К ужасу своему, я заметил, что взгляды моих соседей тоже прикованы к картине. Резким движением я повернул ее к стене. Может быть, это было и невежливо, но, честное слово, я уже не думал о приличиях. О великий Аллах, когда же меня оставят в покое?
Кондуктор протянул мне билет и, смущенно улыбнувшись, спросил:
— Неужели вы сами написали эту картину, господин мой?
Я раздраженно кивнул. Но он не отходил от меня.
— Пожалуйста, господин мой, позвольте мне взглянуть на нее еще раз.
Я не знал, что делать. Оборвать его… или, быть может, вежливо извиниться и сказать… Но что сказать?..
— Пожалуйста, — пробормотал я, пожав плечами.
— О господин мой, какая прекрасная картина! — широко улыбаясь, проговорил кондуктор.
Пассажиры поднимались с мест и подходили ближе. Деревенская женщина сказала соседке:
— Смотри, Сабха… Ты видишь, кто здесь нарисован?
— Клянусь пророком, сестрица, как живая!
— Не является ли это изображение символом материнства? — спросил юноша с газетой.
— Да, — ответил я тихо.
— Конечно, это так! И сегодня как раз празднуют день матерей, — подхватил усач.
Странно: я уже не чувствовал никакого раздражения, но сердце мое так сильно билось, будто я стоял перед судом и ожидал приговора. Это был беспристрастный суд, и я верил в его справедливость.
— Но, господин мой… простите за прямоту, — снова услышал я голос высокого юноши с газетой. — Я хочу сказать вам, что свеча… Ведь феллахи бедные, а свечи такие дорогие. Эта женщина… у нее нет пяти курушей… И мне кажется, если бы вы нарисовали керосиновую лампу, было бы правдивее. Я сам сын феллаха и знаю, как живут в деревне.
Пассажиры одобрительно кивали. Но я с ними не согласился.
— Пламя свечи так же горячо и трепетно, как материнская любовь, — пытался я объяснить идею картины.
Я видел в глазах окружающих признательность и уважение. Одни покачивали головой, другие причмокивали губами и хвалили картину.
Деревенская женщина сказала:
— Клянусь своей верой, Сабха, эта женщина похожа на твою тетушку Умм ас-Саид.
— Да, клянусь пророком, точь-в-точь. Да благословит ее Аллах, это она, — ответила соседка.
Портрет передавали из рук в руки. А я вдруг почувствовал себя необыкновенно счастливым…
Кондуктор объявил мою остановку.
— Простите, но мне пора выходить, — обратился я к пассажирам.
Они вернули мне картину, и кто-то сказал.
— Иди с миром, господин художник.
Я вышел. Меня провожали взгляды и улыбки. Я больше не чувствовал тяжести картины и прижимал ее к себе, как бесценное сокровище. Взбежал по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки. Дверь была открыта.
Передо мной на ветхой подушке сидела Умм-Аббад и чистила картошку. Кажется, впервые за все время я приветливо улыбнулся ей и даже не обиделся, когда она ответила на мою улыбку холодным и удивленным взглядом.
Войдя в комнату, я первым делом поставил картину на мольберт. Я не замечал больше ни зловония, ни убогой обстановки. С полотна мне улыбалась женщина — моя мать, ставшая символом материнства. И я вспомнил голоса пассажиров:
«Клянусь своей верой, Сабха, она похожа на твою тетушку Умм ас-Саид…» «О господин мой, какая прекрасная картина!» «Да сопутствует твоей руке удача!»
У меня было такое ощущение, будто эти слова вливаются в меня, словно целебный бальзам.
Мне казалось, что я самый счастливый человек в мире, что я богат, очень богат!
Перевод И. Лебединского
Разрывая проскурняк[22], госпожа Закия предостерегала слугу:
— Эй ты, Ибрагим! Смотри не задерживайся! Иначе получишь хорошую встрепку, с метлой ведь ты знаком!
Ибрагим должен был купить свистульку и плитку шоколада для господского сына Мими. Маленький слуга закрыл входную дверь и, почувствовав себя на свободе, весело скатился по перилам.
— У, бесенок, сын злого духа! — закричал старый дядя Усман, сидевший на скамье возле ворот, и кончиками коричневых пальцев попытался ухватить мальчика.
Где там! Ибрагим увернулся и выскочил на улицу, довольный, что хоть ненадолго избавился от кухни, от стирки белья, от сумасбродств госпожи и капризов ее сына. Очень уж привык Мими распоряжаться маленьким слугой. То заберется на него верхом и ездит, как на осле, — не думает, что это тяжело, — то заставит Ибрагима лечь на спину и качается на его вытянутых ногах, приговаривая: «Пошел паломник в хадж, пошел в Каабу[23], пошел к посланнику Аллаха!», то бегает за ним по всему дому, загонит под кровать, а когда он вылезет, набросится с кулаками. Ибрагим молчит, а сердце у него в огне. Только хитростью удается ему одолеть Мими — пойдет он с ним погулять на улицу, ущипнет изо всех сил и пригрозит: «Молчи лучше!»
Ибрагим увидел катившийся под ноги мяч и услышал радостные крики ребят. Кто-то попытался оттолкнуть Ибрагима, но он схватил мяч.
— Давай с нами играть!
— Бей, Ибрагим! Сюда!
Маленький слуга обрадовался, что его знают по имени и приглашают играть, но, помня наказ госпожи, лишь небрежно ударил по мячу. Худощавый мальчик, решив, что это подача, принял мяч. Подскочили ребята:
— Ура! Бей!
Вскоре Ибрагим увлекся игрой. Ну как тут не забыть о предостережениях госпожи! Лишь бы только не потерять пиастры. На всякий случай Ибрагим засунул монеты в рот. Затем поднял длинную джильбабу и завязал на подоле узел, так что показались тощие ноги. Теперь можно было играть! Он ловко принял мяч и передал его партнеру.
— Давай обратно! Я буду водить!
Еще один сильный удар, и под шумное одобрение ребят Ибрагим принял подачу.
На улице показался продавец, толкавший перед собой тележку. Игру пришлось остановить. И тут маленький слуга вспомнил о своих обязанностях. Воспользовавшись передышкой, он вытащил изо рта пиастры и стал их пересчитывать. Одна монета упала. Он быстро подобрал ее. А вокруг уже снова бегали ребята. Толстый подросток показал Ибрагиму язык.
— Начинай! — крикнул партнер. — Чего ты тянешь?
Ибрагим отрицательно покачал головой, вытер пот и, вздохнув, развязал узел джильбабы:
— Больше не буду. Госпожа изобьет, если я долго задержусь.
— Оставайся! — мальчик потянул Ибрагима за подол. — Поиграй еще немного!
— Нет, не могу!
Ибрагим ушел. Догнав тележку, он выпил стакан воды и ощутил приятную прохладу. Тело охватила усталость. Опустив голову, он заметил кровь на большом пальце правой ноги и едва не заплакал. Сел на краю дороги, приложил к ране старую тряпку. И снова зашагал, чуть-чуть прихрамывая.
— Бататы[24]… — разнесся по улице клич продавца. — Бататы, горячи и сладковаты!
Под ложечкой у Ибрагима засосало. Правда, еще утром он стащил на кухне лакомый кусочек, но съесть удалось только половину — помешала госпожа.
«Может, купить бататов? Хоть на пиастр? — подумал мальчик, глотая слюну. — Потом скажу, что потерял»… «Ах, вот как! Потерял?! — почудился голос госпожи. — Почему же ты долго не возвращался? Мими, подай сюда метлу!»
Бататы очень вкусные! Как хочется! Куплю на пиастр! Пусть наказывает!
Сжимая в кулаке деньги, Ибрагим подошел к тележке.
— Сколько тебе? — спросил продавец, видя нерешительность мальчика. — Бататы дешевые!
— Нет, нет! Боюсь… госпожа изобьет! Протянутая было рука спряталась за спину. Продавец толкнул тележку и колесо едва не задело Ибрагима, который продолжал стоять, не сводя глаз с желанного кушанья…
Спустя несколько минут маленький слуга был уже в магазине.
— Мне нужна свистулька и плитка шоколада для Мими! — сказал он.
Всю обратную дорогу Ибрагим свистел что было мочи. Он бежал прямо по мостовой. Ребята еще играли в мяч. Они преградили ему дорогу.
— Дай посвистеть! — попросил толстый подросток и почему-то снова показал язык. — Не то отберем свисток!
Опасаясь, что начнется драка и поломается шоколадка, Ибрагим припустился бежать.
— Деревенщина! — неслось ему вслед. — Дурачина! Когда опасность миновала, Ибрагим нащупал плитку, вспотевшей рукой вынул ее, развернул и полизал. Шоколад был мягкий, как рахат-лукум. И очень сладкий. На краешек плитки села муха. Ибрагим согнал ее и снова лизнул шоколад. Плитка значительно уменьшилась — обертка стала для нее слишком просторной. Это несколько смутило мальчика, но ненадолго.
— Три-та-та! Три-та-та! — весело засвистел он и, подпрыгивая, помчался что было сил.
Подбежав к дому, Ибрагим обтер свисток и сунул его в карман. Он уже хотел было постучать в дверь, как вдруг услышал пронзительные крики и проклятия госпожи. Ему бы сразу улизнуть, а он замешкался, и тут рассвирепевшая Закия приподняла его за уши, будто кролика, опустила и приподняла снова:
