные пером морщинки, витые волосы, оживленные «перьями», высветленными прядями, частью в рыжизну. Красная кофточка с глубоким, как философское обобщение, вырезом, и поверх накинутое что-то небрежно джинсовое. Вечная девочка в свои тридцать с хвостиком.
Лена всегда была особым камешком в калейдоскопе.
