— О! — воскликнул, неприятно оторопев, незнакомец.
Я почувствовал, что снова краснею. И лишь после очень долгой борьбы мне удалось выдавить:
— Похоже, я немного сбился с пути.
Теперь мне показалось, что незнакомца я очаровал, как того и желал. Ах, если бы моему обаянию не приходилось продираться сквозь такие ужасные препоны!
— Как вас зовут? — спросил он.
— Сергей Владимирович, — ответил я.
— Нет-нет! — воскликнул он. — Это не годится. Я хотел узнать, есть ли у вас магическое имя, пот de bal[40], так сказать?
Надо полагать, на лице моем выразилась растерянность.
Он с немалым интересом вглядывался в меня.
— Все, что вы видите здесь, ново для вас, не так ли?
Я признался, что никогда еще не бывал на подобном балу.
— В первый раз! Нет ничего прекраснее первого раза. Всякое начало необходимо лелеять, но такое великолепное… о мой Бог! Я не думал выходить сегодня из дому, но несколько заскучал, глядя в огонь и не видя в нем ничего, кроме призраков, а потому велел заложить сани и кликнуть кучера, — и должен сказать, чрезвычайно этому рад. Я буду звать вас «Светланой».
Я воспитанно осведомился, как следует мне называть его.
— Мсье Тартюф подойдет в самую пору, — с поклоном ответил он.
Я присел в реверансе — смехотворном, думаю, ибо и он был для меня первым.
Финский матрос, заметил я, также предпочел подчиниться обстоятельствам, совершив неудачную попытку пригубить шампанское из бокала, который поднес ему великий князь, и пролив вино на белую грудь своей блузы. Он отрывисто захохотал, словно залаял. Великий князь, погладив его по плечу, склонился, чтобы прошептать ему на ухо несколько слов.
Я позволил мсье Тартюфу отвести меня за руку в бальную залу. Мне достаточно часто случалось танцевать с девушками моих лет — я вел, они следовали за мной, — но, разумеется, никогда не доводилось исполнять в танце роль дамы. Я старался, как мог, следовать за моим партнером и, пока мы кружили под сладкий напев глазуновского вальса, обнаружил, что это до постыдного просто.
Должен признаться, что мой новый знакомец мсье Тартюф привлекательным мне ничуть не казался, хоть знаки его мужского внимания и радовали меня.
Неподалеку от нас Геня прижимался щекой к груди знаменитого артиста, сам же Юрьев, откинувший голову назад и закрывший глаза, явно пребывал в состоянии экзальтации. И время от времени в толпе мелькал Давид с его офицером.
Музыканты прервались, все последовали за ними к столу с закусками. Расставшись с моим партнером, я, раскрасневшийся и приятно запыхавшийся, старался держаться в стороне от толпы гостей, надеясь, быть может, что он затеряется в ней или что сам я счастливым образом растаю в воздухе. Я свое удовольствие получил: мужчина выбрал меня, держал в объятиях. Тем не менее, глядя на одиноко лежавшие по стульям инструменты, я испытывал грусть. А затем мсье Тартюф снова оказался рядом со мной — принес мне кусочек хлеба с икрой, который и положил, настояв на этом, на мой язык, словно священник облатку.
Снова музыка. Снова танцы. И вот настала пора разъезда. Великий князь Николай поднялся со своим финским трофеем наверх, остальные вольны были увести с собой свою добычу каждый.
Швейцар, принеся мое манто, шляпку, муфту и увидев рядом со мной мсье Тартюфа, серьезно взглянул мне в глаза. Я совсем уж было сказал мсье Тартюфу, чье имя начало меня несколько раздражать, что хочу составить компанию друзьям, с которыми приехал на бал, — но тут к нам подошел Юрьев, улыбаясь, точно медведь, искупавшийся в меду, и весело произнес:
— Итак, моя сладкая, я вижу, ты сделала достойный выбор. Courage![41] Ты в хороших руках. Когда мы встретимся снова, все будет иначе. Adieu, adieu. Боюсь, маленький Геня слишком много выпил и слишком долго кружил по залу. Мне надлежит доставить милое дитя домой и уложить в постельку.
Давида с его офицером нигде видно не было.
Мсье Тартюф, не спросив, хочу я того или нет, велел своему кучеру везти нас в «Доминик», роскошный ресторан рядом с Пассажем. Равнодушная властность его повадки понравилась мне, а вот мой вид немедля внушил мне опасения. Одно дело появиться в полученном от Majesté наряде на закрытом балу, но совсем другое — щеголять в нем перед всем светом! Впрочем, когда я, заикаясь, поведал о моих сомнениях, мсье Тартюф лишь рассмеялся и сказал:
— О, все обойдется, прелесть моя. Поверь мне, я отлично знаю, что делаю.
На спящий Санкт-Петербург опустилась ночь, холодная и совершенно ясная; сиявшая над нашими головами луна казалась каким-то чудом увеличившейся в размерах. Я начал неуправляемо подрагивать — и не от одного только холода. Мсье Тартюф, накрывший нас обоих толстыми клетчатыми пледами, обнимал меня одной рукой, крепко прижимая к себе. Я ощущал тепло его тела; каждый рывок саней бросал нас друг на друга, и мсье Тартюф ухитрялся эти броски усугублять, а я тому не сопротивлялся, отчего украшавшие меня драгоценности ко времени нашего прибытия в «Доминик» несколько пострадали.
Он сразу же потребовал предоставить в наше распоряжение отдельный кабинет, в который нас и отвели, принеся туда следом шампанское и устриц во льду.
— Ты наверняка умираешь от голода, дитя, — сказал он. — Прошу тебя, поешь. И выпей этого сказочного шампанского, намного превосходящего сладкое пойло, которое с такой охотой употребляют твои соотечественники. Я же вижу — ты девушка утонченных наклонностей, способная оценить вино моей родины.
Мне оставалось лишь гадать, как долго намеревается он изображать нелепое неведение относительно истинного моего пола.
Он расспрашивал меня о школе, о моих одноклассниках, об увлечениях. Мои рассказы о La Karsavina необычайно заинтриговали его, я даже пожалел, что затронул эту тему. Заикание мое он переносил с редкостным терпением — особенно если учесть первоначальный его испуг.
Он и сам многое рассказал о себе — о проведенном в Париже детстве, о раннем увлечении сочинениями Толстого и Тургенева. О том, какое счастье испытал он, когда получил после не лишенной увлекательности службы в Тегеране пост культурного атташе Мориса Палеолога, французского посла при царском дворе.
Поняв наконец, что мсье Тартюф — дипломат, я спросил, не доводилось ли ему знать моего дядю Руку.
— О, разумеется, — ответил он. — Я довольно близко сошелся с ним в Бухаре. Мы были в то время гостями эмира и однажды охотились вместе на газелей в горах Тянь-Шаня. А когда вернулись, эмир прислал нам для увеселения компанию странствующих мальчиков-певцов, их в тех краях немало. «Баши», помнится, так их называют. Они носят очень милые яркие одежды и холят себя, как женщины.
Я был почти уверен в том, что мой дядя и близко от Бухары не бывал, он сам говорил, что Центральная Азия внушает ему ужас; более того, я даже представить себе дядю Руку охотящимся не мог. Однако мсье Тартюф, кем бы он ни был, говорил с такой уверенностью, что оспорить его рассказ я не решился.
После того как мы прикончили почти все шампанское и большую часть устриц, он приказал лакею:
— Оставьте нас на полчаса.
А затем, придвинувшись по банкетке поближе ко мне, сказал:
— Ну что же. Настал наш маленький момент истины. Что ты на это скажешь?
И, ласково сжав мой подбородок большим и указательным пальцами, начал расправлять другой рукой с таким тщанием сооруженные Majesté складки моей юбки.
Читатель думает, верно, что я закрыл глаза, предвкушая долгожданную неизбежность. Ничего подобного. Довольно будет сказать, что едва лишь мсье Тартюф приблизил свои губы к моим, как мною овладело отвращение. Почему? Возможно, потому, что в голове моей вихрем кружило все увиденное тем вечером. Возможно, меня начало подташнивать от выпитого шампанского. Возможно, мне явился призрак размахивающего волшебной гипнотизерской палочкой доктора Бехетева, повелевший мне воспротивиться искушению столь низменному. Как бы там ни было, отступление русской армии из Галиции наверняка совершалось с меньшей спешкой и бестолковостью, чем мое бегство из отдельного кабинета «Доминика», — к великой, не сомневаюсь в этом, похотливой потехе завсегдатаев главного ресторанного зала.
Недолгое время я тешил себя пустой надеждой, что наша совместная выходка еще сильнее сплотит нас, «Абиссинцев», однако этого не случилось. Геня с такой окончательностью перебрался на околоюрьевскую орбиту, что мы с Давидом видели его теперь очень редко. Наш друг словно бы уехал за границу.
Да и отношения, связывавшие двух уцелевших «Абиссинцев», тоже начали изменяться.
Как-то под вечер, когда мы сидели в «Хрустальном лепестке» и уже немало выпили чашек кофе и выкурили папирос, Давид раскрыл передо мной душу:
